гнул колено и ударил истукана в живот. Удар был не столько сильным, сколько неожиданным. Мой противник, инстинктивно схватившись за живот, на секунду отпустил меня.
В батальоне франкфуртской военной полиции вместе с Гомером Барлоу служил шофером еще один американец, Ли Андерсон. Он был китайского происхождения, но в Америку иммигрировал его дед или даже прадед, а родители Ли и он сам родились уже в Штатах, поэтому китайским осталось лишь имя. Американские японцы, конечно, не могли служить в армии в годы войны, но американцы китайского происхождения имели это право. Андерсон водил тот же джип, он был сменщиком Барлоу. Ли был большим любителем и знатоком различных видов восточной борьбы. Часто, особенно во время ночных дежурств, когда было мало происшествий и вызовов, он показывал нам разные приемы и объяснял различие и сходство разных видов восточных единоборств. Мы применяли их друг на друге, боролись, дурачились и смеялись, но со временем довольно хорошо овладели различными приемами. Тогда я не предполагал, что это серьезно пригодится мне когда-нибудь. Мой мозг, руки, тело действовали рефлекторно. И я, применив давно забытый, как мне казалось, прием восточной борьбы, окончательно вывернулся из-под громадного истукана-санитара. На ближнем столе лежали деревянный молоток, долото, два операционных скальпеля. «Наверное, для вскрытия черепов», — подумал я, хватая молоток и для верности опуская его на голову санитара.
Он, издав свистящий звук, осел и свалился на бок. К этому времени Хесс вновь встал на ноги, но был беспомощен без очков. Я ударил его в челюсть, он упал на кафельную стену. На этот раз он не поднялся.
Прозвенел звонок, и над лифтом зажглась лампочка. Его вызывали сверху. Мне было необходимо немедленно выбраться из подвала. Я поспешно поправил на себе одежду, схватил пальто и бросился к двери с надписью «Выход». Пустая рамка осталась лежать на мокром полу морга. Все мое тело ныло. Я быстро направился вверх; сильно болел живот, боль разливалась по всему телу, отдавая под левую ключицу и в затылок.
Распахнув дверь, я увидел еще один служебный лифт. Вероятно, предназначенный для перевозки невзрачных гробов, сваленных в этой небрежно зацементированной части подвала. Я знал, что обычно гробы вывозят ночью из отдаленной, пустынной части больницы. Может, сейчас именно такой случай — у меня возникла надежда. Закрыв за собой двери лифта, я нажал кнопку. Лифт остановился на первом этаже. Спотыкаясь, я направился вдоль короткого пыльного коридора. Еще одна дверь вывела меня во двор за больницей. Оголенные деревья, мусорные ящики, корзины с пустыми бутылками, коробки. Шел сильный дождь.
Я перебежал под ливнем к фасаду больницы. Мои ноги увязали в промокшей земле, брюки намокли. Небритый, в грязной, растрепанной одежде, пропахшей дезодоратором, я имел, должно быть, неприглядный вид. Но я был рад столь плохой погоде. В затянувшихся сумерках — хотя было уже более десяти часов утра — при сильном ливне было сложно что-либо разглядеть, да и некому, вокруг не было ни души.
Вот автомобильная стоянка. Вот зеленая полицейская машина. Перед тем, как мы покинули особняк Камплоха, я, с позволения Эйлерса, зашел в ванную, где вытащил фотографию из серебряной рамки и сложил ее вдвое. Не найдя подходящего места для рамки, я положил ее обратно во внутренний карман пальто. Во время поездки в больницу я незаметно спрятал фотографию под обивку сиденья. Я подумал, что будет не слишком умно взять фотографию с собой в больницу. Я подозревал доктора Хесса, а также Фегезака, который с насмешкой наблюдал за тем, как я украл фотографию в спальне Лилиан. Хесс разговаривал с Фегезаком по телефону. Сказал ли ему Фегезак о том, что я взял фотографию Камплоха? Вполне возможно. Но Эйлерс и Лансинг также знали о том, что я украл ее. Мне почему-то казалось, что они более заслуживают доверия, нежели Фегезак, в особенности внушал доверие Лансинг. Почему они не отобрали у меня фотографию? Но, с другой стороны, этого не сделал и Фегезак. Вероятно, все они хотели посмотреть, что я сделаю с ней или, напротив, что сделают со мной и с ней.
«Люди испорчены. Они могут делать другим больно». Нечто подобное сказала Лилиан. Я оказался под перекрестным огнем враждующих сторон. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что надвигается большая беда.
Я открыл дверь машины — до этого я умышленно сделал так, что она оказалась незапертой, — достал фотографию и спрятал под рубашку. Я взглянул на больницу. Через ее дверь то и дело входили и выходили люди. Она имела довольно мирный вид. Надолго ли? Эйлерс, его помощник и мой брат находились в кабинете доктора Хесса. Вскоре они обнаружат мое исчезновение. Вспомнив, что окна кабинета доктора выходят на стоянку, я поспешил.
Полицейский автомобиль стоял между черным «мерседесом» Вернера и моим серебристо-серым «тендербердом». В машине брата я увидел чемодан, лежащий на заднем сиденье, и несколько висящих костюмов. Это поразило меня. Должно быть, Вернер собирался надолго задержаться здесь. Или намеревался отправиться в какую-то поездку? Мне повезло, его машина оказалась незапертой. Взяв чемодан и два костюма, я поспешил в свою машину, швырнул вещи Вернера и свое пальто на заднее сиденье и, сев за руль, запустил двигатель. Завизжали колеса.
