— Ты что, не понимаешь? Да, он звонил мне! Поскольку я твой партнер. Он что-то задумал и хочет поговорить с нами. Поэтому нас и пригласили в контору государственного обвинителя!
— Ладно, только не замочи свои штаны.
— Да ведь ты не знаешь, что случилось! О Господи, Боже мой, это невероятно. Как будто нам не хватало своих забот. Мой друг, мой лучший друг! Неглупый человек — по крайней мере я так считал. И сделал такое со мной. Со мной и с самим собой. Поехал в дождь, в бурю, бросился по зову любимой спасать ее. Это я могу понять. Я не задерживал. Сам понимаю, тут не удержишь. Но что ты натворил, Ричи! Хоть бы на мгновение остановился и подумал о себе, обо мне, о наших планах… Умник! Да я бы задушил тебя!
— Постой, — теперь разозлился и я. — По-твоему, с моей стороны было безумием сообщить Парадину о Делакорте?
— Безумием? Самоубийством, вот чем это было, ты… ты…
— Что ты подразумеваешь под самоубийством? Успокойся, или с тобой может приключиться удар.
— Удар?! Несомненно, меня обязательно хватит удар. А как ты думал! После всего, что ты сделал, после всего, что произошло потом! Удар был бы для меня спасением. Это был бы выход из положения. Я все равно не вынесу этого! Но ты раскаешься, попомни мое слово! Мы собирались проработать еще один-два года. Спокойно, не привлекая ничьего внимания. Мы намеревались съездить в Швейцарию. Но как можно попасть туда? Только не будучи вовлеченными в скандальную историю, в судебные разбирательства, без фигурирования наших имен в газетах. А что сделал ты? Ты все разрушил!
— Но как…
— Сегодня, за ленчем, — продолжал причитать Мински, — я в одиночестве сидел в своем офисе. И тут зазвонил телефон. Я поднял трубку. И услышал измененный, вероятно, благодаря прижатому ко рту носовому платку, голос: «Господин Мински?» «Да», — ответил я. Незнакомец продолжал: «Ты, жалкий грязный еврей, мы порешим тебя и твоего друга. Вы не протянете и недели. Вы еще пожалеете, что не умерли раньше».
— Это был телефонный звонок…
— Звонок? Пять звонков! Разные голоса, различные угрозы. Они угрожали устроить пожар в нашем клубе; установить бомбу во время приема гостей; убить нас; облить кислотой лицо Ванессы. В час они забросили первую зажигательную бомбу через дверь бара. Я был один, и мне чудом удалось потушить огонь.
— Борис!
— Я все еще дрожу. Я потушил огонь, а потом, чтобы избежать необходимости подавать жалобу, сказал полиции, что это была всего лишь шалость подростков.
— И ты не подал ее?
— Я не сумасшедший! Эти негодяи сказали, что убьют нас, если я что-нибудь скажу полиции.
— А, черт!
— Браво, супермен! Все еще не верится? Надеюсь, они пока никого не убили? — Здесь Мински был прав. — Разве мы смогли бы держать клуб открытым, если б я подал жалобу? Полиция начала б всюду совать свой нос. Но это дело не по зубам господам из полиции. И в результате нас пришили бы. Нет, я не сумасшедший.
— Свиньи, — произнес я, — грязные свиньи.
— Не нам обсуждать, кто они, — сказал Мински. — Ты ведь не собираешься жениться на них. От тебя ожидают, что ты выйдешь из этого дела. И ты должен! Если бы я мог, то убил бы тебя, чтобы ты держался от всего этого подальше!
— Не кричи на меня! Я не выйду из игры! Я не могу! В любом случае это делать уже поздно…
— Почему поздно?
— Лилиан в опасности. Я не могу покинуть ее сейчас!
— Нет, только она способна на это, дрянная сука!
— Заткнись, Борис!
— А теперь кто кричит?
Я действительно орал. Я взял себя в руки.
— Мне жаль, что я впутал нас в это дело.
— Ему жаль, ха! — резко ответил Мински.
— А Ванесса знает?
— Никто не знает. Только ты и я. И те… те, кто звонил мне. Ты выйдешь из этого, не так ли? Ричи? Пожалуйста.
— Нет.
Его лицо побагровело.
— Ты не хочешь? Или не можешь?
— Я не могу.
— Понимаю, герой! Глупый герой! Должен гоняться за убийцей-нацистом, любовником своей бывшей…
— Заткнись, или я…
— Ну, продолжай! Ударь меня, ты, идиот!
Я сел, стараясь сдержаться. Орать друг на друга бессмысленно. Наконец я спросил:
— Итак, ты не сделал заявление в полицию, не потребовал найти и наказать виновников поджога, объясняя это шалостью подростков. — Мински согласно кивнул. — И даже не упомянул о Лилиан. Ты ведь не сделал этого?
— Нет! Даже если б я был вмешан в эту грязь, что вышло у тебя с Лилиан, я бы все замял, сделал бы вид, что ничего не слышал и не видел. Единственно разумное решение!
— Разумное? Да этот Делакорте — один из крупнейших военных преступников!
— Ну и что? Это что-то из ряда вон выходящее? Наконец, он что, единственный военный преступник? Ты упрямый осел! Тысячи таких, как он, все еще на свободе!
— Из-за этого человека едва не погибла Лилиан, — порывисто ответил я. — Он закоренелый преступник и вполне может быть приговорен к высшей мере!
