— Как вы, так и я прекрасно понимаем, что это не было простой шалостью, господин Мински. Вот почему я и пригласил вас прийти сюда.
— Зачем? — фыркнул Мински.
Парадин дружелюбно ответил:
— Очень скоро вы и Ричи понадобитесь мне. Ваша помощь, ваше содействие. Чтобы получить это, мне необходимо убедить вас, что Ричи действовал правильно. — Парадин обвел взглядом всех нас. — Я также хочу, чтобы мы все составили себе правильное мнение о профессоре Делакорте. Объективное, неискаженное представление.
Прошло десять минут с момента прибытия профессора Мона. Украшенный коврами, с облицованными темным деревом потолком и стенами, кабинет Парадина был заполнен книгами. В нем приглушались звуки уличного транспорта, но не частый рев садящихся и взлетающих самолетов. В кабинете было тепло. Напротив стола висела дощечка с надписью из медных букв: «Достоинство человека неприкосновенно. Долг государственных властей — уважать и защищать его».
Парадин, хромая позади этой дощечки и маленького столика, на котором стояла ваза с желтой мимозой, говорил:
— Ознакомлю вас вкратце с ходом событий, господа. Фотография Делакорте разослана по всем аэропортам, таможням, гаваням. Крошка — то есть мистер Барлоу — отозван из Лондона. С завтрашнего дня он постоянно будет находиться здесь с целью опознания. Отпечатки пальцев с партитуры Девятой симфонии из особняка Делакорте уже идентифицированы. Сомнений не остается. Ричи обнаружил именно этого человека. — Он задержался передо мной. — Эйлерс просил передать тебе, что фрау Ломбард чувствует себя намного лучше. Он персонально присматривает за ней. Лилиан передает тебе привет.
Мински недружелюбным тоном произнес что-то на идише.
— Твой брат еще под арестом. Возможно, ты ничего не знаешь, Ричи. Оказывается, он уже был в Трювеле вчера утром.
— Что?
— Это подтвердили два свидетеля, видевшие его.
— Где именно он был?
— На Вальдпроменад. Но это еще ничего не значит. Подозрительно то, что твой брат отказался назвать причину своего пребывания там. Если уж говорить точнее, то он не просто отказывается объяснить причину посещения Трювеля вчерашним утром, он вообще отрицает это, утверждая, что свидетели ошибаются. Может, дальнейшее заставит его изменить позицию.
Лилиан…
Собирался ли мой брат сделать что-то с отравленным «арманьяком» после всего произошедшего? Или с Делакорте? Что ему было нужно от Лилиан? Он умолял ее вернуться к нему. Правду ли сказала мне Лилиан? Поведение моего брата сегодняшним утром, казалось, подтверждало ее слова.
Следующие полчаса мои мысли были сосредоточены на Лилиан. Однако я слышал все, сказанное доктором Моном. В отличие от мерцания звезды эти воспоминания длились всего лишь секунды, но секунды, наполненные воспоминаниями о счастье.
— Делакорте был, несомненно, одним из наиболее одаренных и талантливых психиатров среди своих сверстников. — Голос у доктора Мона был глубоким и неторопливым. — Я уже работал во фрайбургской университетской клинике, в то время как Делакорте продолжал посещать лекции профессора доктора Альфреда Эрика Гоха. Получив ученую степень во Фрайбурге, Делакорте начал работать со мной в больнице. Он происходил из гугенотской семьи. Насколько я помню, у его отца была фабрика в Дуйсбурге.
— Верно, — подтвердил Парадин. — По производству машин для добывающей промышленности.
— По-моему, тот факт, что Делакорте посещал лекции профессора Гоха, имеет решающее значение. Знаете, — продолжал Мон, — кажется нелепым, что Гох, человек неоспоримо порядочный, передал Делакорте знания, которые тот позднее использовал для совершения своих преступлений, знания, оправдывающие убийство в целях милосердия, знания, позволяющие избавлять безнадежных больных, не способных выражать свои желания, а также сумасшедших, находящихся на низшей стадии деградации, когда им уже не присуще желание ни жить, ни умереть.
Так вот как все начиналось: с преданного науке ученого и с одаренного студента по имени Делакорте, с энтузиазмом воспринявшего взгляды своего учителя…
— Точка зрения Гоха, — продолжал Мон, — в действительности близка к взглядам Мартина Лютера. В шестнадцатом столетии в своих «Застольных беседах» Лютер заметил, что двенадцатилетнего сумасшедшего следует утопить, поскольку тот является «плотью, massa carnis, созданной дьяволом, без души…».
Хотя я слышал каждое слово, мои мысли были поглощены Лилиан и воспоминаниями о декабрьской ночи… Вечер в сочельник… Четыре дня непрерывно, не ослабевая шел снег, покрывая белым ковром улицы Франкфурта. Мы были на службе, собравшись на пункте военной полиции, и прихлебывали шоколад, когда Крошка начал поддразнивать меня:
— Тебе известно, что всегда рассказываешь о той голубке, когда выпьешь?
— Голубке?
— Ну да! О той, с огромными глазами! Она еще приходила сюда прошлой весной. В голубом платье. Любовь с первого взгляда! Не притворяйся, я все видел.
— А… — сказал я. — Я знаю, о ком ты говоришь. Любовь… любопытно.
Крошка, выкатив глаза, обнажил зубы в широкой ухмылке. Затем он подмигнул дежурному сержанту и его помощнику.
