— Да, я помню.
Она хрипло продолжала:
— У герр Мейстера есть дочь, на два года моложе меня. Мой… мой жених сказал мне в мае, что намерен жениться на ней. Они поженились спустя восемь недель. И теперь он — деловой партнер ее отца. Спокойной ночи, герр Марк.
— Минуточку! — Я придержал маленькое окошко, которое она пыталась закрыть. — Коробка…
— Заберите ее себе.
— Но я не смогу ее унести! Она слишком тяжелая!
— Пожалуйста, уходите, — сказала Лилиан, прищурив глаза.
— Но фрау Ломбард, я действительно…
— Уходите, — повторила она. — Это была интересная шутка. При определенных обстоятельствах я бы посмеялась над ней. Но не сейчас. — Она закрыла окошко. Свет погас.
Я, замерзая, стоял в снегу. Пиная коробку, я сыпал проклятиями. Наконец я нажал кнопку другого звонка, подняв одного из американцев. Я объяснил ему, что привез кое-что для фрау Ломбард, но она, вероятно, уже спит, так что не мог бы он помочь мне?
— Конечно, дружище, конечно. Минутку.
Сосед Лилиан помог мне перенести тяжелую коробку к ее двери. От него пахло виски. Я поблагодарил его.
— Не стоит благодарности. А эта Ломбард ничего, а?
— Угу, — произнес я.
— Ну, пока. И веселого Рождества. — Он запер дверь; свет в доме погас вновь. Стоя возле празднично украшенного рождественского дерева, я вдруг ощутил облегчение. Я задрал голову вверх, навстречу белым снежным хлопьям. Они падали мне на лицо, мелкие, нежные, и я представил себе, что это ласковые поцелуи Лилиан.
Медленно я направился обратно на пункт военной полиции, вновь и вновь подставляя свое лицо снежным хлопьям.
Добрую четверть часа профессор Мон посвятил анализу теории добродетельного умерщвления и практике ее применения Делакорте.
Когда профессор Мон замолчал, Парадин спросил, не мог бы он сообщить еще что-нибудь. Тот ответил утвердительно. Это был список ужасов, наименьшим из которых являлась стерилизация. Среди других методов умерщвления были химические, влияющие на нервную систему, и голодная смерть, не говоря уже об обычных инъекциях. Директором саксонской психиатрической больницы проводился опрос родителей психически больных детей. Согласны ли они с милосердной программой, которая «освободит их ребенка от жизни»? К удивлению директора, более половины родителей дали утвердительный ответ.
В нашу беседу вмешался уличный шум, я потерял нить разговора, и мои мысли опять вернулись к Лилиан.
Мелкие хлопья падали на разрушенную церковь, стоявшую без кровли. Зажженные свечи были сразу задуты ветром. И теперь лишь две из них освещали опустошенный алтарь, грубо вырезанное распятие и изможденную фигуру священника. В эту полуночную мессу церковь была заполнена до отказа. Лилиан в своем поношенном меховом пальто и я в темно-синей шинели армии США стояли рядом, держась за руки.
Через двенадцать часов после того, как я оставил коробку, начиненную бакалеей, под дверью Лилиан, она сама пришла утром на пункт военной полиции. Моя смена заканчивалась в восемь утра. Я спал в своем помещении особняка на аллее Рихарда Штрауса, так как было условлено, что я отработаю двойную смену за Парадина и одного переводчика, бывшего банкира Юджина Река. Их обоих пригласили на сочельник к сестре Река. С Лилиан разговаривал Парадин. Она сказала, что сожалеет о своей грубости со мной и что будет рада пригласить меня на ужин этим вечером. Парадин пообещал передать мне ее слова. Встретившись со мной, он отмел мои возражения и настоял на том, что он отработает за меня две смены.
Точно в восемь вечера в сочельник я стоял у дверей Лилиан. На мне были выглаженная униформа, новые рубашка, галстук и туфли — рождественский подарок Крошки.
На Лилиан было отнюдь не новое и не модное вечернее платье, но выглядела она прекрасно. В ее комнате на первом этаже было очень тепло: жившие выше американские офицеры включили паровое отопление на полную мощность. У них были гости. Слышались крики, смех, женский визг и звон бокалов.
Лилиан обставила свою комнату немногими оставшимися антикварными предметами: темные комоды, шкафы, резные стулья, круглый стол были расставлены со вкусом. В серебряных канделябрах мерцали свечи. Я, хотя никогда не был знатоком и ценителем антиквариата, сразу обратил на них внимание. Канделябры были темно-серого цвета, местами покрыты почти черными пятнами окиси серебра. Но мне казалось, что, будучи начищенными до блеска, они стали бы менее интересными. Один из них был очень простой формы: четыре разветвления, державшие свечи, представляли собой ветви дерева, каждая ветка заканчивалась отверстием, напоминающим дупло, куда и вставлялась свеча. Несмотря на простоту формы, предмет, несомненно, был изготовлен искусным мастером где-то в конце XVIII или в начале XIX века. Но особенно заинтересовал меня второй подсвечник. Я долго рассматривал его, не в силах отвести взгляд. Он изображал какое-то непонятное мифологическое существо с туловищем дельфина и дельфиньей головой, но с физиономией лукавого беса. Кроме того, существо имело длинные кошачьи усы. На его спине сидела прекрасная наяда, свесив по одну сторону дельфиньего туловища свой рыбий хвост. В вытянутой вперед руке она держала трезубец, который и являлся подсвечником для трех свечей. И лицом, и фигурой эта серебряная статуэтка поразительно напоминала Лилиан. Фигура, поворот головы, черты лица, даже форма руки, державшей трезубец, — во всем было удивительное сходство.