Стена была забрызгана кровью до двухметровой высоты. Бесчисленные дыры от пуль делали ее похожей на лунный ландшафт. Со временем пятна крови приобрели черный, затем серый, ржаво-красный, зеленый цвет. Стена была забрызгана более чем двадцать лет назад. Дыры от пуль появились в то же время.
Это была одна из четырех стен бара Крошки, расположенного в подвале его виллы в Грюнвальде.
Он купил этот особняк в начале своей многообещающей карьеры оперного баритона. Крошка был влюблен в Берлин, в Грюнвальд, в эту виллу возле Хагенплатц, которая, впрочем, имела жалкий вид, поскольку ремонт проводился здесь от случая к случаю.
Одно время вилла была роскошной резиденцией еврейского банкира. Затем она перешла во владение нацистской знати, людей, принимавших активное участие в организации глобальной войны, которой поочередно владели гестапо, русский комендант Берлина, британец из Эм-Ай-5, и, наконец, она возвратилась в руки немецких евреев.
Банкир-еврей застрелился в Рио-де-Жанейро, и Крошка купил виллу у его сына, ставшего бразильцем и твердо решившего никогда не возвращаться в Германию. Особняк пустовал до тех пор, пока успех Крошки не принес ему средства, необходимые для ремонта. Все было переделано, кроме забрызганной кровью и продырявленной пулями стены.
Гости, входившие в, казалось бы, уютный бар, застывали в изумлении перед этой стеной, так ярко напоминавшей им о прошлом. Некоторые воспринимали это как мистификацию, другие мрачнели, замыкались в себе. Иные возбуждались, становились задиристыми, ввязывались в споры о вине нацистов, русских, поляков, французов, американцев, евреев — число виновных было бесконечно. Крошка выбирал друзей по их поведению при виде стены.
Напротив этой стены на большой деревянной доске висели около двухсот фотографий: мужчины, женщины, дети, в гражданской одежде и в военной форме, — фотографии людей, встреченных Крошкой во время его службы в военной полиции. Примерно в центре доски висела фотокарточка человека, теперь зовущего себя Камплох.
Я вспомнил фотографию и место, занимаемое ею на доске. Я часто видел ее, так как навещал Крошку каждый раз, когда бывал в Берлине. Однажды он рассказал мне историю, связанную с этим человеком. Она была невероятна, поэтому я хорошо запомнил ее. Последний раз я видел фотографию три месяца назад, когда Мински и я приехали в Берлин, чтобы нанять на работу девушку, выступавшую с молодой анакондой.
Теперь было необходимо попросить Крошку опознать личность Камплоха. Звонить из Трювеля по телефону было слишком рискованно. Я не мог оставаться здесь после того, как ко мне попала фотография.
Толстый серый кролик, высунувшись из норы под густым кустом можжевельника, с безопасного расстояния наблюдал за моим переодеванием. Его длинные уши были прижаты к затылку, глаза-пуговки блестели. Я свернул с главного шоссе и по грязной проселочной дороге заехал в лес.
Освободившись от своей испачканной одежды, я выбросил ее в окно автомобиля. Серый пиджак и белая рубашка Вернера подошли мне, как, впрочем, и его туфли. Чемодан был чем-то набит до отказа. Надолго ли Вернер собирался остаться в Трювеле? Или он хотел улизнуть? Лилиан не подозревала его в покушении на свою жизнь. Услышав о Камплохе, я также отбросил всякие подозрения. Я еще раз поверил Лилиан. Теперь она наверняка была слишком больна и слаба, чтобы так запутанно лгать. И все же! В это дело была втянута не одна она. Подозрения главным образом падали на Камплоха. Иначе зачем было нападать на меня? Чем еще можно объяснить поведение доктора Хесса, которому теперь остался единственный способ выйти сухим из воды — исчезнуть? Если даже предположить, что Камплох не пытался отравить Лилиан, что опровергают его угрозы, все же подозрения остаются в силе. Хотя Лилиан могла нечаянно что-то напутать.
Как сказала Лилиан, многие люди в Трювеле желали Камплоху смерти. По ее словам, он шантажирует, запугивает, заставляет всех страдать. Но зачем, как, с помощью чего?
Я должен поговорить с Крошкой. Немедленно.
Неожиданный звук пулеметной очереди заставил меня вздрогнуть. Я инстинктивно пригнулся, вверху пролетел вертолет. Взглянув на кролика, я увидел, что тот остался неподвижен.
И тут мне вспомнились тревожные приметы, встретившиеся на моем пути в Трювель. Войска, участвующие в маневрах. В настоящее время половина государственной территории Люнебургской пустоши представляет собой огромный учебный полигон с размещенными на нем засекреченными, строго охраняемыми ядерными боеголовками, взлетно-посадочными полосами и военно-воздушными базами. Возле Мюдена находится европейский штаб воздушно-ракетных сил, где непрерывно проводятся учения с использованием бомбардировщиков, сверхзвуковых истребителей, танков, ракет, обычных видов вооружения.