— А она ничего, да?
— Гм…
— Скажи, ведь она хорошенькая?
— Гм…
— Больше ты ничего не можешь сказать?
— Она хорошенькая.
— А почему ты не встречаешься с ней?
— А почему я должен встречаться? Она сюда больше не приходит.
— Гордость и предрассудки, — сказал Крошка. — Тебе должно быть стыдно.
Той ночью мы пили не только шоколад, мы были пьяны.
Для меня то был беспокойный год, наполненный суетой и ожиданием. Роман я закончил летом. Его взял первый же издатель, которому я предложил.
В октябре Крошка и я отпраздновали получение аванса. Я полностью переписал героиню романа. Теперь она была очень похожа на Лилиан Ломбард. Я был не в силах забыть Лилиан. Бодрствовал я или спал, она стояла перед моими глазами. Несколько раз я даже спутал ее с проходящими мимо женщинами. К нам она больше не приходила. С каждым месяцем мое беспокойство возрастало. Часто я решал сходить к ней на Штреземанн-штрассе, но каждый раз в последнюю минуту терял присутствие духа. Помнится, одна девушка покинула меня в том году, обидевшись, что я несколько раз назвал ее Лилиан. У нее тоже были темные волосы и карие глаза.
— Ты прав, Ричи, — говорил Крошка. — Она больше не хочет иметь с нами ничего общего. Кроме того, сейчас она, наверное, опять замужем.
— Это невозможно! — вскричал я. — Ведь она не развелась. Пока она не установит, что ее муж действительно умер, ей придется ждать! Таков закон! Это… — Я запнулся, увидев, что трое американцев ухмыляются. Крошка поймал меня на слове.
— Ах ты, сукин сын, — сказал я ему.
— Молодой человек, испытывающий неразделенную любовь, — грустное зрелище, — произнес Крошка. Он встал, остальные двое — тоже. — Идем со мной в другую комнату, — сказал он. Там он снял крышку с белой коробки, набитой до отказа консервами, сигаретами, различными бутылками, в том числе с виски.
— Мы решили подарить это твоей девушке на Рождество, — сказал Крошка.
— Моей девушке?..
Я протестовал, но в конце концов мы вышли на улицу, надев тяжелые, подбитые мехом пальто и поставив коробку на пол джипа.
Было поздно. Мы пересекали пустынные франкфуртские улицы, направляясь к тихой Штреземанн-штрассе. Несколько домов возвышались среди расколотых деревьев, походивших на черные гигантские пальцы, протянутые к звездному небу.
Номером 156 оказался трехэтажный особняк, построенный в стиле, популярном в самом начале века. В крошечном дворике, поблескивая огоньками, стояли маленькие рождественские елки. Из ярко освещенных окон доносились смех и голоса. В окнах нижнего этажа света не было.
Крошка остановил машину. Мы по снегу подтянули тяжелую коробку к запертой двери. Рядом с кнопками звонка мы разглядели при свете фар три американские фамилии; ниже их значилась фамилия Ломбард. Крошка позвонил. Я развернулся, чтобы уйти, но он поймал меня за руку.
— Пытаешься ускользнуть, да? Неужели ты струсил, Ричи? Так не годится. — Крошка оскалил свои белоснежные зубы. — А как же мужество, решительность, разумный риск? Вспомни, ведь ты принадлежишь к арийской расе! Нет, ты должен остаться! Мы лишь пожелаем ей веселого Рождества.
На нижнем этаже зажгли свет. Прежде чем я успел что-либо сообразить, Крошка с сержантом бросились обратно к джипу и быстро захлопнули дверцы. Крошка запустил двигатель.
— Пока, Ричи, держись! — крикнул он.
Джип умчался, и мое сердце бешено заколотилось, когда я услышал голос Лилиан с внутренней стороны застекленной двери:
— Да? Кто там?
— Рихард Марк, — в замешательстве ответил я. — Вероятно, вы меня не помните. Я переводчик с пункта военной полиции на Базелер-штрассе. В апреле…
Маленькое дверное окошко открылось. Я увидел ее, освещенную огнями рождественской елки. Платье в цветах, растрепанные черные волосы, блестящие огромные глаза, которые я никогда не смогу забыть.
— Что-то случилось? Какие-то новости о моем муже? — Голос Лилиан прозвучал холодно и неприязненно.
— Нет. К сожалению, ничего. Но вам не следует отчаиваться. Иногда подобное длится долго…
— Зачем же вы разбудили меня посреди ночи?
— Сожалею, что разбудил вас. Мои друзья подшутили надо мной.
— Ваши друзья? Но где же они?
— Они уехали. Это всего лишь шутка. Понимаете?
— Кажется, понимаю. — Ее голос стал скучающим.
— Нет, нет! Мы хотели на Рождество, то есть Крошка хотел…
— Кто?
— Большой негр, я уверен, вы помните его! Он хотел как лучше. Он… Мы… Мы привезли небольшой подарок… Может, это хоть немного улучшит ваше настроение… и настроение вашего жениха… — Последние слова застряли у меня в горле. — Не могли бы вы на минутку открыть дверь, чтобы я передал вам эту коробку?
— У меня больше нет жениха.
— Но вы ведь говорили мне…
— Да, говорила. Но это было в апреле. — Она иронически улыбнулась. — Тогда у меня действительно был жених. Мы жили как семейная пара. И работали на одной фирме.