— Вышвырни его вон! — задыхаясь и краснея от гнева, кричала Лилиан. Ее антипатия к Вернеру казалась мне почти неестественной. Я пытался понять Лилиан и не мог на нее слишком сердиться. Ее ненависть была основана на страхе за наше с ней будущее. К тому же она была слишком женщиной и не могла допустить, что я могу питать добрые чувства к кому-либо еще, кроме нее.
— Он пользуется твоим доверием! — тихо говорила она, видя, что крики не достигают цели, и лицо ее при этом было очень несчастным. — Своей ложью и ненавистью ко мне он хочет испортить наши отношения.
— Чепуха! — Я пытался говорить твердо и холодно, стараясь, чтобы в голосе моем не проскочило ни одной нотки сомнения. Лилиан сразу же уцепилась бы за нее. А дальше пошло бы по поговорке: увяз коготок — всей птичке пропасть.
— Нет, это не чепуха! Я тоже ненавижу его. И он это знает. Зачем ты разрешил ему жить здесь? Ну зачем?
Плачущая женщина — зрелище не для слабонервных. Но это еще не все. Плачущая женщина может расшатать нервы любому. Грубые, не страдающие сентиментальностью существа мужского пола при виде плачущей женщины часто готовы падать на колени, обещают золотые горы и бросаются совершать все двенадцать подвигов Геракла. Единственное требование, которое предъявляется женщине, — чтобы она плакала красиво. Лилиан не обладала искусством плакать красиво. Глаза у нее становились красными, лицо мгновенно опухало, из носа, который становился похожим на картофелину, текло. Это помогало мне оставаться твердым.
— Ему некуда идти! Лилиан, ты же сама помнишь, как он пришел. Он пришел и попросил у меня приюта. И он вернулся не с загородной прогулки. Как бы там ни было, мы с ним оба солдаты, и на его долю выпало немало испытаний… И в конце концов он мой брат! — Казалось, я забыл о том, что Вернер был моим злейшим врагом с самого нашего детства. Неожиданное чувство солидарности связало меня с ним. Я вспомнил постоянные разговоры матери о том, что надо помогать своим родственникам. О том, что кровная связь — это самая крепкая связь, данная нам Богом, ее мы не вправе рвать. Я вспомнил, что Вернер очень пригодился мне, когда я сам нуждался в помощи. Конечно, я и тогда понимал, что Вернер помог мне вовсе не из братской любви. Зная, что я любил мать и всегда страдал из-за ее безразличия ко мне, он стремился еще раз доказать, что именно он является ее единственной надеждой и опорой. Но как бы там ни было, вполне вероятно, что брат спас мне жизнь. Я вполне откровенно сказал Лилиан, что ее постоянные нападки будут лишь способствовать усилению моих вновь обретенных чувств к брату. Лилиан посмотрела на меня долгим, отчаянным, полным безнадежности взглядом.
— Посмотришь, чем это кончится, — горько сказала она.
Если б только я мог знать, как безошибочна была ее интуиция.
Во время всех этих передряг мне позвонил издатель. Издатель был очень вежливый человек. После тошнотворных приветствий и многочисленных пожеланий хорошего здоровья, он поинтересовался, как продвигается работа. Но я чувствовал, что цель его звонка иная. И не ошибся. Очень осторожно, но совершенно конкретно издатель выразил сомнение относительно того, что я смогу закончить рукопись к концу июня. По правде говоря, мне оставалось только подтвердить его сомнения, но мое упорство и тщеславие не позволили мне этого сделать.
— Даже если бы вы не позвонили мне больше, я все равно закончил бы рукопись к намеченному сроку! — самоуверенно и заносчиво прошипел я в трубку, вместо того чтобы виновато промолчать.
Я так рычал в трубку, что потом долго не мог успокоиться, вспоминая это. Я представлял, как дернулась его пухлая холеная рука с огромным безвкусным перстнем на безымянном пальце, как, оберегая барабанные перепонки, он отвел трубку подальше от чистого розового уха с растущими внутри волосками, как выпучились от неожиданности его прозрачные, похожие на рыбьи, глаза, и мысленно торжествовал.
Рычать в трубку и потешаться над издателем было намного легче, чем приблизиться к пишущей машинке. Я с ненавистью смотрел на этот аппарат, и он казался мне каким-то адским приспособлением, бьющим по моим бедным нервам всей клавиатурой разом и каждой клавишей в отдельности. А ведь я не всегда так люто ненавидел это орудие труда, превратившееся сейчас в орудие пытки. В послевоенном голодном сорок шестом мой чернокожий друг Гомер Барлоу дарил мне одежду, продукты, консервы, сигареты, спиртное, но самым лучшим подарком была пишущая машинка. Я с удовольствием садился за нее и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Она была моим верным помощником и другом. Теперь же я пил и ничего не писал. Не было такого дня, когда бы я не был в отличной форме утром, и полностью не спивался к вечеру. В состоянии эйфории я обычно делал заметки, которые не мог разобрать на следующее утро. Начала, окончания, а то и просто обрывки слов громоздились друг на друга и выматывали из меня нервы. Идея, казавшаяся накануне вечером гениальной, утром представлялась бессмысленной и примитивной.
