— Моя жена… — сказал он. — Как подумаю о том, что она могла оказаться в руках Делакорте… Вы можете рассчитывать на меня, господин Парадин. Я стыжусь своего поведения и прошу прощения. Я лишь трусливый еврей.
— Не говорите так, — резко ответил Парадин. — Вы отнюдь не трус! У вас столько же мужества, как и у любого другого. И не волнуйтесь так, господин Мински. С этого момента вы, ваши сотрудники и ваш клуб будут под нашей защитой.
— Вай-вай!
Парадин сдержанно улыбнулся и поспешил успокоить моего компаньона.
— Это не то, о чем вы думаете. Мы не собираемся вмешиваться в ваш бизнес. Мы лишь намерены проследить за каждым, кто может причинить вам вред.
Парадин обратился ко мне:
— По-моему, ты хотел вернуться самолетом в Трювель?
— Да, — ответил я. — И как можно быстрее.
— Ты можешь вылететь в любое время, Ричи. Но понимаешь, какому риску ты подвергаешься?
— Да, понимаю.
— Мы можем наблюдать за тобой в Трювеле. Там Эйлерс и Лансинг.
— Я должен вернуться к Лилиан, — ответил я.
— Да, — поддержал меня Мински, — ты должен поехать к Лилиан, Ричи. Теперь я понял это. Оставайся с ней, пока она не выздоровеет. Но ты подвергаешь себя значительному риску, помни об этом.
Мне показалось, я вновь слышу голос Лилиан: «Делакорте многое известно. Его многие боятся — политики, полиция, врачи… Он может убить меня в этом городе безнаказанно…»
— Думаю, мы кое-что знаем наверняка, — сказал Парадин. — Эти трое, ближайшие помощники Делакорте, были убиты своими. Уверен, их убили люди из «Паука».
— Что такое «Паук»? — спросил Мински.
— Наиболее многочисленный и мощный тайный нацистский синдикат. Его преступная сеть включает в себя финансирующие организации, обширную агентуру, тайники, самолеты, корабли, клиники и многое другое. «Паук» оплел своей железной паутиной весь земной шар!
— Вы полагаете, это «Паук» подослал отравленный «арманьяк»?.. — спросил Мински.
— Мне думается, покушение на жизнь Делакорте было организовано людьми, которые не могли более выносить его шантаж… И лишь после неудачной попытки и последовавших за ней событий в дело вмешался «Паук». Нельзя утверждать наверняка, что доктор Хесс погиб от их рук.
Борис весь преобразился. От растерянного, испуганного, отчаявшегося еврея не осталось и следа. Он выпрямился, став значительно выше ростом, всегда бледное лицо его пылало. Глаза горели ненавистью и решимостью. Я с изумлением наблюдал удивительное преображение моего верного друга и компаньона.
— Я сделаю все, чтобы докопаться до истины в этом грязном деле! — решительно произнес Борис.
— Вы правы, господин Мински, это грязное дело. И мы не знаем пока всех, кто замешан в этом деле…
«Похоже, здесь замешана и Лилиан!» — мрачно подумал я.
Вскоре после памятной полуночной мессы я переехал из своей комнаты в особняке на аллее Рихарда Штрауса к Лилиан.
Я писал днем, если дежурил ночью, и по ночам, во время дежурства. Пишущая машинка, подаренная Крошкой, постоянно перемещалась между Штреземанн и Базелер-штрассе. Я работал над второй книгой.
В дни, свободные от службы, я, прежде чем сесть писать, провожал Лилиан на работу. После работы Лилиан всегда заходила на пункт военной полиции, и мы шли домой вместе, взявшись за руки. По вечерам я читал Лилиан написанное за день. Часто ее что-то восторгало или что-то не нравилось: я легко определял это по ее огромным, темным, выразительным глазам. Как правило, я перерабатывал страницы, не устраивавшие ее. Беспрекословно, иногда по нескольку раз, переписывал их, читал Лилиан и снова переписывал, если она недовольно покачивала головой. Хотя часто был не согласен с ней, так как она нередко не принимала именно то, что мне казалось наиболее удачным. Но в итоге оказывалось, что Лилиан, с ее обостренным, интуитивным ощущением фальши, была права. И сегодня, много лет спустя, я считаю это время счастливейшим в моей жизни.
«Покойся в мире, Иордан» был опубликован спустя несколько месяцев.
Даже сейчас я не могу объяснить успех, выпавший на долю этой книги. «Покойся в мире, Иордан» стал настоящим бестселлером. Было продано более ста тысяч экземпляров. Книга была переведена на одиннадцать языков мира.
Нам по-прежнему ничего не было известно о судьбе мужа Лилиан. Мы были почти уверены, что его уже нет в живых. В любом случае, если бы он появился, Лилиан не задумываясь подала бы на развод.
Когда я познакомился с Борисом Мински, мы с Лилиан часто после работы заходили в его бар «Солдат Джо».
У Бориса всегда был хороший выбор вин, ликеров и прочих напитков.
Мински подружился со мной, но оставался вежливым и подчеркнуто корректным с Лилиан. Однажды я спросил его об этом.
— Тебе нравятся роковые женщины, не так ли, Ричи? — спросил он в ответ. — Прекрасные, захватывающие женщины, как Лилиан?
— Да, — твердо ответил я. — Всегда один и тот же тип. Но что ты имеешь в виду, говоря «роковые»?
— Не знаю, верное ли это слово. Я называю их так. Я слышал, что есть виды орхидей, одни из самых красивых, которые, однако, ядовиты. Ты понимаешь, о чем я говорю?..
