– Где взял? – тихо спросил Ознобиша.
Пояса им вернули давным-давно, однако пустыми.
– Учитель дал, – сказал Сквара.
Ознобиша, что называется, встал в пень. Он-то был навскидку уверен, что нож Сквара нашёл. Ну не украл же, действительно.
Но чтобы Ветер…
– Как дал? Почему?..
Сквара пожал плечами:
– Я тебе знаю? Вошёл, в доску бросил и обратно не взял.
Костяную рукоять покрывала резьба. На первый взгляд – листья и цветы, просто чтобы не скользила рука. Если всмотреться, в травяных завитках угадывались додревние андархские знаки, бытовавшие ещё прежде письма.
– «Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы», – разобрал Ознобиша. Помолчал, отдал нож, зачем-то вытер руку о штаны. – Учитель, значит…
Сквара нахмурился, почесал рубчик в левой брови:
– А что? Учитель и есть.
Ознобиша покраснел, остановился, хотел спорить… шорох и бормотание, раздавшиеся впереди, заставили обоих повернуть головы.
Из-за угла пролились неяркие отсветы, послышался старческий кашель. Мальчишки переглянулись. Им не было никакой нужды бояться приспешника, согбенного и седого. Иные из новых ложек никого, кроме своих же наставников, давно не боялись… Встречаться с Опурой не хотелось всё равно. Ознобиша даже оглянулся, прикидывая, как бы потихоньку исчезнуть, но сзади был только выход на стену и межеумок на прясле, который поймёт, в чём дело, и обязательно посмеётся.
Старик вышел из-за угла. Он держал в руках глиняную лампу, заправленную самым дешёвым маслом и оттого нещадно коптившую. Бесцветный взгляд подслеповато скользнул по двоим мальчишкам, замершим у стены. Сквара уже было понадеялся, что Опура, по обыкновению погружённый во что-то очень далёкое, вовсе их не заметит… Не свезло. Дед вдруг ахнул, попятился прочь. Огонёк метнулся на фитиле, испустил облачко сажи и едва не погас, а по стариковской штанине, оправдывая прозвище, начало расползаться пятно.
– Маленький Ивень!.. – Приспешник засеменил к Ознобише, но не дошёл: качнулся к стене, схватился за сердце. Клочковатая борода затряслась. – Вот счастье-то, наш маленький Ивень вернулся…
Не зная, куда деваться, Ознобиша беспомощно покосился на Сквару. Дикомыт с пристальным вниманием смотрел на старика, ожидая, что тот скажет ещё.
– Маленький Ивень, – отдышавшись, чуть спокойнее прошамкал Опура. – Я знал, молодой Ветер во всём разберётся и отпустит тебя. Он умный, Ветер… я всегда говорил… Такой добрый мальчик не мог натворить ничего скверного…
Настал черёд Ознобиши явить крепость рассудка.
– Дедушка, – люто кляня себя за то, что не разведал иного рекла старика, кроме презрительной клички, сказал сирота. – Что же я натворил? Что про меня говорили?
Дряхлый слуга бережно поправил пальцами фитилёк. Лампа принялась коптить ещё больше. Опура поднял на Ознобишу пустые глаза.
– Я знал, – повторил он. Мелко закивал головой, двинулся дальше, вовсе перестав обращать внимание на мальчишек. – То-то ты так удивлялся, когда тебя уводили…
Ознобиша даже шагнул следом, но сразу остановился. Душа надрывалась тотчас выпытать у старика, почему недоумевал брат. А ничего не поделаешь: жди теперь, пока неведомые ветра вновь прибьют утлую память старца к нужному берегу.
Почти до самой спальной хоромины они шли молча. У двери Сквара тихо сказал:
– Листки. У Ивеня под ногами…
– Листки, – потерянно вздохнул Ознобиша. И вдруг просиял: – Я без тебя в книжнице знаешь что нашёл?
– Закон, – напряжённо хмурясь, перебил Сквара. – Ну тот… помнишь?
Плотная страница, замусоленная пальцами учеников. Ребята засыпали с тоски, мечтая скорее дорваться до самострелов. Осоловелый взгляд Воробыша, резкий шлепок затрещины, дерзкий голос Пороши: «Господин стень, на что нам их Правда? Я думал, у нас закон всего один – воля Владычицы…»
– Если кто уворует и будет изобличён, пусть, идя на кобылу, несёт поличное… сиречь уворованное…
– Или изображение оного, – привычно подхватил Ознобиша. Запнулся, даже остановился. – Погоди, ты хочешь сказать… Ивень… жреческую книгу украл? Испортил?..
А сам мотал головой, не в силах представить, чтобы Ивень, которого он помнил добрым и честным, воровато озирался, дёргая листы с красивыми андархскими письменами и тонко выведенными рисунками. Он бы даже ту блудную грамотку на место вложил. Да чего ради красть-то её?.. И почему котляры предпочли догубить страницы, вместо того чтобы вшить их обратно?..
– Ничего я не хочу, – буркнул Сквара. Подтолкнул сироту, чтобы шёл дальше. – Я только… ну… те листки, они ведь не просто так были?
Ознобиша снова остановился, заморгал, начал икать:
– А я думал… Ве… тер… их… для костра…
– Пошли, – перебил Сквара.
Ухватил его за руку, крепко, так что плетежок вдавился узлами в кожу. Потащил за собой.
