И поднесли Хотёну, ставшему без Опёнка в хоромине единовластным хозяином.
Двое Сквариных обидчиков уснули быстро и крепко. Пиво скоро запросилось наружу из полупустых черев, но спящие и не чуяли. Ознобиша ещё помог делу: уселся над ними, начал без устали переливать воду из кружки в пустой кувшин и обратно…
Под утро обоих растолкали. Мокрых, опозоренных, вонючих. Тут же вместе с лежаками выселили к двери.
А теперь и Сквара вернулся. Теперь будет всё хорошо…
Когда все снова угомонились, они с Ознобишей долго шушукались, прижавшись под одеялом. Скваре самому было что рассказать. И про дядю Космохвоста с его царятами. И про то, как возил Ветра на саночках в лес…
– Значит, про меня разговор был, – поёжился Ознобиша.
Сквара ответил:
– Хватит уже того, что ты больной едва не погиб.
Меньшой Зяблик вздохнул. Веселье от удавшейся мести и встречи с побратимом успело в нём отгореть.
– Может, лучше бы мне сразу…
– Ты почаще про Ивеня вспоминай, – посоветовал Сквара. – Устроишь им однажды, чего Ивень не смог. – Выпростал голову из-под одеяла, огляделся. – А где… те трое? Тихони?
Он теперь только сообразил, что, входя, не заметил в хоромине троих самых равнодушных мальчишек. Тех, что почти не подавали голоса, ни во что не лезли и только ждали, чтобы как-нибудь кончился один день и наступил следующий. Сквара даже по именам их не знал.
– Белозуб увёз, – сказал Ознобиша. – Ну, тот, что рынду твоего притащил. Ветер его опалил. Сказал, Белозубу только с такими мешками дело иметь.
– Куда их?
– Не знаю. Вроде на побегушки к кому-то. Сказали, никчёмные. Я думал, и меня заберут…
– Никакой ты не никчёмный!
– Если бы не семьян за брата наказывать, котляры на меня бы даже не глянули. На что я сгожусь?
Сквара ответил:
– Меня Ветер спросил, чем я в котле заниматься хочу.
– И что ты ему?..
– Я сказал, меньших пасти, чтобы не плакали. Или за пленниками ходить, которых здесь мучают и в холодницах морят.
– А он что?
– Посмеялся…
Ознобиша вдруг опять уткнулся в него. Сквара почувствовал на плече сырость. Сироте было страшно.
Он накрыл ладонью растрёпанную серебристую голову:
– Братья за братьев… сын за отца…
Ознобиша шмыгнул носом:
– Холод и страх не пустим в сердца!
Новые ложки стояли во дворе за спинами старших, когда умирал Космохвост. Ознобиша, по обыкновению, натвердо запомнил всё, что видел и слышал.
Из противоположного угла вдруг послышался грохот, возмущённые вопли, сдавленное хихиканье. Ребятня есть ребятня: в хоромине уже зародилась игра. Что ни вечер, в ловких руках появлялись палки, и под кем-нибудь рушился топчан. А бывало, даже не один. Сквара с Ознобишей сразу насторожились, забыв, о чём только что говорили, и некоторое время прислушивались в темноте. Потом оба уснули.
– Ты уразумел хоть, за что я тебя наказал? – спросил Ветер.
Он сидел возле очага в передней комнате своих покоев. Толстые ковры покрывали не только пол, но и каменные стены. Сюда приходили старшие ученики, если Ветер хотел что-нибудь обсудить с ними подальше от сторонних ушей. Во внутренних хоромах почти никто не бывал, а кто бывал, те держали рот на замке.
Лихарь скромно стоял возле порога, смотрел себе под ноги. «Ты меня прежде-то не особо засыновлял, – говорил его вид. – А теперь, когда окаянник этот появился, поди, совсем знать не захочешь…»
Вслух он ответил:
– За то, что скверно обращался с врагом, которого должен был сохранить бодрым и живым для допроса. За то, что не смог пропустить мимо края ушей его оскорбления. За то, что без спроса взял стрелу из твоего колчана…
Ветер безнадёжно покачал головой:
– Ничего ты, дурень, не понял. Ты мальчишку зачем к нему посадил? Другого места во всей крепости не нашлось?.. Как ещё пленника прямо вместе с новыми ложками не вселил…
Лихарь поднял глаза и сразу снова потупился. Всё лицо у него пестрело разводами кровоподтёков, ещё худшие пятна прятались под рубашкой. Больно было не то что двигаться – и говорить, и даже дышать.
«Всё от него, от недоноска…»
– Ты вот слушал, о чём они говорили, пока вместе сидели? – негромко продолжал старший котляр. – Имеешь представление, чего Космохвост ему в уши напел?
«И надо же мне было тогда о правобережниках тебе рассказать…»
На столе текучим серебром блестела кольчуга, сверху стоял ларец, вырезанный из тяжёлой сувели. Наружу беззащитно свисал старинный платок, сквозь кружево играла финифть. Ларец стоял косо: сокровища небрежно сгребли в сторону, освобождая место глиняной бутыли и маленькому лубяному коробу. От короба распространялся запах, делавший воздух в комнате густым, сдобным, съедомым. Ветер внимательно посмотрел на стеня и наконец как будто смягчился.
