— Но в таком случае… что же мне делать?
— Напиши ему, вырази свои соболезнования. Затем посмотришь, ответит ли он. И потом…
— Конечно, ответит!
— Ну, я не столь уверен в этом.
Женский голос объявил по громкоговорителю начало посадки на рейс 134, вылетающий в Ганновер. Это был мой рейс.
— Борис, ты знаешь его! Прислал бы он мне это, если бы не имел относительно меня никаких намерений?
— Но он не имел их в течение столь долгого времени.
— Но ведь теперь умерла его мать, и он остался совсем один. Никто не может выдержать это.
— Выдержать что? — спросил я.
— Полное одиночество, — ответила Ванесса. Она немного отпила виски. — Как ты полагаешь, Ричи?
— Думаю, ты права, — согласился я, испытывая к ней жалость.
— Вот видишь, Борис! — Ванесса опустила руку ему на плечо с такой силой, что он вздрогнул.
— Но и Борис прав! — сказал я. — Успокойся, Ванесса, и обдумай все до мелочей. Вспомни, ты же сама говорила, что внезапно покинула Францию, даже не попрощавшись со своим возлюбленным. Почему? Ты не желала вовлекать его в судебное разбирательство, ведь он был свидетелем. Ты не хотела осложнять Паносу жизнь и мешать его учебе. — Ванесса согласно склонила свою пушистую белокурую головку. — Теперь же ты хочешь внезапно вернуться в Париж. Но ведь это и сейчас может иметь те же самые последствия, которых ты так опасалась, покидая Францию и Паноса. Не говоря уже о том, что легальный приезд во Францию для тебя невозможен. Ради себя и ради Паноса ты должна быть осторожна. Напиши ему, посмотри, что он ответит. Ты должна уберечься от нового разочарования и, уж конечно, не подвергать риску ни себя, ни кого-либо другого.
Ванесса смотрела на меня своими большими голубыми глазами.
— Я напишу сегодня же. С нарочным!
— Не делай из мухи слона, — произнес Мински исстрадавшимся голосом. — Ты всегда преувеличиваешь.
— Кто преувеличивает? — спросил я.
— Не имеет значения, — сказал Мински, — я уже извинился перед тобой и признал, что я, как и раввин, был не прав.
Ванесса не поняла; она поцеловала меня еще раз. На ее глазах выступили слезы.
— Борис рассказал мне обо всем по телефону, Ричи. Теперь я могу понять тебя… с Лилиан… в самом деле… и если я могу что-нибудь сделать для тебя… для вас обоих. Ведь ты так много сделал для меня.
— Любовь! Силы небесные! — простонал Мински, закатывая глаза.
— Я все сделаю, чтобы помочь вам! Все! — Ванесса взяла меня за руку.
В тот вечер никто из нас и не догадывался, как скоро она сможет помочь мне.
— Очень мило с твоей стороны, Ванесса.
— На самом деле я не думала всего того, что говорила о Лилиан, — пробормотала она. Ванесса смотрела на меня своими блестящими глазами. — Конечно, я подразумевала это. Но это было…
— …перед тем, как ты получила это письмо, — закончил я за нее. — Давай-ка лучше еще выпьем.
— Это была… Я люблю тебя тоже, Ричи. Это была… просто ревность, и ничего больше.
— Вот это новость! — воскликнул Мински.
— Я и впредь не намерена осуждать Лилиан, — пообещала Ванесса. — Ни единым словом. Но будь осторожен, Ричи. У меня… у меня какое-то недоброе предчувствие…
«И у тебя тоже?» — подумалось мне.
— …Мне кажется, с тобой что-то случится, если ты не будешь предельно осторожен.
— Я буду осторожен, — пообещал я. — И я не собираюсь задерживаться надолго. Через несколько дней я вернусь.
— Да? — сказала Ванесса. — С Лилиан?
— Да.
В громкоговоритель произнесли мое имя. Меня срочно просили пройти на посадку. Я порывисто встал.
— Я позабочусь о Корабелль, — сказал Мински. — Мы остаемся здесь, и пусть лучше Ванесса плачет здесь, чем у всех на глазах в нашем клубе.
— Но я не собираюсь плакать! — воскликнула Ванесса, по щекам которой уже текли слезы.
— Конечно, нет, — согласился Мински. Он подал мне руку. — И позвони мне, как только приедешь в Трювель, чтобы я точно знал, где ты.
— Хорошо, Борис.
— Эх, старина Ричи, — сказал Мински, толкнув меня в бок.
— Ты глупый осел, — сказал я, ответив ему тем же. Он обнял Ванессу. Ее мокрая щека коснулась моей. Она еще раз поцеловала меня. Затем Ванесса быстро перекрестила меня.
Несмотря на все предшествующие события и тревожные предчувствия, в том числе и милой моей Ванессы, едва ли я понимал, что этот день, этот вечер, эти несколько часов были моим последним спокойным временем.
Мы летели над толстым ковром облаков, отделявшим ясное, усеянное звездами небо от земли. Полет был успокаивающим, тихим, и я, подумав о том, что по прибытии в Трювель, прежде чем займусь поисками гостиницы, поеду повидать Лилиан, погрузился в воспоминания о дне вчерашнем.
С тех пор, как были опубликованы два моих первых романа — «Покойся в мире, Иордан» и «Никто не одинок», я стал известным и популярным автором, заработав деньги издателю и себе. Я свободно тратил гонорары, но никогда не был впоследствии уверен, на что именно были истрачены деньги. И все же наша с Лилиан жизнь была не слишком роскошной.