Чаша
Дел у женщины вечно невпроворот. Даже если это совсем юная женщина. Едва выучившись держать в руках веретено, она прядёт нитки, точёт ткани и пояса: готовит приданое. Потом её сватают, расплетают волосы надвое, навсегда прячут их под сороку… и сразу настают новые хлопоты. Угождай, молодёнка, батюшке свёкру, государыне свекровушке, мужниным братьям и сёстрам. Всем кланяйся, да пониже. Готовь, прибирайся, чеши собак, корми прудовую рыбу. А если ещё и муж не больно ласковый попадётся…
– О чём слёзы, хорошавочка?
Голос прозвучал так внезапно, что Маганка сперва обернулась, а покрасневшие глаза прятать сообразила уже потом. В двух шагах позади, у забора, привалившись плечом и сложив на груди руки, стоял моранич.
Молодая женщина выронила бурачок с кормом, бухнулась на колени, ткнулась лбом в мшистую землю:
– Прости, милостивец…
Широкие ладони сомкнулись на плечах так, что затрепетала душа. Без усилия подняли, усадили на бревно. Моранич сел рядом. Она только видела скоблёный подбородок и губы, улыбающиеся из-под светлых усов, а выше взгляд вскинуть не смела.
– Что прощать? – спросил он весело. – Глазки, говорю, наплаканы отчего?
Она была нежная и вправду пригожая. Станет ещё пригожей, когда слезливую красноту заменит жаркий румянец, а ресницы вспорхнут счастливыми крыльями. Лихарь негромко спросил:
– А за твою обиду, красавица, никого не надобно поучить? Мужа там, батюшку свёкра? Может, с государыней свекровушкой любезно потолковать?..
Маганка испугалась:
– Что ты, милостивец… что ты…
И чуть заново в ноги ему не повалилась.
Лихарь её удержал. Сладко и жутко было чувствовать эти неодолимые руки и понимать: уж как пожелает он, так дело и станется.
– Ну, значит, всё хорошо у тебя, – легко согласился он.
Выпустил молодёнкины плечи. Потом вдруг наклонился, вновь обнял и крепко поцеловал прямо в уста. Поднялся, ушёл прочь, ни разу не оглянувшись.
Маганка осталась сидеть с ещё не просохшими следами слёз на щеках, только губы полыхали угольями. Ни о чём не успев задуматься, она уже знала, что мужу о встрече с Лихарем не расскажет.
– Ну как? – окликнул Лыкаш. Он стоял на четвереньках в снегу, заглядывая вниз. – Нашёл что-кось?
– Чтобочку нашёл, – отозвался раздражённый голос из ямы. – А рядом чтонибудка лежит. Отпрянь, Воробыш, и так темно!
– Ну тебя совсем, – обиделся Лыкаш.
Отошёл в сторону, взял топорик, стал обтёсывать палку.
Сквара вылез из ямы. Высота стен порядком превосходила его рост, приходилось вырубать приступочки в плотном снегу. Яма-напытóк была уже третья. И опять даром. На старый залив понемногу падали сумерки, скоро возвращаться. Сквара вымотался и промок, а награда за труды всё не объявлялась. По надсаде была и досада.
Он сердито вогнал лопату в сугроб:
– А мы всей сарынью хвалу поём каждый день, да погромче велят! За что велик почёт, если малой тростинки, точно золота, добиваемся?
Ямы в самом деле выглядели так, словно здесь дорогие самородки искали. Или, наоборот, собирались что-нибудь хоронить. Ветер пусть без охоты, но всё же разрешил Скваре поискать тростника на новые кугиклы. Только с поисками пока не везло.
Воробыш испуганно огляделся по сторонам:
– Болтовщину несёшь… Я-то ближник тебе, а вот другие… Доголосишься этак-то до кобылы!
Сквара пинком сбросил вниз кучу снега:
– Да кто тут услышит?
– Не сейчас, так назавтра уши найдутся, – сказал Лыкаш. – Не зови больше гулять. Это у тебя в холоднице перина припрятана, а я туда не ходок!
Сквара зло обернулся, но вдруг забыл сердиться, глаза блеснули искрами празелени.
В землю челом поздравствуем Царице
Купно со свитой высохших старух!
Спальников рать весёлая сбежится,
Битые камни выдрочит как пух…
Начал он тихо, просто чтобы подразнить дебелого Звигура. К последней строчке голос набрал крылатую мощь. С опушки внятно отозвалось эхо. Воробыш зажмурился, заткнул пальцами уши, принялся блажить:
– Не слышу ничего… Ну ничегошеньки… А Сквару этого, Опёнка лесного, как и звать, вовсе не знаю… Даже не ведаю, где то Правобережье, где вредные дикомыты живут… Не надо меня в холодницу-у-у…
Сквара фыркнул:
– Какая холодница? Тебя иначе накажут. Как приставят седмицу-другую тельницы в портомойне без смены месить…
Воробыш сморщился, застонал. Сквара обошёл его, пригляделся:
– Что тешешь?
– Скалку.
Сквара удивился:
– В поварне скалок недосталь?..
Лыкаш опустил поднятый было топорик:
– Мамонька и коржики, и ватрушки всё одной скала, а у Инберна их!.. Я даже рисунчатую видел, резную… а ещё каменную, чтобы сама тестишко попирала… И длинную, для лапши. А на пироги – трубкой… Во разных сколько!
Сквара слушал, держа в руках кожух.
– А ещё, – продолжал Воробыш, – господин державец мне сказал, что скалку добрый повар непременно по руке подбирает, как справный воин оружие. Одному рогатина, другому секира…
– Третьему кистень, чтобы под мостом с ним сидеть, – засмеялся Сквара. Подумал, спросил с любопытством: – И какая тебе пришлась?