Девушка повела плечами.
— Да, конечно.
Борис встал.
— Я уезжаю завтра, а вы когда намерены выехать? — спросил он.
— Как можно скорее.
— Хорошо. — Мински пошел к двери.
— В чем дело? — удивленно спросила Бритт.
— Что вы имеете в виду?
Бритт бросила взгляд на постель, затем на Мински.
— Я думала, как обычно принято…
— У меня не принято, — сказал он и поспешно направился к двери. — Я закажу для вас билет на самолет до Франкфурта и позвоню Ричи, чтобы он встретил вас в аэропорту у справочной. Ждите, пока он не подойдет к вам.
— Благодарю вас, господин Мински, — сказала Бритт. — Вы очень мне помогли.
— Мы еще ни о чем не договорились, и я пока что ничем не помог вам. Почему вы так уверены?
— Я знаю, благодарю вас.
Мински надел шляпу, но, взявшись за ручку двери, вдруг остановился и, обернувшись к Бритт, спросил:
— А как насчет Паноса?
— Я оставила ему письмо, — ответила Бритт. Она выглянула в окно. Шел тихий осенний дождь, а на бульваре Мадлен кипела жизнь.
«Милый, ты сейчас спишь, а я ухожу. На встречу с господином Мински. Не сердись на него, ибо это не его вина.
Я буду работать у него. Он еще ничего не знает, но я уверена, что он примет меня. Я напишу тебе из Франкфурта. Сразу же. Я должна была поехать во что бы то ни стало. А ты должен продолжать свою учебу. У меня, наверное, не будет другой такой возможности разорить своего отца. Тебе этого не понять. Можешь называть меня сумасбродной немкой, злой, жестокой, злопамятной, пропащей девчонкой. Хотя мне очень больно, если ты на самом деле считаешь меня такой. Теперь мы не сможем видеться друг с другом, но ты можешь написать мне. Прошу тебя, Панос! Я буду часто писать. Мы могли бы быть счастливы вместе, правда?
С первым же письмом я вышлю свой адрес. Пиши, хотя бы изредка. Твоя репутация не пострадает от этого, а я буду невероятно счастлива. Благодарю тебя, не знаю, впрочем, за что… За все!
Будь настоящим, преуспевающим мужчиной, Панос. До сих пор я ни за кого не молилась, за исключением матери. Теперь я молюсь за тебя. Обнимаю, Бритт.
P.S.
Я взяла листок со словами Эйнштейна. Ты сможешь написать эту цитату снова, ты же знаешь ее на память. А греческие буквы выглядят так красиво».
Панос уронил письмо. Было почти четыре часа утра. Он сидел у стола, заваленного книгами, на котором лежало прощальное письмо Бритт. Он сидел не шелохнувшись, не в силах собраться с мыслями. Ей не следовало делать этого. Как странно щемит сердце. Никогда раньше у него не было такого ощущения. Черт бы побрал этого Мински! После этого я больше не повезу его в машине! Теперь я не смогу встретиться с ней, она, вероятно, уже в Германии.
Панос приготовил кофе, выпил горячий горький напиток, а через двадцать минут, трезво поразмыслив, пришел к выводу, что нет веских оснований для отказа возить Мински. Мински — великодушный человек, и он тут ни при чем. Виновата эта немка. Я был знаком с Бритт два часа, мы спали вместе. А то, что произошло с ней, возможно, просто случай. Вероятно, адвокат прав — Бритт соврала. Проститутка. Хорошо еще, что все так кончилось. А я чуть было не влюбился. Действительно, хотел помочь ей. Пойти ради нее в суд. Меня бы, возможно, временно отстранили от занятий в Сорбонне! Бедная мама! Я должен написать ей, прежде чем заеду к Мински. Сегодня воскресенье. Бритт? Будь я проклят, если напишу ей хоть раз или хотя бы прочитаю ее письмо. Впрочем, она, вероятно, больше не напишет. Возможно, она холодна, как лягушка, но красива, так красива, что я действительно вначале подумал… Выбросить ее из головы, эту проститутку, даже если она действительно богата. Как я сказал — выбросить ее из головы? Да я уже забыл и думать о ней. Я даже не могу вспомнить, как она выглядит. Панос опустил голову на руки. «Как сильно щемит сердце», — подумал он.
Бритт Рендинг вынула бумаги из сейфа, и адвокат Мински просмотрел их. Он был согласен с Бритт в том, что ее отец проиграет судебную тяжбу. Она подробно написала отцу. В своем ответном письме отец умолял ее не разорять его и оставить в покое. Мы внимательно, до мельчайших подробностей изучили ответ ее отца и, взвесив все за и против, пришли к выводу, что Рендинг не предпримет никаких действий, которые могли бы помешать дочери выступать в нашем клубе. Адвокат был полностью с нами согласен. Два опытных наставника начали обучать Бритт. Они упорно работали с весьма честолюбивой девушкой. За ангельской внешностью голубоглазой красотки скрывались упрямый характер и несгибаемая воля. В первый месяц пребывания во Франкфурте Бритт написала пять писем Паносу. Когда же письма вернулись со штампом «адресат отказался», она перестала писать. Ей было очень грустно, но она не подавала виду. В то время мы с ней были одиноки и тянулись друг к другу. Я сочувствовал ей и даже отыскал для нее небольшую комнату и часто сопровождал ее на вечеринки. Само собой разумеется, мы полюбили друг друга, хотя наша любовь была непостоянной. Любовь двух людей, терзаемых противоречивыми чувствами, двух упрямцев и неудачников. Это скорее была не любовь, а дружба. Бедная Бритт, ей всегда не везло с мужчинами. Она начала восхищаться мной как писателем. Теперь-то я знаю, что именно этот восторг заставлял ее ревновать к любой знакомой мне женщине и прежде всего к Лилиан Ломбард. Бритт говорила, что Лилиан была причиной всего произошедшего со мной. Она ненавидела Лилиан. Бедная Бритт, сколько ненависти было в ней.
