— Она не помнит. Когда ее допрашивали в полиции, она даже не знала, что она находится во Франкфурте. В тот момент она полностью потеряла ориентацию в пространстве и во времени, что является характерным для многих тяжелых психических заболеваний, хотя может возникнуть и просто в результате сильнейших душевных потрясений и длиться непродолжительное время. Так или иначе, ваша жена полагала, что люди, одетые в мундиры, являются охранниками концлагеря Коломыя.
— Боже мой! — воскликнул Мински. — Значит, она…
— Она все еще очень больна, герр Мински, — мягко ответил Мон.
— Чем именно больна моя жена?
— Это трудно объяснить, но уверяю вас, герр Мински, ее болезнь излечима!
На глазах Мински выступили слезы. Мон замолчал и закурил сигарету. Мински вытер слезы.
— Извините, — смущенно пробормотал он.
Мон положил руку ему на плечо.
— Ваша жена — приятная и спокойная женщина. Она содержится в открытом заведении. Она… одним словом, она до сих пор не знает, где находится, и никого не признает, кроме меня.
— Жена, вероятно, слишком много пережила, — тихо сказал Мински.
— Несомненно. В ее случае выздоровление — очень длительный процесс, и вы должны иметь веру и терпение. Вы готовы к этому?
— А как же иначе, профессор? Вы же единственный человек, которому она доверяет!
Мон согласно кивнул головой.
— За кого она вас принимает?
— Я выгляжу моложе своих лет. Она думает, что я штурмбанфюрер СС по имени Клеппке, — сказал Мон.
Мински вздрогнул.
— Этот самый Клеппке, — вежливо объяснил Мон, — был в Коломые. Он никогда не издевался над вашей женой, а, наоборот, всегда хорошо относился к ней. Хотя это могло плохо кончиться для него, если бы это заметили его друзья и донесли куда следует.
— Откуда вам известно, что он хорошо относился к моей жене? — Голос Мински предательски дрогнул. Несмотря на все усилия, он никак не мог справиться со своей слабостью.
— Она по-прежнему благодарна ему, то есть мне, — сказал Мон.
— За что она вам благодарна?
— За хлеб, — ответил Мон и деликатно отвел взгляд от лица Мински. Он вынул из ящика стола какую-то бумагу и принялся сосредоточенно изучать. — Эсэсовцы придумали себе развлечение: бросали хлеб собакам на виду у голодных узников. Однажды ваша жена сказала: «Если бы я могла осуществить свое желание, то хотела бы стать собакой, поскольку охрана любит собак». Так вот, этот самый Клеппке, очевидно, услышал ее слова и осторожно бросил ее кусок хлеба. В ту минуту он, вероятно, не менее боялся своего начальства, чем узники боялись его. — Мон поднялся из-за стола, подошел к окну и взглянул на залитый ослепительным солнцем сад. — Может, мы пойдем прямо сейчас? — Затем профессор вернулся к столу, открыл ящик, быстро вынул какой-то предмет и положил его в карман своего халата. Мински медленно встал и снова бросил взгляд на фото, стоявшее на столе.
— Нам следует проявлять осторожность, чтобы не расстраивать вашу жену, — сказал Мон.
Когда они шли по длинному, белому госпитальному коридору, профессор проинструктировал Мински относительно того, как вести себя в присутствии больной жены.
— Профессор…
— Я вас слушаю…
— Мне страшно…
— Не бойтесь, она ваша жена. Вы же ее любите, не так ли?
— Да, очень! — сказал Мински и, помолчав немного, добавил: — Там, на вашем столе… фото вашей жены?
— Да.
— Она живет здесь с вами в госпитале?
— Она действительно жила здесь. Ей нравилась эта местность, а ее любимыми цветами были тюльпаны, — сказал Мон. — Она умерла от воспаления легких за несколько дней до прибытия вашей жены.
Рашель Мински прогуливалась в сопровождении медсестры по гравиевой дорожке сада, где росли цветы, овощи и фруктовые деревья. Она шла навстречу Мински и Мону. Врач вышел на освещенную солнцем поляну, а Мински по его совету остался стоять в тени деревьев.
Сад был огромный. Центральную аллею с двух сторон окаймляли цветущие кусты роз, далее тянулись ухоженные ярко-зеленые лужайки. За густыми темно-зелеными кустами благоухающего жасмина Мински заметил аккуратные грядки с овощами. Здесь работало много одетых в больничные халаты женщин, некоторые из них пели. Левее белели стволы фруктовых деревьев, и лишь где-то вдалеке виднелись высокие стены забора. Лето было в разгаре. Мински увидел, как три светло-желтые бабочки взлетели с куста жасмина и закружились над его головой. Он был слегка удивлен тем, что еще помнил их латинские названия. Рашель была уже совсем близко. Мински почувствовал, как дрогнуло и оборвалось сердце. Был короткий миг, когда он хотел повернуться и бежать из этого благоухающего рая, пока жена не увидела его. Но он поборол предательскую слабость и заставил себя взглянуть на Рашель. Ее вид поразил Мински: худое, покрытое морщинами лицо, обрамленное редкими, седеющими волосами, усталый, безразличный взгляд потухших глаз. Мински заметил, что у Рашель не хватает нескольких передних зубов. На ней был полосатый госпитальный халат, висевший мешком на ее предельно исхудавшем теле. Вдруг Мински ощутил, как его лицо и тело стали покрываться холодным потом. Он хотел броситься навстречу своей жене, но Мон встал на его пути. Профессор дал знак медсестре удалиться. Сердце Мински учащенно забилось при виде счастливой улыбки на лице жены, но затем он понял, что она улыбается не ему, а доктору. Казалось, что она не замечает никого, кроме него.
