— Но это же абсурд!
— Нет! Мама говорила это ему, я сам слышал. И ты хорошо знаешь, она говорила так!
Я поднял пылающую голову и взглянул в лицо Софи. В ее глазах, так же, как у меня, стояли слезы.
Софи жила с нами с тех пор, когда Вернер был еще ребенком. Она вела домашнее хозяйство, и мать доверяла ей. И вот теперь она сказала:
— Твоей матери трудно, Рихард, одной с двумя детьми.
— Наверное, папа ушел из-за того, что и к нему она плохо относилась. Я тоже уйду, когда вырасту. Вернер, Вернер, один только Вернер! Его она любит, а меня хотела убить!
— Нет!
— Поклянись, что не хотела! Ты такая добрая, часто говоришь о Боге, ангелах, и вообще… Поклянись же!
— Ты должен верить мне, если я говорю, что это неправда.
— Это правда, — сказал я. — Если ты не поклянешься…
Бедная Софи. Она старалась убедить меня изо всех сил.
— Я хочу стать музыкантом, когда вырасту. И знаешь, почему? Потому, что когда папа был еще здесь, мама кричала на него за это. Они всегда кричали друг на друга…
— Музыканты! Хуже их нет никого на свете! — возмущенно прошептала Софи.
— И я хочу быть таким же. Я хочу делать людей несчастными.
Отец был профессиональным скрипачом Баварской государственной оперы, в Мюнхене. Он имел право проводить с детьми два дня каждые два месяца, но почти никогда не пользовался этим правом. Он очень редко приезжал во Франкфурт. Напряженная работа, хроническая нехватка денег, частые гастроли делали регулярные визиты невозможными. И все же каждый его приезд был катастрофой. Мать приходила в ярость и всячески поносила отца, ничуть не стесняясь нашего с Вернером присутствия.
Она была рада, что брат отказался ехать с отцом. Я же согласился — и сразу заметил, как обиделась мать. Но я втайне восхищался этим странным человеком — моим отцом. Он был мягким, непрактичным, но вместе с тем чем-то привлекательным и симпатичным, очень вежливым, а иногда даже веселым. Мы очень подходили друг другу. Именно он открыл для меня мир музыки. Он водил меня в оперу и на концерты, о которых я долго потом вспоминал, и эти воспоминания были прекрасны, они были полны гармонии и красоты.
В день рождения, когда мне исполнилось семь лет, отец подарил мне скрипку. Она пробыла у меня только один день. Той же ночью я услышал, как мать вошла в мою комнату и начала что-то искать в темноте. Я притворился спящим, но, как только она ушла, зажег свет. Скрипка исчезла. Потом я услышал треск дерева, которое ломали. Я слишком боялся своей матери, хотевшей убить меня еще до рождения, чтобы встать с постели, только зажал уши руками и больше уже ничего не слышал. Я так боялся ее, что ни словом не обмолвился о скрипке, а отцу сказал, что забыл его подарок в парке. Он грустно посмотрел на меня и покачал головой.
— Понятно, — мягко сказал он.
Мой брат стоял под распятием, висевшим над дверью приемного покоя. Выглядел он неважно. В тусклом свете госпитальных ламп его небритое болезненное лицо казалось зеленоватым. Ввалившиеся щеки, черные круги под глазами, нервно подрагивающие губы… Одет он был в короткий, подбитый мехом плащ.
— Ты… — хриплым голосом сказал я.
Я ожидал прихода врача, а не брата. Последнее время мы с ним виделись от случая к случаю. Одна из встреч произошла два года тому назад. Тогда он был довольным, преуспевающим, самонадеянным человеком, мужчиной дамских грез. У него вышли подряд две книги, обе стали бестселлерами. Я не находил ответа.
— Привет, Ричи! — сказал Вернер.
— Вернер… Как ты попал сюда?
— На машине приехал, — криво усмехнулся он.
— Брось эти шуточки, — сердито сказал я. — Как ты узнал, что Лилиан…
Голос у Вернера был тихий и приятный. Обычно он говорил медленно и солидно, словно читал лекцию. Но сейчас его речь была быстрой, беспокойной и временами бессвязной.
— Мне позвонили по телефону. Из твоего клуба. Какая-то девчушка. Ва… Ва…
— Ванесса?
— Да, она.
— Ванесса позвонила тебе в Бремен?
— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?
— Да, но… как же… — Я замолчал.
«Ванесса. Черт побери, — подумал я. — Эта ведьма! Эта паршивая ведьма! Она почуяла, что здесь пахнет скандалом. Последние десять лет скандалы случались каждый раз, когда мы встречались с Вернером. Ванесса знала об этом».
— Я очень благодарен этой девушке, — сказал Вернер. Он закурил сигарету, и я заметил, что его руки дрожат. От сигаретного дыма меня снова затошнило.
— Когда она тебе звонила?
— Часов в пять.
«То есть сразу после моего звонка, когда Мински еще спал. Паршивая ведьма!»
— Она сказала, что звонила Лилиан, что она пыталась… — Он замолчал, стряхнул пепел и долго кашлял, прочищая горло. Очевидно, брат волновался, и очень. Так же, как и я.
— Она все мне рассказала, — добавил Вернер.
— И это так сильно подействовало на тебя, что ты прыгнул в машину и примчался сюда?
— А почему бы и нет?
Голос брата стал вызывающе громким.
— Очень трогательно, — язвительно заметил я.
— Не более, чем твоя любовь. В конце концов ты, может быть, вспомнишь: когда-то я был женат на Лилиан.