После нескольких месяцев упорных занятий Бритт начала выступать в нашем клубе. Сначала в группе с другими девушками, а через несколько недель с собственным номером. Бритт имела блистательный успех. Она стала центральной фигурой стриптиза. Каждый вечер в нашем клубе толпились посетители, и среди них — люди из Гамбурга. Голубоглазая бестия упорно шла к намеченной цели.
Прошло несколько месяцев, и до нас дошли слухи, что Рендинга и его жену часто игнорируют в театре, ресторане, на вечеринках. Очевидно, их не приглашали и на званые приемы в узком кругу. И хотя это были всего лишь слухи, Бритт сияла от счастья.
— Вот видишь, — говорила она, — все идет так, как я рассчитала.
Своему номеру она дала название «Номер со свечой», а Мински присвоил ей артистическое имя по названию одной из своих любимых бабочек — Ванесса.
— Будем звать ее Ванессой, — сказал он мне.
И вот теперь, в этот ноябрьский вечер, когда я ждал сообщения оператора телефонной станции на Трювеля, города в Люнебургской пустоши, о том, есть ли там больница, а Мински между тем оказывал помощь Ванессе, лежавшей в кабинете на диване, я по-прежнему слышал прерывистые стоны. Лилиан Ломбард все еще была жива.
— Алло, — раздался в телефонной трубке далекий голос девушки-оператора, — вы меня слышите?
— Да, говорите!
— Запишите номер телефона больницы.
— Благодарю вас, — сказал я. — Премного вам благодарен.
— Надеюсь, вы успеете, — сказала девушка, и связь оборвалась.
Я лихорадочно стал вращать телефонный диск, набирая названный номер. Руки не слушались, и я поразительно долго не мог справиться с этой простой задачей. Как только я набрал номер, сразу же ответил мужской голос: «Доктор Хесс слушает». Я попросил оказать срочную помощь и, не теряя ни минуты, сообщил доктору Хессу о том, что случилось.
— Имя и домашний адрес?
— Лилиан Ломбард, — начал я. — Вам знакома эта женщина?
— Нет… то есть да… Вальдпроменад, 24, правильно?
Я вздрогнул от неожиданности.
— Откуда вам это известно?
— Некогда объяснять. Немедленно выезжаем. Благодарим за вызов.
— Постойте, — крикнул я, — я тоже еду!
— Это довольно далеко от Франкфурта. Может, вам лучше подождать, пока я вернусь?
— Нет, я позвоню вам из ресторана у автострады.
— Хорошо, до свидания.
Телефон замолчал.
Я взял другую трубку и прислушался: по-прежнему доносились едва слышные стоны Лилиан. У меня отлегло от сердца. Облегченно вздохнув, я осторожно повесил трубку.
Проходя мимо Ванессы, я увидел ее блестящие глаза, на лице было то же выражение, которое появлялось всегда, когда она говорила об отце. Я знал, что сейчас нет смысла говорить о чем-либо.
Борис склонился над картой.
— Вот, — сказал он и указал место на карте.
Я упал духом, когда увидел расстояние от Франкфурта до Трювеля. Мински указательным пальцем показал мне кратчайший путь.
— Поедешь по автостраде на Брауншвейг, затем повернешь на автобан Б-4. Это — кратчайший путь.
— Кратчайший путь, — пробормотала Ванесса. — Четыреста, пятьсот километров, осел!
— Моя машина легко делает сто восемьдесят километров в час, — сказал я. — Это займет немного времени.
— Немного? — спросил Мински. — Льет как из ведра, ожидается туман, а ты говоришь «немного».
Мински все еще разглядывал карту.
— Смотри, — сказал он, — красивая местность. Заповедная зона. На, возьми эту карту.
Я взглянул на него. Очевидно, мой вид был ужасен. Выразительные глаза Бориса внимательно смотрели на меня с тревогой и сочувствием.
— Не знаю, сможешь ли ты вести машину в таком состоянии. Поездка предстоит не из легких. Но тебя ведь все равно не удержишь. — Я утвердительно кивнул. — Поезжай, — сказал Мински. — Я останусь здесь на всю ночь. Надо присмотреть за Ванессой. Звони мне. С автобана. Я буду здесь ждать. — Он помог мне надеть пальто из верблюжьей шерсти.
— Благодарю, — сказал я. — До встречи, Борис. До встречи, Ванесса.
— Ты… Ты… — заговорила она, но Мински остановил ее.
— Ничего, Ванесса. Он иначе не может. Видит око, да зуб неймет. Поезжай, Ричи, поезжай!
Ванесса чихнула.
— Ты действительно идиот! — закричала она. — Давай беги изо всех сил! Беги на свою погибель! Беги!..
Вблизи Касселя дождь прекратился, но густой туман простирался до Геттингена. Затем машина попала в мощные потоки северного ветра. Там, где позволяли условия, я ехал со скоростью сто шестьдесят километров в час. Я простыл, спина болела.