Сквара двинулся вон, сперва гордо и быстро, потом замедлил шаги. Мысль, что учителю, приказавшему им столковаться, выйдет обида, тяготила резвые ноги. Опёнок почти надумал вернуться, повиниться, когда попущеник свирепо окликнул:
– А ну поди сюда, никчёмный!
Сквара с большим облегчением подошёл. Галуха держал гусли, как держит свою добычу ребёнок, что-то отвоевавший в детской распре и смутно укоряемый совестью.
– Щель, которую ты по своему невежеству собрался заклеить, на самом деле есть изыск, устроенный ради гудебных чудес. Ты одно правильное слово сказал: дышит. Вот, если твоё ухо способно уловить разницу…
Он не глядя, привычным движением заставил лёгкий снаряд издать звонкое и богатое созвучие. Быстро взялся за нижнюю поличку, стал попеременно прижимать и отпускать её. Звук действительно задышал, делаясь то задумчивым, то радостным и открытым.
– На. И не жалуйся потом, что не дали побренькать.
Сквара сел, поставил гусли, как надлежало, на колени ребром… Вновь попробовал струны, привыкая к их голосам… Пальцы побежали сами собой, воззвав давнишней припесней:
Брат за брата, встань с колен,
И не надо каменных стен…
Галуха из красного внезапно стал белым, как подпорченный сыр.
– Это что?..
Ему словно кулаком влепили под дых. Сквара поспешно заглушил струны, успев испугаться, что сейчас его выгонят вон уже окончательно.
– Это?.. Ну…
– Эту песню играет боговдохновенный Кербога. Где ты её подхватил?
Врать Сквара так и не наловчился. Он едва не начал рассказывать, как менял напев на слова и каково пришлось торговаться с плутом-скоморохом. Удержал его взгляд попущеника, отчаянный, какой-то больной.
– Ну… – повторил Опёнок. – Меня учитель забрал, когда мы на праздник приехали… А там потешники играли. Вот.
– А ещё чего ты у Кербоги набрался?
«Бог Грозы промолвил Богу Огня… Судьбы пишутся на скорбном листе…» Сквара потупился, пробурчал:
– Так когда это было. Три года с лишком. Я всего и не упомню.
Галуха словно заново учился дышать. Видно было, что теперь уже его распирало любопытство. Ненасытное и почему-то запретное. Сквара стал ждать расспросов, но попущеник молча прошёлся несколько раз из угла в угол.
– И… как он теперь? Кербога?
– Седой, – недоумевая про себя, сказал Сквара. – Маковка лысая. Топоры мечет ловко. С дедушкой Гудимом ездит, с дочкой Арелой…
Попущеник прошёлся ещё. Лицо помалу становилось обычного цвета.
– Говорят, ты в покаянной петь любишь.
«В покаянной?..»
– Ну… Люблю, господин…
– А известно тебе, что в одних её углах сказанное возле двери звучит громко, тогда как в других пропадает? Идём, покажу.
Сквара тоскливо оглянулся на разложенные гудебные снасти:
– Я думал, ты на всём учить будешь…
Маленький и толстый Галуха вдруг приосанился, даже повёл рукой, точно лицедей, вышедший на подвысь представлять величественного древнего царя.
– Тебе это не нужно. Ты любое орудие согласишь, если не с первой попытки, так со второй. Я тебя начаткам звукословия стану учить.
Сквара не удержался, вздохнул. Ну почему учитель считал первым долгом воина преодоление скуки?..
– И не вздыхай мне! – строго воздел палец попущеник. – Многие игрецы обходятся чуяньем, однако их постижению отмерен предел. Ты ведь не собираешься весь век дудеть и бренчать, не ведая смысла? Я тебе объясню, как рождаются звуковые дрожанья и какие законы управляют их переносом… Хочешь знать, как устроить, чтобы шёпот был услышан за сотню шагов и только тем человеком, которому предназначен? Хочешь знать, как двоим переговариваться в большом зале, стоя у разных стен и не боясь быть подслушанными? За мной!
Полных две седмицы Сквара надоедал древоделам и чуть не перевёл у них в ремесленной весь клей, свивая из берёсты длинные трубы. Эти трубы они с попущеником таскали потом по всей крепости. Бывало и так, что Галуха поднимался в Торговую башню, а Сквара лез по Наклонной, забираясь даже выше тумана. Со стороны было похоже, что занимались они чем-то необыкновенно весёлым, но Ветер приглядывал за обоими с растущим неодобрением.
– Всё, – сказал он однажды. – Ты, ученик, поди забыл уже, как бегать на лыжах и прятаться от погони. Завтра я вас в лесной притон поведу. А тебе, Галуха, своей дорогой ехать пора.
Сквара так и сник, но ответ мог быть только один:
– Учитель, воля твоя…
Ветер заглянул в погасшие глаза парня, дал подзатыльник. Несильный, почти ласковый.
– Кое-чего ты ещё не в силах понять, поэтому доверься моему разумению. Я вижу, как влечёт тебя гудебное дело. Но если так дальше пойдёт, ты станешь в лучшем случае таким же горемыкой… попущеником снулым… а о худшем я и говорить не желаю.
Вечером Сквара долго искал Галуху, торопясь потолковать с ним напоследок, но заезжего наставника нигде не было видно. Сообразив, что толком проститься им уже не дадут, Сквара грустно потащился в опочивальный покой.