Рашель остановилась, подняла в приветствии правую руку и сказала:
— Хайль Гитлер, капрал.
— Здравствуйте, фрау Мински, — тихо ответил профессор Мон. — Как мы сегодня себя чувствуем?
Мински с невыразимой грустью смотрел, как его жена, некогда покорявшая всех своей красотой, встала по стойке смирно.
— Отлично, капрал, — быстро ответила она, затем хрипло засмеялась. — Разве я не счастлива, капрал? Меня перевели из Коломыи в этот лагерь, а когда я заболела, то кого я встретила в больничной палате?
Мон широко улыбнулся и кивнул головой.
— Да вас же, капрал! — продолжала Рашель. — Ведь вас тоже перевели сюда, и вы даже стали врачом. Я счастлива и постоянно думаю о том, какая я счастливая! — В ее потухших глазах мелькнул страстный огонек, и она пристально посмотрела на врача.
— Но почему вы говорите шепотом, госпожа Мински? — спросил профессор Мон.
— Чтобы не услышали ваши охранники.
— Они никому не скажут. Я уже не раз вам говорил, что они все приличные люди и совсем не похожи на тех, что были в Коломые. Здесь нам нет необходимости говорить шепотом. — Врач сунул руку в карман и, достав оттуда сверток, протянул его Рашель.
«Так вот что он взял из ящика стола!» — мелькнула мысль у Мински. Скрепя сердце, он наблюдал, с каким восторгом жена поцеловала руку Мона.
— Не надо, — мягко, но строго сказал Мон. — Сколько раз я уже вам говорил, что не следует целовать мою руку, госпожа Мински.
— Я буду целовать вам руку, ибо вы даете мне хлеб, — ответила Рашель. — Вы всегда даете мне хлеб, поэтому я буду целовать вашу руку до самой смерти.
Вокруг раздавались звонкие голоса женщин, работавших в этом райском саду, напоенном мягким, душистым ароматом.
Рашель начала поспешно поглощать булочку, роняя крошки из своего беззубого рта.
— Не спешите, госпожа Мински, — увещевал ее врач.
Рашель отрицательно покачала головой.
— Я должна кушать как можно быстрее, — заявила она, — иначе у меня могут отобрать еду или отправить в крематорий, и один Бог знает, что может случиться с вами, капрал. Ведь это против правил. Если с вами что-нибудь случится, я останусь совсем одна в этом новом лагере.
— Но сегодня я привел с собой друга, — осторожно сказал Мон. Повернув голову, он многозначительно взглянул на Мински. — Это прекрасный человек и мой лучший друг. Вы можете полностью доверять ему, госпожа Мински. — Профессор умолк, пристально посмотрев в глаза Рашель. Она, казалось, не слушала его и не обращала никакого внимания на стоящего сзади Мински. Однако профессор Мон, удовлетворенно кивнув головой, продолжал: — Я хотел представить вам его, чтобы вы знали, что теперь у вас два друга, ибо мой друг — это и ваш друг.
С этими словами Мон взял за руку дрожавшего всем телом Мински, вывел его на открытое место и подошел с ним к Рашель. Она пристально посмотрела на мужа своими печальными глазами.
Жена прожевала булочку, проглотила ее и снова подняла руку в приветствии:
— Хайль Гитлер, — пробормотала она.
Мински, не в силах унять нервную дрожь, прошептал на ухо Мону:
— И мне тоже надо говорить «Хайль Гитлер»?
Врач отрицательно покачал головой.
— Мой друг будет теперь часто приходить сюда, — быстро сказал он.
— Жаль, — сказала Рашель.
— Жаль? Почему?
— Жаль, что вы не один дежурите в палате.
— Я всегда здесь дежурю, госпожа Мински! Но мой друг все равно будет приходить сюда. Разве он вам не нравится?
— О, конечно, — поспешно согласилась Рашель. — И он тоже принесет мне еду?
— Да, не сомневайтесь.
— О, как прекрасно! Пусть приходит, — сказала Рашель. — А теперь мне пора приниматься за работу, иначе меня строго накажут.
Врач согласно кивнул головой.
Она снова подняла руку в нацистском приветствии, улыбнулась Мону и мужу и поспешно пошла к грядке с овощами.
Мински долго не мог оторвать взгляд от удаляющейся фигуры Рашель. И только когда жена скрылась за темно-зеленой стеной жасминных кустов, он перевел дыхание и вопросительно взглянул на профессора.
— Что ж, пошли. Я очень рад, что все так прекрасно вышло, — сказал Мон.
— Прекрасно? И вы считаете, что это прекрасно?
— Могло быть гораздо хуже, — мягко сказал профессор, беря Мински под руку.
Пройдя несколько шагов по коридору, Мински остановился.
— Моя жена в палате?..
— Да, разумеется. Видите ли, у нас нет средств, а все здесь стоит больших денег. Вы должны понять… Если бы это зависело от меня…
— В одной палате с другими пациентами? — прервал Мински.