Через несколько недель он отвел меня в сторону и прошептал:
— Думаю, я ошибался. Она не из ядовитых. С ней все в порядке.
Однажды, когда мы сидели за нашим любимым столиком, зазвучал модный шлягер «Когда я слышу серенаду в голубом…»
Я поднял взгляд. Мински указывал на улыбавшуюся Лилиан.
— Это ты заказала? — спросил я.
Она кивнула, вложив свою руку в мою.
— Но как…
— Крошка, — сказала она. — Я попросила его дать мне ноты. Эта песня звучала на вашем пункте, когда я пришла туда впервые.
— Это наша песня, — произнес я. — За тебя, Лилиан.
— И за тебя, Ричи! Я очень, очень счастлива рядом с тобой.
— Пятьдесят пфеннигов, — строго сказал я.
Она с улыбкой отдала мне деньги. Это была наша игра. Мы часто говорили друг другу о своем счастье, пока однажды Лилиан не заявила: «Я больше не могу слышать это слово. Кто его еще раз произнесет, пускай платит штраф в пятьдесят пфеннигов!»
После этого платили друг другу очень часто. Лилиан посмеивалась и удивленно качала головой:
— Знаешь, Ричи, я рассчитывала собрать значительную сумму за очень короткий срок, когда предложила эту игру, но, как видишь, все мои планы провалились. И я ничуть об этом не жалею.
Действительно, суммы наших выигрышей за месяц всегда оказывались примерно равными. В те навсегда ушедшие дни мы одинаково сильно любили друг друга и одинаково часто признавались в этом.
Глядя друг на друга, мы пили и слушали нашу песню. Мински широко улыбался, хотя его темные блестящие глаза оставались, как всегда, серьезными. Я порывисто поднес руку Лилиан к губам и поцеловал, сказав, что счастлив сегодня как никогда прежде. Затем, достав из своего кармана мелочь, молча положил перед Лилиан.
— Навсегда вместе, — нежно произнесла Лилиан, вновь поднимая бокал.
— Навсегда!..
Самолет, которым я должен был вернуться в Ганновер, вылетал в шесть тридцать вечера. Перед тем, как отправиться в аэропорт, Мински отвез меня на мою квартиру на Хампердинк-штрассе. Я поспешно упаковал чемодан и рюкзак. Мински лихорадочно мне помогал. Мы почти не разговаривали. Я уже упоминал о том, что суеверен, как и все мнительные люди. Оставляя свои книги, курительные трубки в этой мирной квартире, я испытывал странное чувство: мне казалось, что я сюда никогда больше не вернусь.
Мински отправился со мной в аэропорт.
— Тебе все же следовало бы присмотреть за Корабелль.
— Ванесса сделает это за меня. Я позвонил ей и обо всем рассказал, — ответил Мински.
До вылета еще оставалось время. Мы зашли в ресторан. Я заказал двойное виски и, уставший, но полностью владеющий собой, подумал, что, вероятно, сильно напьюсь, прежде чем закончится этот безумный день. Борис, никогда не употреблявший алкоголь, заказал себе сок. Внезапно перед нами предстала Ванесса — в темно-зеленом костюме, норковом пальто и норковом берете, игриво лежащем на ее белокурых волосах. Она прекрасно выглядела и была в приподнятом настроении. Прежде чем мы успели что-либо произнести, она обняла и расцеловала нас.
— Ну! — пробормотал Мински. — Ты тоже сошла с ума?
— В чем дело, Ванесса? — спросил я.
— Что с Корабелль? — поинтересовался Мински. — Кто за ней присмотрит?
Ванесса молча открыла свою сумочку из крокодиловой кожи и вынула свернутый лист бумаги. Она развернула лист, и я увидел напечатанное в черной траурной рамке уведомление о смерти…
— Господи, я так счастлива… — произнесла, заикаясь, Ванесса. Ее грудь под зеленым костюмом вздымалась от волнения. — Вот! — Она передала бумагу мне.
Я прочел: «Le coeur bien gros je vous announce que ma mere cherie Aglaja Mitsotakis, nee Chyranos…»[6]
— Мать Паноса? — вскинул я брови.
— Да, — кивнула Ванесса, — она умерла, после недолгой болезни. Это большой удар для Паноса. Но я получила от него письмо. Господи, я так волнуюсь. Письмо доставили с дневной почтой. Я подумала, что должна показать письмо тебе, Ричи, прежде чем ты уедешь. Я очень спешила сюда. Я… Я должна выпить. Виски мне, пожалуйста! Я так счастлива!.. — продолжала Ванесса. — Я почти не верила, что он… И вот он написал мне!..
— Он не написал, — сказал Борис. — Он лишь прислал тебе отпечатанное уведомление о смерти своей матери.
— Да, но он прислал его. Он бы не сделал этого, если бы не думал обо мне, верно? Он бы не вспомнил мой адрес. И тем более в такое время! Он думал обо мне! Он так любил свою мать. Теперь он остался один в Париже. Сейчас ему нужна помощь, моральная поддержка. В такую минуту он вспомнил обо мне. Я нужна ему. Как вы считаете, следует ли мне вылететь туда немедленно?!
— Ты сошла с ума!
— Почему? Сейчас я все равно не могу работать. Я хочу только сказать ему…
— Ванесса! — Борис схватился за голову. — Ванесса, опомнись! Ты не можешь из-за этого… Даже если он действительно думает о тебе, это лишь еще один довод против того, что ты хочешь сделать! Кроме того, тебя не пустят во Францию. Ты разве забыла, что была депортирована оттуда.