— Тебе нравится? — спросила Лилиан, заметив мое пристальное внимание.
— Очень, — не отрывая глаз от серебряной фигурки, кивнул я.
Когда же я признался, что нахожу поразительное сходство между ней и серебряной фигуркой русалки, Лилиан, недовольно нахмурив брови, отрицательно покачала головой. Что-то не понравилось ей в этом сравнении. Я досадливо прикусил язык, проклиная себя за чрезмерную болтливость.
Но не прошло и пяти минут, как Лилиан перестала хмуриться. Она внимательно посмотрела на серебряный канделябр и, весело рассмеявшись, поднялась, чтобы поменять догоравшие свечи.
После праздничного ужина мы стали танцевать при мерцающем свете свечей…
— Я бы хотела посетить полночную мессу, — наконец сказала Лилиан, немного смущенная. — Я даже не помню, когда была там в последний раз. Наверное, лет десять назад.
— Я еще дольше, — ответил я, допивая содержимое своего бокала.
— Ты католик? — спросила Лилиан.
— Протестант. Но я не выполняю обрядов. А ты?
— Даже не знаю… Меня крестили в католической вере, но…
— Понимаю.
— Правда? — спросила она.
Я кивнул.
— Не наполнить ли нам бокалы последний раз?
— За что выпьем?
Мы провозгласили тост за Крошку, затем я предложил выпить и за Лилиан.
— Ты пойдешь со мной на полночную мессу?
— Если ты настаиваешь.
— А тебе не хочется?
— Если ты настаиваешь…
Месса уже началась, нам пришлось стоять сзади. Проповедник читал длинное трогательное письмо мужчины к своему еще не родившемуся ребенку. Любопытно, что я запомнил именно это. Прихожане запели, и Лилиан, сжимавшая мою руку в течение всей службы, взглянула на меня. Выйдя из церкви, мы прогуливались по улицам, а снег продолжал покрывать все вокруг искрящимся саваном. Мы вышли на маленький мост. Когда мы стояли там и целовались, нас окликнул мужской голос, взывающий о помощи. Нам потребовалось немного времени, чтобы заметить кричавшего. Он стоял на коленях возле молодой женщины. Оба выглядели крайне взволнованными.
— Пожалуйста, помогите, — произнес мужчина.
— Что случилось?
— Женщина… беременна… надо отвезти в больницу, понимаете?
Женщина застонала.
— Я останусь здесь, — сказала Лилиан, присев возле молодой женщины. — Посмотри, Ричи, может, рядом есть телефон.
Я добежал до дома, жильцы которого позволили мне воспользоваться телефоном. Позвонив Крошке, я назвал ему адрес, а сам вышел на улицу, дожидаясь его. Крошка хорошо знал Франкфурт, и через пятнадцать минут он подъехал. Мы подобрали Лилиан и молодую пару, и Крошка, осторожно объезжая выбоины, направился в больницу, где роженицу незамедлительно приняли.
— Желаю вам всех благ!.. — благодарил нас мужчина.
— И вам желаю того же, — сердечно ответила Лилиан. — Вам, вашей жене и ребенку. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сказал Крошка, засовывая в карман мужчине пачку сигарет.
Лилиан и я сели на заднее сиденье джипа. Когда мы приехали на Штреземанн-штрассе, она уже крепко спала, положив мне голову на плечо. Я осторожно достал ключи у нее из кармана и вместе с Крошкой отнес Лилиан в ее комнату. Она что-то пробормотала во сне, но я ничего не смог разобрать. Мы сняли с Лилиан меховое пальто, туфли и, уложив в постель, укрыли ее одеялом. После чего покинули комнату на цыпочках.
На следующий день Лилиан сказала:
— Я хочу, чтобы сегодня вечером ты остался со мной.
Люди проходили мимо, наталкиваясь на нас.
— Я люблю тебя, Ричи, — сказала Лилиан. — Идем, идем быстрее…
В эту ночь я остался у Лилиан. Мы вновь и вновь с неистовством заключали друг друга в объятия. У нас не было спиртного, однако мы оба были пьяны от счастья. Наши руки, наши губы сливались, наши тела, как будто созданные друг для друга, трепетали. Каждый раз, когда Лилиан достигала высшей точки, ее лицо искажала гримаса мучительного наслаждения, поразившая меня в первый раз. Лежа рядом, мы курили, тихо переговариваясь, пока наша страсть, казавшаяся неугасимой, не загоралась вновь. Мы бурно утоляли свою страсть, и вскоре она вспыхивала с новой силой. Наконец, обессиленные, мы заснули, тесно сплетенные друг с другом.
В кабинете Парадина царил полумрак. Мински и профессор Мон были бледны.
— Ты был прав, Ричи, — произнес Мински, — а мудрец-раввин ошибался. Нельзя закрывать глаза, уши и притворяться, что не знаешь о том, что творится рядом с тобой. Мы просто обязаны помочь прокурору Парадину.
— Благодарю вас, господин Мински, — сказал Парадин.
Борис нетерпеливо махнул рукой.