– Лови, лови!..
Рыжий кутёнок прямо на ходу взялся трепать пегого, оба покатились кувырком. Чёрного поймал за задние лапы шлёпнувшийся врастяжку мальчонка. Шустрая серая сучонка перепрыгнула обоих, влетела прямо в ноги Ворону. Он подхватил тяжёленький барахтающийся комок, увидел карие глазёнки, такие проказливые, весёлые, что самого неволей разобрал смех. Щеня извернулось в руках, нечаянно мазнуло передней лапкой по бороде, со вкусом вылизало всё лицо. Он и не подумал сторониться тёплого проворного языка.
Всё-таки Кутовая Ворга была гораздо больше похожа на Твёржу, чем ему показалось вначале.
Остальных щенков быстро переловили. Взрослые посмеялись, но взгляд старейшины, брошенный на сына, был строг.
В избе, куда следом за хозяевами влезли захожни, хлопотала запыхавшаяся большуха. Родив троих сыновей, выдав замуж дочку, она ещё хранила почти девичью стройность. Женщина уже застелила Божью Ладонь браным столешником из красного сундука, выставила холодное: озёрную капусту, горлодёр, копчёную, квашеную, солёную рыбу. Выложила утреннюю, едва остывшую перепечу. То что надо походникам после нескольких дней на одной строганине!
Ворон вместе с учителем поклонился Божьему углу и доброй хозяйке. Надёжное избяное тепло, застольная дружеская беседа… а если погодя ещё и мыльню нагреют…
Ему отвели место внизу стола, на скамье, с такими же отроками. Ровесники заговаривать не спешили, дичились молодого моранича, поглядывали искоса. Ворону опять стало смешно. Небось пересудов на седмицу достанет, когда они с учителем отсюда уйдут!
Чинно жуя, он всё приглядывался к печи, томившейся вчерашним теплом. Теперь было понятно, отчего дух в этой избе стоял совсем не такой звонкий, как, примером, в Шерёшкином доме. Над устьем печи был прилажен перевёрнутый горшок с выбитым дном и от него – дощатый короб, обмазанный глиной. Он тянулся до окошка наружу. Похоже, эта печь хуже обновляла и чистила воздух. Зато – ни тебе махров на подволоке, ни чёрных залежей на сыпухах по стенам. Подволок, кстати, был не высокой бочкой, как ладили в Твёрже, а низкий и плоский. Давил на голову. Даже резные лики Богов и самой Матери в святом углу глядели какими-то утеснёнными. Не храм жилой, а клеть с печью. Опёнку новшество не понравилось.
Ветер, как выяснилось, тоже посматривал на государыню-печь.
– Это опять же Другонюшка меня надоумил, – с гордостью пояснил большак. – Побывал я у него, подсмотрел… Ещё стены покрасить, будем совсем как в городе жить!
От Ворона не укрылась мелькнувшая улыбка источника. И что, мол, не хочешь жить самосущно, всё за кем-то влечёшься?..
Хозяйка отняла от устья заслонку, стала с видимой натугой вываживать большой гретый горшок.
Ветер сказал, не оглядываясь:
– Помоги, сын.
Опёнок сразу вскочил. С поклоном, дождавшись от хозяйки согласного кивка, вошёл в бабий кут, перенял ухват. Повернулся, опустил горшок на хлопот, на толстый деревянный кругляк. Женские руки дрожали, ему было легко.
После трапезы он вышел наружу. За тыном, за влажной туманной стеной то примолкал, то вновь поднимался ребячий гомон и визг. Там возобновилась игра. По другую руку плескались буроватые воды. Это беспокоился, баламутил воргу кипун. Ворон и не помнил, когда видел сразу столько открытой воды. Захудалая левобережная волька внезапно предстала местом чудес, где что угодно может случиться.
– Жог!.. – радостно долетело из-за забора.
Дикомыта как стрелой уязвило. Вздрогнул, рванулся…
– Какой жог, когда плоцка? Глазы протри! – окоротили кричавшего.
Опёнок выдохнул, мотнул головой, нахмурился, оглянулся. У двери собачника сидел хозяйский сынишка. Подперев щёку, чертил щепочкой по земле. Ворон подошёл, присел рядом на корточки:
– Что козны метать не идёшь?
Мальчик потупился:
– Отик не велит. Сказал, уши оборвёт, если снова за щенятами не угляжу.
Его точно подслушали. Дверь скрипнула. В щель высунулась серая мордочка.
– Я тебя, шатущую!.. – подхватился мальчишка.
Сучонка заскребла лапами, вылезла наружу вся и, миновав цепкие руки, прямиком бросилась к Ворону. Он снова обнял толстенький колобок радости и добра, сучонка ёрзала у него на руках, в восторге лезла к лицу.
– Люб ты ей, – сказал мальчик. – У вас на воинском пути псов содержат? А то отик после торгового дня покупщиков ждёт…
Ворон строго отмолвил:
– Учитель говорит, тайный воин Мораны ничем себя не отягощает. Ему собака не в помощь, он тем обойдётся, что может сам унести.
А если по правде, Опёнок уже некоторое время раскидывал умом, мечтал, искал в Чёрной Пятери место щенку. Праздные, конечно, были мечты.
– Меня, – сказал хозяйский сын, – если что, Тремилкой зови.
Взял у него сучонку, понёс водворять, истошно визжащую, в закут. Ворон с ним не пошёл. Чего ради зря полошить собак, без того взволнованных появлением чужаков. Разлаются, потом не уймёшь.