— Высшая мера! Ха! — Мински встал в полный рост. Он раскачивался на носках, с побагровевшим лицом и весь мокрый от пота. Мински был разъярен. — Сколько лет дают таким убийцам, как Делакорте? Семь? Девять? А однажды кого-то приговорили к пятнадцати. Он, конечно, подал апелляцию, и через два года приговор был пересмотрен. Семь лет. А бедняга тем временем приобрел то ли диабет, то ли миокардит, и его отпустили домой. Вот как это происходит. И даже Парадин не в силах ничего изменить! — Он глубоко вздохнул. — И никто уже не хочет что-либо менять! Никто! Ни суд, ни юристы, — лишь некоторые ненормальные! Взгляни на Австрию! Дважды против таких, как Делакорте, возбуждалось дело, и дважды суд вынес оправдательный приговор! Дважды! И это не единичный случай. Люди сыты этим по горло! И хватит этого! Закончим. Так нет же, ты, как настоящий идиот, должен…
— Борис! Я повторяю: Делакорте виновен в смерти сотен тысяч людей…
— Ну и?.. Предположим, Парадин поймает его: разве это возвратит жизни этим сотням тысяч?
— О чем ты спрашиваешь? И тебе не стыдно?
— Почему я должен стыдиться того, что вполне разумно? Оживет ли хоть один из этих сотен тысяч? — Он воздел руки. — Это из-за множества погибших, из-за их огромного числа так сложно вынести приговор. Ты можешь представить себе сто тысяч убитых людей? Я нет. Одного человека — да. Например, маленького ребенка, чью мать приговорили пару недель назад к пятнадцати годам. Это вызвало оживление; приговор вызвал всеобщее одобрение. Почему? Потому что люди могли представить — ведьма-мать, убивающая собственное дитя. Но сто тысяч? Это превышает возможности воображения! Да никто и не хочет представить себе это; это… это отталкивающе…
Я ответил:
— Прости меня, Борис. Я не еврей и смотрю на все с другой точки зрения. Но я сделал то, что должен был сделать.
Он гневно возразил:
— То, что я еврей, ничего не меняет!
— Напротив.
— Нет, Ванесса разделяет мое мнение!
— Из-за Лилиан!
— Нет. Из-за того, что боится за тебя. Как и я волнуюсь за тебя, за всех нас!
— Вот оно что: это всего лишь страх!
— А ты не боишься, Ричи? — тихо спросил Борис.
— Я? — переспросил я его. — Я боюсь больше, чем мы вдвоем, вместе взятые.
— И несмотря на это…
— Да, — сказал я. — Несмотря на это. А что Ванесса? Она поверила твоему рассказу о бомбе?
— Не знаю. Кажется. Она очень переживает. Естественно, за тебя и Лилиан. Она буквально не находит себе места, у нее на неделю раньше начались месячные… — Он вытер свой мокрый лоб. — Инстинкт! Сразу после звонка Парадина. У бедной девочки больше ума между ног, чем у тебя в голове!
На какое-то время разговор о делах приостановил наш спор.
— Теперь она не сможет выступать. А ты…
— Сообщил Корабелль? Да. Но ее юная анаконда заболела.
— Черт! Что же нам делать?
— Ага, теперь и ты начинаешь волноваться? Но это же мелочи, недостойные тебя, — с иронией сказал Борис. Затем, более спокойно, продолжил: — Она возьмет анаконду коллеги. Сейчас она тренируется, ведь они еще не знакомы друг с другом. Спасибо, Ричи, большое спасибо.
— Не будь идиотом! — закричал я. — Из-за этой паршивой змеи ты не можешь…
— Змея здесь ни при чем, — серьезно сказал Борис. — Ты знаешь, о чем я. Я обезумел от страха, Ричи. Я не состою в тесных отношениях с Ассоциацией еврейской культуры. Но я знаком с некоторыми евреями, работающими там, и они рассказали мне, что случайно там объявились какие-то пострадавшие лица. Говорят, они служили в СС и за пятьдесят, сто или пятьсот марок готовы выдать местонахождение разыскиваемого нацистского преступника. И как поступает раввин? Он прогоняет их — всех без исключения. Хотя, вероятно, некоторые из них действительно кое-что знали. Раввин — проницательнейший человек, какого я когда-либо встречал! Вот как нам следует поступать, и не только евреям, но всем нам, кто не был убийцей: руки прочь! Но все мои слова пропадают впустую. Ведь ты должен считаться и с Лилиан. Я предчувствовал, что ее звонок принесет нам несчастье. И теперь мы увязли в этом деле по уши.
Открылась дверь.
Вошел мужчина в плаще. Он был высок, строен, на узком лице выделялись необычайно большие, выразительные глаза, седые волосы были взъерошены. Вошедший имел усталый вид.
Борис резко выдохнул:
— Профессор!
Профессор доктор Петер Мон из санатория «Хорнштайн» произнес:
— Меня пригласил сюда доктор Парадин. Привет от вашей жены, герр Мински. Здравствуйте, герр Марк.
— Я попросил прийти профессора Мона, поскольку он и профессор Делакорте были хорошо знакомы в студенческие годы, — сказал доктор Парадин, хромая из угла в угол перед большим столом в своем офисе. — Нам важно то, что мы услышим от него о Делакорте. Важно и для меня, и для вас, господа. — Он взглянул на Бориса. — Понимаю, вы крайне раздражены поведением Ричи, господин Мински.
— Раздражен? Почему? — Мински обиженно пожал плечами.
— Ну, после попытки взорвать ваш клуб…
— Это не была попытка шантажа, доктор Парадин! — вскричал Мински. — Всего лишь шалость! Я уже сказал это полиции.