Теперь у меня было больше времени для того, чтобы писать. Тем не менее это обстоятельство, казалось, препятствовало мне плодотворно трудиться. Я писал с трудолюбием, но прогресса почти не было. Мой третий роман, пока без названия, затягивался. Несмотря ни на что, я работал каждый день, зачастую перечеркивая написанное. Многое выходило несовершенно, незначительно. Лилиан всегда была моим самым первым и самым строгим критиком. Я читал ей по нескольку страниц, а иногда и одну страницу рукописи. Часто по ее совету я переписывал то, что самому мне казалось вполне приемлемым, а иногда и безупречным. Так было во время создания первого романа, так было и со вторым. Теперь же я не осмеливался прочесть ей даже небольшой отрывок.
Я говорил Лилиан, что хотел бы завершить половину рукописи и лишь затем прочитать ей, хотя раньше я, наоборот, читал ей маленькими отрывками.
Работая над двумя предыдущими книгами, я руководствовался определенным планом — теперь я его не имел. Тогда моя память хранила огромное количество событий. Их приходилось мысленно сортировать, выдвигая на первый план наиболее интересные и значительные и отбрасывая второстепенные. У меня накапливалось столько необходимого для работы материала, что его хватало на неделю интенсивной работы и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Раньше я знал вечером, о чем буду писать на следующее утро, теперь это случалось лишь изредка. Я отделался от издателя, обещав предоставить ему сначала первую половину романа и лишь затем вторую. Понимая меня, он знал, что не может повлиять на мое решение грубым давлением.
Я, Бог знает почему, предчувствовал что-то недоброе. Скорее всего это был страх. Я уже написал две удачные книги. Смогу ли я создать третью? Да, скорее всего это была постоянная боязнь неудачи; непрерывная мысль: «Писатель ли ты на самом деле? А может, ты написал то, что на кончиках языков у миллионов людей, но для чего можно и не обладать талантом писателя?»
Вскоре мне позвонил издатель. Он ликовал. Право на показ фильма «Никто не одинок» купила французская компания. Естественно, я обрадовался тоже. Лилиан не находила себе места от счастья. Мое самоуважение было частично восстановлено. Лилиан прыгала и танцевала посреди комнаты. Было очевидно, что в тот день я не напишу больше ни строчки. Да и, откровенно говоря, не было смысла продолжать этот бесплодный труд. За неделю было написано всего несколько страниц, которые я ни за что бы не осмелился прочитать Лилиан.
— Идем в постель, — сказала Лилиан. — Давай выпьем и будем любить друг друга.
В квартире не было виски, и я вышел, чтобы купить немного выпить.
— Я прихорошусь для тебя! — крикнула вслед мне Лилиан. Раздевшись сразу после моего ухода, она надушилась, наложила косметику и как раз подводила брови, когда неожиданно раздался звонок в дверь.
Лилиан, полагавшая в возбуждении, что я забыл ключи, подошла на своих высоких каблуках к двери и отворила ее. Испуганно вскрикнув, она тут же отпрянула назад. Снаружи стоял высокий, исхудавший мужчина с бурыми волосами, темными глазами, узким носом и выступающей вперед нижней челюстью. В руке он держал меховую шапку. За плечом мужчины висел рюкзак. На мгновение он застыл в изумлении; затем с ухмылкой удивленно уставился на Лилиан, пытавшуюся прикрыть портьерой свое почти обнаженное тело.
— Кто вы? — запинаясь, с изумлением проговорила Лилиан.
Отворив дверь подъезда, с двумя бутылками виски под мышкой, я как раз услышал его громкий, самоуверенный голос:
— Я Вернер Марк.
От раскатов смеха звенел длинный ряд бокалов, расположенных в линию, чуть пониже массы бутылок, стоявших позади стойки бара. Бар занимал дальний конец фойе отеля «Кайзерхоф» в Трювеле. Оглушительный шум доносился также из банкетного зала.
Бармен поставил передо мной второй бокал. Я уже потерял счет спиртному, выпитому мною в тот день. Но, хотя я много выпил, я не чувствовал опьянения, так было всегда, когда я находился в состоянии возбуждения или сильной усталости, как было и в этот вечер. Кроме того, я продрог. Обогреватель в автомобиле сломался по дороге из Ганновера в Трювель. Я жутко замерз в дороге. С этими дорогими представительскими автомобилями всегда что-то случается. Я уже имел две такие машины, и теперь с меня довольно. Я решил купить в ближайшем будущем обычный, скромный автомобиль. «Но, — думал я, потягивая виски, — ведь я сам знаю, что не сделаю этого». Благие намерения. Они никогда ни к чему не приводят или приводят прямой дорогой туда, куда попасть никто не торопится. Я собирался купить менее дорогую машину последние десять лет. Я также давал себе слово жить менее роскошно, меньше курить, пить, распутничать, наконец, во что-то верить. Никогда не срабатывало. Во мне много плохого, это было очевидно. И я всегда начинал чувствовать себя лучше, как только признавался себе в этом. Это освобождало меня от обязанности действовать.
К примеру, я прекрасно понимал, почему покупаю эти автомобили-люкс. Комплекс неполноценности. Чувство вины. Вздор, сущий вздор. Ведь это очевидно…