Он присмотрелся к рисунку, покинутому на земле. Тремилко изобразил что-то вроде горбатого мостика над оврагом. Посередине, радостно вскинув руки, среди точечной россыпи приплясывал человечек. С другого края ему раскрывала объятия женщина в просторных одеждах.
– Это что? – спросил Ворон, когда мальчик вернулся.
Тот смутился, но ответил:
– Это братик по Звёздному Мосту к Заступнице переходит.
«К Заступнице?.. А-а…»
– Ты же в город побежишь? – спросил гнездарёнок. – Увидишь его там, нещечко передашь?
Ворон был бы и рад, но отмолвил честно:
– Не… Учитель здесь остаться велит. Я уж всяко просился.
Малец вздохнул, поскучнел. Взял щепку, пририсовал Моране длинное развевающееся корзно. Ворону захотелось возвеселить его. Он спросил:
– У вас битки́ свинцом заливают?
Тремилко аж выпрямился.
– Ещё чего!
– И правильно, свинчаткой много не собьёшь, – похвалил дикомыт. – Только мы всё в пристенок больше конаемся. А у вас как ведётся?
– У нас-то? А в тройки, гнёздами, с салкой, загонами, в плоцки, на вышиб, в жошки, в покаты…
Ворон понял, что напал на охотника. Развесил уши, собрался нести в Чёрную Пятерь новые забавы, любезные Справедливой. Тут сзади открылась дверь избы, вышел Ветер и с ним большак. Ворон сразу вскочил, поклонился. Он еле поверил, когда котляр вдруг сказал:
– Щенки у тебя хороши, друже. Продашь одного?
Хозяин замялся. Отказать Ветру он не мог, но и спятить от слова, данного покупщикам, не решался.
– Которого, милостивец?..
– А шустренькую, что к сыну приластилась.
Большак вздохнул с облегчением. Люди не жаловали в собаках серых рубашек, предпочитали яркую, пёструю шерсть, чтобы никто даже издали за волка не принял. Поэтому о сучонке он ещё ни с кем не бил по рукам. И продать если рассчитывал, то вовсе задёшево.
– Не обижай, милостивец! Бери безмездно прямо сейчас!
«Шургá!.. Я буду звать её – Шурга…»
Ветер усмехнулся:
– Прямо сейчас орудье не велит. Вот из города пойду, возьму. – Помолчал, кивнул на Ворона, докончил: – Или ученик заберёт. А вот отдарок не задержу. Поди сюда, малыш!
Тремилко заробел, но подбежал, склонился. Ветер вытащил из кошеля книжицу. Ворон узнал список «Книги милостей», но дела отнюдь не заурядного: от славных краснописцев Невдахи.
– Держи, малыш. Это слово Владычицы, оно тебя обережёт и согреет…
– Учитель… что тебе в городе так угрозно? Сказал бы уж.
Они стояли среди замшелых валунов у берега ворги, смотрели на беспокойные воды. Прямо перед ними танцевала в вихрях тумана, истаивала на глазах, превращалась в кружево льдина, прихотью течений занесённая в самое сердце кипуна.
Ветер помолчал, ответил не сразу, неохотно, но всё-таки поделился с доверенным учеником:
– Был я в Шегардае несколько лет назад… Орудья ради Владычицы. Запомнили меня крепко.
– А притаись! – вспыхнул Ворон. – Уж ты-то да не сумеешь!
Ветер покачал седоватой головой. Как похож он был сейчас на Космохвоста, ждавшего нерадостной участи: «Небось про царят выпытывать станет. Потом убьёт…»
– Не хочу, – сказал котляр. – И не таково нынешнее служение, чтобы вершить его втай.
Ворон сглотнул:
– Учитель, воля твоя… Ты всё молчишь, какое орудье…
– Потому и молчу, что оно тебе не понравится.
Ворон твёрдо отмолвил:
– Ты не обещал мне, что на веселье ведёшь.
И услышал в ответ:
– Я должен завершить судьбу скомороха, любезного горожанам.
Ветер пристально смотрел в лицо ученика. Ворон слушал невозмутимо. Никаких чувств не оказывал.
– Этот скоморох – пятерушечник, – продолжал Ветер. – Он смешит позорян тряпичными куклами, вздетыми на пятерню. Сам он хвалится Богобоем, а иные ругают Брекалой или Бахоркой. За то, что паскудно представляет Владычицу.
– Это как? – удивился Ворон. – За что людям жаловать такого?
Источник передёрнул плечами:
– Невегласы, плохо знающие жизнь души, падки на грубый и тупой глум. Они не вникают в суть, была бы рассмешка. Ты, сын, однажды ещё поймёшь, что люди в своём большинстве глупы, слабы, трусливы… Такие не очень-то любят постигать собственное нутро, поскольку для этого нужны смелость и работа ума.
Ворон слушал молча, напряжённо хмурился, соображал.
Котляр продолжал:
– Наказание, ниспосланное Правосудной, должно было подвести простолюдье к раскаянию и пробудить совесть, но слишком многие, как ничтожные шавки, предпочли на всю жизнь испугаться оттрепавшей руки. Они не умеют, как мы, любить Мать, явившую гневный лик Своим чадам. Зато рады хоть каждый день смеяться над тем, что устрашило. Это их тешит.
Опёнок тотчас вспомнил вертепы Чёрной Пятери. Свои шуточки по колено в стылой воде. А ведь впрямь помогало…
– Миряне, – говорил Ветер, – особенно любят внимать, как глумится и навлекает на себя кары кто-то другой, оставляя им лишь удовольствие слушать.
Ворона обдало стыдом. «Я хоть сам складывал… и пел сам… и уж вовсе-то не похабничал…»
– Мне потому и угрозно, что явить руку Владычицы нужно о