Там стоял такой хохот, что было слышно сквозь дверь. Сквара влез под одеяло, недовольно спросил:
– Чему радуемся?
– Лыкаш говорит, – начал рассказывать Ознобиша, – на поварне чёрная девка подслушала…
Пересуды слуг бывали вправду забавными. К тому же учеников всячески поощряли извлекать из них толк. Мало ли что сболтнут лихие уста, тайному воину Мораны всё впрок, всё может сгодиться. Однако сегодня Сквара мог лишь корить себя за то, как постыдно мало успел узнать от Галухи. Он перебил:
– Попущеник уезжает.
– Без тебя знаем! – отозвался Хотён. Изгнанный когда-то к самой двери, он заново отбил себе место посередине. – Тому и радуемся, а то от его сутужин пальцы болят!
Сквара огрызнулся:
– У тебя от ложки только не болят.
– Ну ещё кое от чего… – пискнул Ознобиша.
Хотён зло приподнялся:
– Ты о чём, недоносок?
– В носу любишь колупать, – самым невинным голосом проговорил Ознобиша. – А ты что подумал?
Вокруг снова захохотали.
Когда сарынь угомонилась, младший братейко уже на ухо передал Скваре Лыкашкину повесть. Оказывается, чёрная девка Надейка нечаянно застигла Галуху, спускавшегося в подвалы. При этом заезженец так озирался, что приспешница даже задумалась, не ищет ли тот кривого подступа к Инберновым драгоценным припасам. Поесть Галуха любил, это все видели. Однако попущеник свернул в сторону, где прежде помещались темницы.
Сквара нахмурился в темноте:
– Это туда, что ли, где мы двери меняли?
– Туда, туда. Ты дальше послушай!
А дальше было не очень понятно. Достигнув подземной невольки, Галуха поставил светильник и… стащил с головы не только шапку, но и поддельные кудри, обнажив плешь с чахлыми завитками по кругу. Вышло так смешно, что девка еле успела зажать себе рот. А толстяк ещё бухнулся на колени – и давай стукать лбом в каменный пол, повторяя: «Прости, Гедах! Прости, Кинвриг…»
– Кто?.. – спросил Сквара.
Ознобиша злорадно пояснил:
– Беримёд сказал, это ученики, которых Галуха допрежь нас уморил. Может, за то, что при всех с него чужие волосы норовили стянуть!
Он хотел развеселить друга, но Сквара смеяться так и не стал.
Вилы
Некогда здесь была живая деревня. Стоял большой общинный дом, где собирались красные девки для рукоделья и досветных бесед. Кругом возводили малые избы чьи-то женатые сыновья. Ладили хозяйственные ухожи, без которых дом – не дом, а на ровном месте волдырь: клети для добра и припасов, хлевы, амбары, погреба, пчельни…
Потом пристигла Беда. Деревне у речки, впадавшей в морской залив, не повезло. Море отступило, речка пересохла, залив стал мелководным озером, потом замёрз. Лопнувшая твердь растворилась бездонными пропастями вроде той, куда жители Чёрной Пятери сбрасывали поганое. А вот горячих ключей, чтобы жить кругом них зверю и человеку, земля произвести не расщедрилась. Россыпь небольших зеленцов зародилась верстах в двадцати, там, где раньше плескались солёные хляби. Туда-то люди перетащили сперва избы, потом и почти всё остальное. Вместо большой деревни сделались розные хутора, а так как строились поначалу на сваях, тёплые зеленцы стали звать не острожками, как в других местах, а затонами. Непогодьев затон, Неустроев затон…
На старом месте волей-неволей бросили погреба, потому что из земли их не вынешь. Да и хранить припасы в бочках, спущенных под лёд, оказалось удобней. И ещё покинули общинный дом, поскольку явился Ветер и попросил оставить его. Теперь источник время от времени приводил сюда младших учеников, которым начинал доверять. Прежние насельники не смели без нужды показываться на собственном городище. Оно принадлежало мораничам, и те, посмеиваясь над робкими хуторянами, дали своему владению новое имя: лесной притон.
Мелкая шушель живо натаскала дров, взялась отогревать промороженный дом. Ребята постарше осматривались вокруг, со знанием дела прикидывали, где расставить дозорных. Ветер потом, конечно, истолкует ошибки, заставив удивляться, как они столько всего не заметили и не учли, но когда-нибудь они действительно начнут всё решать сами, без подсказок учителя. Мальчишки словно заглядывали в будущее, когда следующий сбор новых ложек станет смотреть на них точно так же, как они сами нынче – на межеумков и старших. Великий почёт, который не живёт без хлопот!
Бухарка обнаружил пещерку в снегу, оказавшуюся входом под старый, но ещё прочный навес. Парень торопливо раскидал снег. В глубине виднелась низкая дверь, какие обычно устраивают в погребницах. Решив проверить, не найдётся ли внутри чего занятного, а если повезёт, то и съедомого, Бухарка кликнул Хотёна. Вдвоём у них как раз достало сил отвалить тяжёлую крышку.
– Скварка!.. – весело закричали они почти сразу. – Скварка, иди сюда!
Опёнок подошёл, но, понятно, не один. Сбежалась вся шайка, любопытная, вечно голодная.
Погреб был выстроен прежними хозяевами на совесть. Венцы брёвен уходили на порядочную глубину. Настоящий поруб, сухой и просторный. В былые времена здесь всё лето небось держался ледок. Теперь подземелье, кажется, улавливало далёкое тепло нед