Лутошка посмотрел вперёд. Снежные волны разбивались о высокий каменный нос. Там росстани. Если прямо, значит в утёк. Об этом во дворе даже не говорилось. Лутошка и так знал, почему из крепости не бежали даже самые недовольные. А если явить послушание, свернуть в лесные трущобы… Путь мимо топей и Волчьего оврага выглядел вполне одолимым. Вот бы ещё следом послали толстого Лыкаша… чтобы начало дать иверинам на берёсте…
Узлы в кишках вдруг разрешились поганым комом, отяготившим низ живота. Лутошка дёрнул гашник, присел опорожниться прямо на следу.
«Вот вам! Всем мораничам, какие ни есть…»
До скального носа ещё оставалось несколько перестрелов. Довольно сроку подумать.
Когда кабальной всё же выбрался на утёсы, серебряная овидь закачалась у него перед глазами, а давно опустевшее нутро вновь свела судорога. Вот оно, время решать. Одолев последнюю кручу, парень остановился. Посмотрел на север. Снова на запад. Сделал шажок…
– Не надо бы, – прошуршала позёмка.
У Лутошки чуть сердце не выскочило из горла. Он мигом обернулся, наставляя жало копья.
На скале, возле которой стоял дикомыт, столько раз обтаивал и снова намерзал снег, что камень глядел сквозь потёки и косые пласты черепа, как согбенный урод, прячущий лицо в свалявшихся космах. Лутошка с перепугу не придумал ничего умней, чем спросить:
– Ты-то что здесь позабыл?..
– Мимо шёл, – сказал Сквара. Хмуро повторил: – Не надо туда.
На смену страху явились злость и обида.
– Тебя не спросил!..
Дикомыт пожал плечами. Оружия при нём видно не было.
Лутошка нетерпеливо спросил:
– А впереймы послали кого, скажешь?
Сквара кивнул:
– Так меня.
– Да ну, – не поверил было Лутошка. Потом оставил улыбаться, крепче перехватил копьё. – Уйди, испорю!..
«Если голову принесёшь…»
Дикомыт не двинулся.
– С Лихарем, – сказал он, – ты попробовал.
– Ты-то не Лихарь!
– Не Лихарь. Штаны не спущу и зад не подставлю.
В другое время Лутошка бы засмеялся. Камни отозвались эхом:
– Уйди!..
Сквара махнул рукой, в точности как Ветер на него самого:
– Дурень ты… В лес давай.
– Почему ещё?
Сквара не стал поминать ему о неминучем разорении острожка. Там Лутошкой, как ни крути, поступились. Не диво, что и он о семье радеть не желал.
– Потому, что иначе обратно за ноги сволоку.
– А пупок не развяжется?
Северянин смолчал. От несправедливости и лютой вьюги, метавшей ледяное зерно, Лутошке обожгли глаза горячие слёзы. Он то ли всхлипнул, то ли зарычал. Бросился на дикомыта с копьём.
Что-то в нём уже знало, как всё завершится. Он только взлететь не предполагал, причём высоко. Он не почувствовал прикосновения, просто увидел свои снегоступы небывало задранными к небесам. Съехал лопатками по челу каменного урода. Хлопок о мёрзлую твердь сковал тело, покинул его беспомощно и непристойно разломанным. Бери, стало быть, и тащи.
– Я, может, не Лихарь, а ты прямая Маганка, – хмыкнул Сквара. Убрал от Лутошкиного горла отнятое копьё. – Вставай.
Кабальной неуверенно завозился, собирая руки и ноги. Спросил хрипло, безнадёжно:
– Казнить будешь?
– Не, – мотнул головой дикомыт. Воткнул ратовище пяткой в сугроб. – Дальше ступай.
– А ты?
– А я перейму, где учитель велел.
– Где?..
Сквара шагнул в сторону и пропал. Расточился среди теней, развеялся летучими пеленами.
Лутошка ещё постоял, глядя на запад. Окоём кривился перед ним, плавал, ронял в неворотимую бездну упорные поезда на белой дороге, тёмные корабли, дивный остров за морем… Не было ходу ему на вольную волюшку, да, знать, и не будет!
Ресницы прихватывало ледком. Острожанин зло отскрёб от лица корку слёз, поплёлся прочь от скал, к лесу. Он то и дело озирался вокруг, но берег оставался безлюден. Падера нахлёстывала сзади, пронизывала подбивку сермяги. Тащиться шаг за шаг скоро стало зябко. Через полверсты Лутошка уже снова бежал.
А может, ещё настяжает он заветных иверин…
Или чью-нибудь голову господину источнику принесёт…
Стень выздоравливал не скоро и не легко.
– Ты чего хотел? – сказал ему Ветер. – Чтобы от грязных вил заживало, как от меча?
Лихарь ничего особенного и не хотел. Всего лишь снова на ноги встать.
Из четырёх ран послушно сомкнулась только одна, как и полагалось царапине. Вскроенную боевую жилу тоже удалось запереть, но плоть не желала срастаться надёжно. То один, то другой протык вскипал гноем, вновь пластал Лихаря на тюфяке, отнимал силы трясовицей. Торговая башня сверху донизу пропахла дёгтем и серой.
– Был большой и злющий стень, стала серенькая тень, – смеялись под рукой младшие ученики.
Кто придумал шуточку, сомнений не вызывало, но громко потешаться над наставником не дерзали. Это небось не попущеник, который вчера был, завтра сплыл.
Ознобиша в охотку посиживал среди книг, радуясь, что не надо в ужасе подскакивать на дверной скрип и цепляться за полки, чтоб с лесенки не упасть.
