олько могла взбрести ей в голову. В основном афишами и иллюстрациями из книг и журналов. Над кроватью висела страничка из блокнота, на которой было написано несколько слов на греческом языке.
— Хэлло, Ричи, — приветствовала меня Ванесса.
Я дал ей немного времени, и она быстро пришла в себя. Вытерла размазанный по лицу грим, наскоро причесалась и запахнула свой голубой халат. Затем она повернулась ко мне, и жалкая улыбка осветила измученное лицо девушки. Теперь она говорила нормальным голосом, а лицо ее уже не было столь затравленным, как прежде.
— Очень рада тебя видеть, — продолжала Ванесса.
Я поцеловал ее в лоб, поздравил с успехом на сцене и сказал, что публика, как всегда, была от нее в восторге. Эти слова я говорил ей, вероятно, уже сотни раз, и каждый раз она слушала меня с широко распахнутыми, как у куклы, глазами. Она, как всегда, поспешно спрашивала:
— Неужели, Ричи, неужели?
Меня стали называть Ричи с тех пор, как я начал работать у американцев в 1946 году. Они и дали мне это имя, которое прочно пристало ко мне.
— Ты с Борисом тоже наблюдал за мной?
— Да, — соврал я. — Борис интересуется, видела ли ты кого-нибудь из гостей, прибывших из Гамбурга?
Ее лицо помрачнело.
— Нет, а ты?
— И я не видел, — поспешно ответил я.
— А разве у тебя есть знакомые в Гамбурге? Уже две недели я не вижу никого из знакомых, — тихо сказала Ванесса.
— А в ноябре? Пятеро человек присутствовали на двух вечерних представлениях. И все они знакомы с твоей семьей! Один день, Ванесса, только один день, и ты окончательно все выяснишь!
— Да, — сказала она с искаженным от злобы лицом. — Мне достаточно одного дня, чтобы найти его. — Она громко и едко рассмеялась. — Я уже прошла огонь и воду, не так ли?
— Еще бы! Насколько нам известно, твой отец, кажется, недоволен тем, что ты делаешь?
— Это конченый человек, Ричи, — сказала Ванесса, снова улыбаясь. — Я достигну своей цели!
«Я надеюсь, она еще долго не сможет достичь своей цели», — вспомнил я слова Мински, однако утвердительно кивнул головой.
— Несомненно, Ванесса, ты своего добьешься, — заверил я ее.
— А эта Шальке опять была здесь, — прошептала она.
— Я знаю, — сказал я назидательным тоном. — Я стоял за дверью. Почему бы тебе не быть с нею чуть поласковее? Она ведь неслыханно богата.
— Я делаю все, что ты говоришь, — сказала Ванесса, вмиг помрачнев, — но это уже слишком! Эта Петра просто чудовище! Она так вогнала меня в краску, как никто и никогда прежде.
«Рамбуйе, — опять подумал я. — Тогда в Рамбуйе она пережила шок. В результате — ненависть к женщинам, ненависть к своему отцу».
— Она вернется, — продолжала Ванесса. — Ей, кажется, нравится такое обращение.
Мне стало неловко под взглядом Ванессы. Чтобы скрыть свою неловкость, я начал ходить по комнате, и тут я заметил книгу на столике у постели. Там лежали иностранные и местные газеты, журналы, современные книги по физике и эта книга.
«Покойся в мире, Иордан». Я стиснул зубы, прочитав заглавие, написанное крупными черными буквами на белой потертой обложке.
Ванесса встала и подошла ко мне.
— В чем дело?
Я промолчал.
— Я собиралась читать в постели.
— Зачем? — сердито спросил я.
— Потому что это моя любимая книга.
— Любимая книга? Макулатура это — вот что! — сказал я. Кровь ударила мне в голову.
— О, Ричи… — Ванесса снова чихнула.
— Хватит болтать! — грубо сказал я. — Это насквозь лживая книга. Как она у тебя оказалась?
— У меня есть все твои книги, — покорно ответила Ванесса.
— Это дома, а тут?
— Когда… когда я узнала, что мне придется ночевать здесь из-за простуды, я принесла сюда эту книгу. Я часто ее читаю, когда плохо себя чувствую, — прошептала она дрожащим голосом.
— От нее тебе лучше не станет! Черт побери, почему ты не можешь избавиться от моих книг?! Сколько раз я тебе уже говорил. Я не могу видеть эти книги, — не в силах совладать собой, я почти кричал на Ванессу. В эту минуту я думал только о себе, о своих чувствах, своей жизни, своем прошлом, чувствуя только свою боль, я совсем не замечал испуганного взгляда ее огромных детских глаз.
— А когда ты писал «Покойся в мире, Иордан», — робко спросила Ванесса, — тебе тоже было неприятно?
— Это другое дело! — сказал я, стиснув кулаки. — Времена изменились. Возврата к прошлому нет.
— Что же это за жизнь без красоты? — тихо спросила Ванесса.
Неожиданная встреча с книгой, которую я написал сразу же после войны, совершенно лишила меня самообладания.
— К черту жизнь! — бушевал я. — Ничто не вечно. Все меняется. Время, люди… Причем не в лучшую сторону. Мир становится хуже день ото дня… Зачем я это все тебе говорю?.. Разве ты сама не понимаешь? Ты же давно не ребенок.
Не замечая умоляющего взгляда Ванессы, я, не отрываясь, смотрел на первую написанную мной книгу. Проклятую книгу.