– Твоё счастье, – сказал он, – что старый царевич Коршак, уплативший нам за Эрелиса, на кого-то раскричался опричь зеленца, застудил нутро и не перенёс лихорадки. Поэтому мне уже не было особой нужды пытать телохранителя о том, куда он отправил Эрелиса и Эльбиз. К тому времени, когда ещё кому-нибудь понадобится их жизнь или смерть, царевичей всё равно уже не будет там, где их прячут сейчас… То есть я, конечно, нашёл бы, о чём его расспросить. Но после всего, что ты без меня наворотил, мне было важнее дать Космохвосту смерть в хвальном поединке. Чтобы новые ложки увидели, как Владычица велит поступать с доблестными врагами… Того, что пленнику можно было вначале дать немного окрепнуть, они сейчас не поймут… Щенки ведь не сразу начинают кусаться, их нужно притравливать, да с остерёжкой, это ты способен постичь?
Лихарь долго безмолвствовал. Потом наконец подал голос:
– Я думал, теперь дело чести Эрелиса истребить…
Ветер положил ногу на ногу:
– Какая у нас с тобой может быть честь превыше чести Владычицы? А Ей слава, когда нам державноимённые кланяются да помощи просят.
Стень поднял глаза. С мукой выговорил:
– Учитель, воля твоя… Тебе в самом деле так дикомыт полюбился? Он же наглый… дерзословит всё время… как привезли его, из холодницы не вылезает…
– Он станет моим лучшим учеником, – перебил Ветер.
Лихарь аж покачнулся, лицо в промежутках между разводами стало зелёным. Старший котляр, конечно, это заметил, поскольку добавил:
– Я хочу его выносить неторопливо и бережно, как ловчего сокола. А ты вынашивать не научился. У тебя средство одно – забить, сломать. С ним так не получится, это тебе не Хотён и подавно не Воробыш. Этого не пошлёшь на третий год учения собственных родителей карать. Поэтому ты дикомыта больше не трогай, добро?
Лихарь задохнулся:
– Он же… он на Владычицу…
– Понадобится, я сам ему всыплю. Так у вас дело пойдёт, ты его однажды просто убьёшь. Или он тебя, а я этого не хочу.
– Учитель, – горестно проговорил стень. – Воля твоя… Но хоть скажи… что такого особого ты увидел…
– А ты помнишь, как их первый раз в портомойню отправили грязные тельницы попирать?
Возле портомойни стоял высокий горшок, разивший мочой. Взрослые и ребята цедили туда по малой нужде. Когда содержимое обретало острый запах и делалось едким, его использовали для стирки. Выливали в большой каменный чан, закладывали бельё, дочиста месили ногами.
– Кто кривился, кто просто покорствовал, – продолжал Ветер. – А этот – приплясывал…
Лихарь опустил глаза, пробормотал:
– Мы же вроде не плясками должны Владычице угождать.
Ветер вздохнул и долго рассматривал его, словно на весы укладывая. Наконец ответил:
– Знаешь, что мне Космохвост перед поединком сказал?
– Нет, учитель.
– Он знал, что живым уже не уйдёт, но всё-таки надеялся меня победить. Рында просил, чтобы мои люди отпустили парнишку, если он победит. Я обещал ему.
Лихарь молча разглядывал узор на ковре.
– Как он дрался… – с восхищением проговорил Ветер. – Ты можешь представить, чтобы пленный враг вот так радел за тебя?.. Хорошо, что мне не пришлось нарушать слово!
Лихарь не впервые выслушивал подобное от источника. Однако раньше у Ветра не было ученика, в котором он нашёл бы всё, чего недоставало нынешнему стеню. Так любовно, как дикомыта, он даже Ивеня не гоил. И это превращало обычную руганицу почти в приговор.
Тут из внутренних покоев высунулась служанка. Ветер оглянулся. Женщина почтительно кивнула и скрылась. Ветер махнул рукой Лихарю:
– Ступай.
Тот уже повернулся идти, но котляр спохватился:
– Постой-ка! Вот ещё что. Этот меньшой Зяблик… Ознобиша. К нему присмотрись. Если дикомыт не просто так дружка хвалит, если там правда ум бороды не ждёт… есть у меня на него замысел, потом расскажу. Чтобы Эрелис насовсем от нас не ушёл. Или другой кто…
Кон
Светелу опять приснился страшный сон.
Стояла кромешная ночь, из тех, когда в небе ни отблеска, ни мерцания, но он каким-то образом был зряч в этом мраке и нёсся через лес, отдавая в отчаянном напряжении все силы. С разгону перепрыгивал на беговых лыжах сугробы, а душа надрывалась похоронным стенанием: не успеть, не успеть…
Сквара только что шёл рядом, и было всё хорошо, а стоило на миг отвернуться, и подевался неизвестно куда и едва слышно звал издали: «Помоги…»
Светел всё-таки увидел его, застрявшего в опасной промоине, и распластался на тонком льду, и пополз, и достиг, ухватился и вытащил, и понёс… только всё равно опоздал. Спасённый брат стал каким-то маленьким у него на руках, из живого, тёплого делаясь прозрачным и хрупким, и гасли, подёргиваясь ледком, два бесценных камня верила…
Светел дрыгнул ногами, проснулся.
В избе было совершенно темно, на полатях держалось доброе грево. Ближе к печке тихо дышала бабушка Корениха. Светел лежал за спиной у отца, мама – посередине. Срок приближался, теперь её особенно берегли. Жог устроился на боку, положив руку ей на живот. Родители еле слышно шептались, выбирали имя позднему сыну. В темноте заговорной чередой проплывали слова, исполненные стойкости, мужества и упорства. А ещё – огня, пламени, солнечного тепла… Опытные бабки по им одним ведомым признакам уже определили: Равдуша, прозванная в замужестве Жигой, носила именно сына.