Сегодня, правда, он всё медленней переворачивал страницы хвалебника и хмурился, без конца задумываясь о стороннем.
– Слышь… – сказал он наконец.
Сквара поднял глаза от замусоленного «Истолкования лествицы», радуясь случаю ненадолго выпутаться из прямых и побочных ветвей, порядков и величаний.
– Ну?
– Я вот думаю… – медленно проговорил Ознобиша. – Если бы, примером, учитель тебя и Хотёна к другому источнику в гости повёл… Ведь не без дела же?
Сквара согласился:
– Пожалуй.
– Чтобы научились чему новому, так?
– Ну…
Они уставились один на другого. Когда принимали захожниц, Ветер на мужской стороне стола сидел сам-третей. И учениц с собой госпожа Айге привела столько же. Сквара неволей вспомнил узкие плечики, тонкие руки… косточки утячьи… попытался представить подле них мужские ручищи… сильные, нетерпеливые… полуседую бороду Ветра… брюхо державца… Сморщился, мотнул головой.
Ознобиша невольно скосился по сторонам:
– Только Лихарю, поди, вереды не велели…
Сквара громко фыркнул, спохватился, уткнулся носом в «Истолкование». На него самого девки смотрели этак надменно, словно знали тайну, о которой ему и догадываться не полагалось. Особенно та… чёрненькая, с кудряшкой. От книжных листов пахло выделанной кожей, скукой, плесенью. Сквара поднял голову:
– Что значит царственноравный?
Ответить было легко. Подстёгин сирота кивнул на лествичный толковник:
– Ведомо тебе, откуда весь андархский почёт вышел?
Сквара заулыбался:
– Откуда люди выходят… Из бабьей снасти!
Ознобиша моргнул и тоже улыбнулся, потом воздел палец:
– Ты слушай, раз спрашиваешь. У всякого, кто ныне боярин, даже ближний или введённый, давний праотец славно бился за праведного царя и был от него взыскан. Кто землями, кто путём, кто местом возле престола. Примером, Хадуга Пятого, угодившего под обвал, заслонил собой простой горец. Добрый царь возвеличил этого человека, а тот оказался верным Владычицы. Так прекратились…
Сквара зевнул:
– Я тебе про храбрецов, а ты мне про жрецов. Не знаешь, прямо скажи, я кого другого спрошу.
– А вот знаю!
Ознобиша замахнулся толстым хвалебником. Сквара вмиг нырнул под стол, выкатился с другой стороны. Бить его с некоторых пор стало всё равно что гонять текучий туман.
– Но за самые великие заслуги, – важно продолжал Ознобиша, – когда речь шла не о сломанной ноге, а о державе, героев увенчивали саном царственноравных. Чтобы сидели в совете Высшего Круга, носили малый венец и своились с праведной семьёй, рождая царевичей.
Сквара засмеялся:
– Поди-тко радость великая… А кто был Гедах Керт?
– Кто?..
– Гедах Керт. Царственноравный.
Брови Ознобиши ненадолго разделила отвесная складка.
– Вот такого правда не знаю. А… в лествичнике разве нету?
– Нету. Я уж всё перерыл.
Они опять уставились друг на дружку. Иные страницы из толковника были вырезаны. И основания отсечённых листов, подклеенные, опрятно зачищенные, напрочь отбивали желание спрашивать о причине поругания книг.
– Сведал-то где про него? – невольно глотнув, понизил голос Ознобиша. Перед глазами вновь пронеслись скомканные листки в кровавом снегу. Он вспомнил мольбу попущеника, спросил: – Керт, говоришь? Почему?
Сквара поддразнил:
– Всё тебе скажи…
– Ну и не говори!
– Я вниз лазил, в темницу, давно уже. Он про себя на стене выцарапал. Вот, я запомнил: «Всякий рождённый узрит впереди смерть…»
Ознобиша послушал стихотворение, с видимым облегчением опустил книгу:
– Это кто угодно мог написать. Запрут так-то, ещё чего похлеще с горя наврёшь.
Безупречная вязь на тюремных камнях не позволяла Скваре от души согласиться, но и свидетельством истины не была. Дозволенный светильник бросал тени на сводчатый потолок, на ряды книг, уходившие в сумрак и тишину… Скоро Ознобиша разложит в памяти все законы и порядицы Андархайны. Станет, наверное, учёным писцом в свите городского судьи. Получит новое имя. Может, сам в судьи выйдет со временем… Гадать о расставании хотелось ещё меньше, чем о колбасе, чей запах Опёнку мерещился до сих пор.
Некоторое время оба молчали. Потом меньшой Зяблик спросил:
– Кабальной наш… как, чулан ещё метами не исцарапал?
Сквара поморщился, вздохнул:
– Было бы что помечать. Который синяк от кого принял?
– Ты его ведь не бил.
– Мне его привести было велено, чтобы сам шёл. Я и привёл на тяжёлке. А бить не наказывали.
Дверь отворилась. Внутрь книжницы сунулся Воробыш:
– Лихарь по двору ходит!..
Лихарь в самом деле стоял во дворе. Первый раз за несколько седмиц. Бледный, исхудалый и очень злой из-за собственной немощи. Тёплый кожух висел на нём, как с державца Инберна снятый. Уж точно не помешал бы костыль, но гордый стень обходился. Пусть и с трудом. Он даже время выйти подгадал, когда Ветра в крепости не было.
Братейки поклонились ему, как подобало. Он головы навстречу не повернул. Этих двоих он, верно, рад был бы насовсем позабыть. Весть между тем распространилась, из по