Заглавие я позаимствовал из религиозной негритянской песни «Покойся в мире, Иордан». В ней поется о братстве, мире и победе разума.
Я схватил книгу и с яростью швырнул ее о стенку. Мне стало душно.
— Ричи…
— Что еще?! — Я посмотрел на Ванессу. Лицо ее стало бледным, губы дрожали, она выглядела жалкой и несчастной. Я понял, какую я причинил ей боль, и мне стало стыдно той резкости и несдержанности, которые я только что продемонстрировал перед бедной девочкой.
— Ты несчастен, — сказала Ванесса, — поэтому ты так говоришь.
«Черт побери, нужно поскорее сменить пластинку, — подумал я. — А Ванесса действительно была несчастна из-за своего отца, из-за своего грека и даже из-за меня, несмотря на свою привлекательную внешность».
Ванесса была достаточно умна, чтобы не заблуждаться на свой счет. Она знала, что Панос не вернется к ней, и знала об этом давно. Возможно, еще с того самого момента, когда, не желая осложнять его жизнь и мешать его учебе, внезапно покинула Париж и улетела во Франкфурт, даже не попрощавшись с Паносом. Конечно, она знала, что он никогда не вернется, но иногда в глубине души все же вспыхивала искорка надежды, хотя в последнее время это случалось все реже. Может быть, вследствие этой несчастной любви, может быть, из благодарности ко мне, а может быть, по обеим причинам сразу, она относилась ко мне благосклонно, и мы время от времени вместе спали. Я тоже был одинок и тоже заблуждался, как в той притче о разнице между философией, коммунизмом и религией. Философы подобны людям, которые ищут черную кошку в темной комнате. Коммунисты подобны людям, ищущим в темной комнате черную кошку, которой там нет. А верующие ищут отсутствующую черную кошку в несуществующей темной комнате. Причем и философы, и коммунисты, и верующие в один голос утверждают, что давно нашли свою черную кошку.
Ванесса, как и я, а возможно, и многие другие, ничего не имела против такого определения религии.
Ее затаенная грусть тронула меня до глубины души.
— Я говорю чепуху, — стараясь загладить свою вину, поспешно сказал я. — Конечно, будет и красота, и любовь, и твой Панос приедет…
— Да, конечно, — грустным голосом прервала меня Ванесса. — Мой Панос приедет ко мне, повезет меня в Афины как свою жену, у нас будет много детей, и мы проживем счастливо оставшиеся годы.
— Видишь ли, Ванесса…
— Но при условии, — снова прервала она меня голосом, в котором уже ощущались циничные нотки, — если ты не опередишь его и не сделаешь мне предложение. В конце концов ведь мы любили друг друга, но что-то помешало нам. Наверное, твои принципы: начальнику не положено влюбляться в свою подчиненную, верно? Панос и ты! Сколько любви, сколько желаний, я… — она внезапно замолчала, чтобы снова не расплакаться, губы ее скривились в горькой и злой усмешке.
— Перестань.
— Не знаю, как…
— Я сказал, перестань.
— …справиться с таким огромным счастьем, кого выбрать из вас. Мне кажется, я выберу тебя, Ричи…
Она несколько раз чихнула. Я предложил ей свой платок, и она с шумом высморкалась.
— А все потому, Ричи, — продолжала она, — что ты намного проворнее этого Паноса. Как ты сказал только что?
— Сущая чепуха!
Бедная Ванесса. Мы всегда усердно избегали говорить о Паносе и о себе. И вот эта проклятая книга стала источником нашей ссоры.
— Со мной все в порядке, — хрипло прошептала Ванесса и мягко положила руку мне на плечо. — Будь спокоен, я знаю, что ты прав. Я действительно давно не ребенок. Иногда мне кажется, что я никогда и не была им. Я все вижу, все прекрасно понимаю. Мир именно таков, как ты говоришь. Почему бы тебе не написать и об этом? У тебя должно неплохо получиться. Почему бы тебе не написать еще один роман?
Пытаясь помочь мне, утешить меня и в то же время сама нуждаясь в утешении и помощи, Ванесса затронула тему, приведшую меня в ярость.
— Прекратишь ты наконец это надувательство?!
— Надувательство?
— «Покойся в мире, Иордан» — ты, конечно же, совершенно случайно положила эту книгу на стол? А я совершенно случайно снова и снова нахожу эту книгу здесь?!
Я так сильно стиснул свои кулаки, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Мне стало дурно.
— Ты знаешь, почему я не пишу и почему я никогда уже не напишу снова!
— Я только знаю, что ты хочешь убедить себя в этом. Но это не так, Ричи!
— Так! — закричал я и ударил по книге. — Я больше не могу писать!
— Ты ошибаешься, — сказала она и, бережно взяв книгу, прижала ее к груди.
— В этом удивительном мире есть только одна истина: я больше не могу писать!
Дверь с шумом распахнулась. Обернувшись, мы увидели Мински. Он стоял у порога, ужасно бледный, взволнованный, едва переводя дыхание.
— Что стряслось? — спросил я сердито.
— Сейчас же идем в контору. Тебя требуют к телефону. Что-то случилось.
— Где?
— Не знаю… — Он потащил меня к двери. Я машинально следовал за Мински, совершенно не понимая, о чем тот говорит и куда меня тащит. В висках у меня стучало, лицо пылало от прилившей крови, но руки и ноги были холодны как лед. Я с трудом тащился за Борисом, тщетно пытаясь, сделав глубокий вдох, восстановить дыхание.