Если бы он изо всей силы ударил меня, как когда-то в детстве, это было бы не так больно. Да, брат был женат на моей Лилиан. Моей Лилиан? Она любила меня. Да, но она любила и его тоже! Потому что из-за него…
Дверь открылась. На пороге стоял человек в белом халате. Лысеющий, круглоголовый, с бледным лицом, лет пятидесяти, в черных роговых очках, он выглядел очень усталым.
— О, два клиента? — удивился он. — Который из вас герр Марк?
Мы с братом переглянулись.
— Я, — ответили мы одновременно.
— Я доктор Хесс, — сказал он. — А почему… Ах да, вы же братья.
— Как себя чувствует фрау Ломбард, доктор? — спросил я, подходя к нему.
— С кем, с кем из вас я говорил? — мрачно спросил доктор Хесс. Нет, не мрачно, а скорее с испугом. С испугом, который он всеми силами пытался скрыть, но это ему никак не удавалось. Очевидно, доктор переживал сильнейший психический или физический стресс, а может быть, и оба одновременно. Лицо его стало мертвенно-бледным, над верхней губой выступили капельки пота. Хесс молча переводил испуганный взгляд близоруких глаз с одного из нас на другого. У него были жалкие глаза — как у раненого животного, которое вопросительно смотрит на склонившихся над ним людей, пытаясь понять, что они станут делать.
— По телефону вы разговаривали со мной, — сказал я.
— Марк… Марк… — начал он, потирая кончиками пальцев лоб. — Вы — писатель, да?
— Нет. Писатель — мой брат.
— Но разве не вы написали… — пытался вспомнить доктор, беспорядочно суетясь, все время вытирая платком мокрое от пота лицо, хотя в комнате было довольно прохладно.
— Я спрашивал, как себя чувствует фрау Ломбард, доктор! — грубо перебил я его.
Доктор вздрогнул.
«Что происходит с этим человеком? А с моим братом? Почему они оба так разнервничались? Что случилось?»
— Она жива, — быстро ответил Хесс и отвел в сторону взгляд.
— Вы не могли бы рассказать более подробно?
— Нет.
Я пристально смотрел на этого полного, начинающего лысеть мужчину, который ходил по комнате в полной растерянности, безуспешно пытаясь взять себя в руки.
— Почему?
— Пройдите, пожалуйста, со мной.
— К фрау Ломбард?
— К ней сейчас нельзя, — быстро сказал доктор. — В мой кабинет, пожалуйста.
— Что вы собираетесь там делать? — возмутился брат. — К чему вся эта секретность вокруг попытки самоубийства?
— Это не попытка самоубийства, — еле слышно произнес доктор.
— Не попытка? — спросил брат дрогнувшим голосом. — Тогда что же это?
Доктор остановился и, опустив глаза, упорно разглядывал лежащий на полу ковер, как будто увидел его впервые. Затем тихо и очень быстро, почти скороговоркой, произнес:
— Господин Эйлерс вам все сейчас объяснит. Он ждет вас в моем кабинете. — Сказав это, Хесс облегченно вздохнул и оторвал взгляд от пола.
— Кто такой господин Эйлерс? — спросил я.
— Инспектор полиции. — Доктор наконец перестал ходить по комнате и несколько успокоился. — А теперь прошу вас пройти со мной.
В детстве мы жили в доме с плоской крышей, огороженной стеной. На этой крыше росла березка. Должно быть, ветер занес семечко в трещину в стене. Крыша была как раз над нашей квартирой, и мы избрали ее нашим любимым местом отдыха. Во время летних каникул мы с братом проводили там все дни. Нежный зеленый росток, растущий из трещины, ужасно заинтересовал нас.
Мы осторожно расширили трещину, заполнили ее землей и поливали. Побег рос быстро, и вскоре мы с удивлением поняли, что это не просто травинка или куст, а настоящая береза. За два года она выросла на целый метр, а ее грациозный, изогнутый в виде буквы «L» ствол украсился несколькими тоненькими веточками с листочками. Но однажды трубочист, не знавший, что это наше деревце, вырвал его с корнем и бросил во двор.
Мы были ужасно огорчены, а Софи даже заплакала. Прошла осень, кончилась зима, а когда пришла весна, произошло маленькое чудо. Я обнаружил это, забравшись в один из прекрасных мартовских дней на крышу. Из трещины в стене выглядывал новый росток. У нас на крыше снова росла береза.
В то время мы с братом ходили в ближайшую среднюю школу, а мать в редакции назначили заведующей отделом искусств. Прошло уже почти два года с тех пор, как отец умер от сердечного приступа.
Мать отказалась поехать на похороны, Вернер тоже. Но, уступив наконец моим настойчивым требованиям и вызывающему поведению, она в конце концов разрешила мне поехать в последний раз проститься с отцом. Мне было всего двенадцать лет, и поездка стала для меня волнующим приключением.
Отца похоронили на мюнхенском Лесном кладбище. Это были похороны средней руки, не богатые и не бедные. Людей собралось немного. Вдова отца, еще несколько незнакомых мне женщин. Пришли коллеги отца — музыканты. Был чудесный летний день, жаркий и тихий. Кладбищенский покой нарушало щебетание маленьких птичек в кронах высоких старых деревьев, окружавших кладбище. Но я не замечал ничего вокруг. Я стоял рядом с вдовой отца. Она тихо плакала под своей черной вуалью. Я был вне себя от горя, но изо всех сил старался сдерживать слезы.