После отъезда Лилиан я пошел к брату. В тот вечер выпили мы изрядно. Бедствия войны и тюремного заключения, казалось, не оставили в его душе никаких следов, хотя мы понимали, что все это не может пройти бесследно и обязательно проявится впоследствии. Вернер поразительно быстро восстановил прежний образ жизни. Он говорил о всех своих переживаниях без ненависти и страха, без горечи и сожаления. Казалось, все это вовсе не затронуло глубин его души, а лишь послужило прекрасным материалом для новых книг. Управление по делам денацификации отдало его под суд. Вернер был осужден. Он хорошо сознавал справедливость наказания, но тем не менее с трудом выносил это бремя. Его издатели либо умерли, либо лишились своих мест, либо им запретили издавать книги. А новые издатели, имевшие лицензии, боялись издавать произведения моего брата даже под псевдонимом.
— Они так напуганы, — сказал Вернер и сделал большой глоток из своего бокала, отчего на горле у него заходил острый кадык. — Пройдет, наверное, лет десять, прежде чем они осмелятся опубликовать хоть один из моих романов. — Вернер опять сделал глоток, поболтал остатками спиртного в бокале и улыбнулся, не подымая глаз. — Не унывай, Ричи!
В мае во время очередной попойки, ощутив особую близость к брату, я показал ему рукопись «Великий холод», которую я никак не мог закончить. Вернер был честен в своей оценке — рукопись ничего не стоила. Мы сидели молча друг напротив друга за столом в моем кабинете. Между нами лежала рукопись. Наступила странная, напряженная тишина. Я раскрыл окно, но не ощутил долгожданной прохлады. Все в природе замерло в тревожном ожидании. И вот налетел прохладный ветерок, сначала еле ощутимый, затем в комнату ворвался сильный порыв холодного мокрого ветра. Далеко на горизонте блеснула молния. В воздухе уже носился запах дождя, и гром прорывался короткими, но резкими раскатами.
«Все мои надежды оказались напрасными, — думал я. — То, что мы сейчас делаем, в будущем тоже будет казаться бессмысленным и нелепым, особенно сочинение романов. Но не было сейчас сил объяснить эти гневные и печальные мысли Вернеру. Да и вообще не имело никакого смысла это делать. Эти откровенные признания вызвали бы у Вернера лишь иронию и презрительное недоумение».
— Ты знаешь, кто ты? — неожиданно спросил Вернер.
— Да, — угрюмо ответил я.
— Это хорошо, — одобрил он. — В таком случае мне будет легче тебе помочь.
— Мне помочь? — Я не понимал, что хочет сказать мой брат.
— Ну да. — Вернер пожал плечами, удивляясь моей непонятливости. — Помочь тебе и себе.
— Каким образом?
Брат протянул мне свой бокал и улыбался все время, пока я наполнял его. Правда, это не была улыбка в полном смысле слова. Казалось Вернер натянул на лицо резиновую маску. Кажется, он обдумывал как выразить мне то, что созрело в его мозгу. Наконец он заявил:
— Тебе разрешают писать, но ты не можешь. Я могу писать, но мне не разрешают издаваться…
Потрясенный до глубины души, я молча смотрел на него.
— Все очень просто, — сказал Вернер, продолжая улыбаться. — Налей мне еще немного виски.
Я не шевельнулся. Он взял у меня из рук бутылку и наполнил бокал до краев. Потом довольно прозаическим тоном спросил:
— Когда срок сдачи рукописи?
— Через восемь недель. — Я не знал, как относиться ко всему, сказанному Вернером. Я был растерян и подавлен.
— Восемь недель… Не слишком много для написания хорошей книги, — сказал он. — Но я думаю, что управлюсь. — Вернер покачивался на стуле, исподлобья глядя на меня. — Ты можешь на это время не подпускать и близко Лилиан?
Кажется, он уже ставил свои условия. Я молча кивнул головой, хотя это вовсе не означало, что я согласен. Я просто был пьян.
— Ты можешь записывать на диктофон интересные мысли, которые возникают у тебя… — сказал Вернер. — Ты говорил, у тебя возникают любопытные идеи, когда ты пьян.
— Да, действительно, — услышал я свои слова, а про себя подумал: — «Восемь недель… Сможет ли он написать? Я-то знаю определенно, что не смогу… Если он каким-то чудом сможет, это меня спасет. А что если это очередной обман?.. Гнусный и подлый обман в его стиле…»
— Исключено, забудь об этом, — сказал я с восторгом и ненавистью.
— Молчи, — мягко приказал Вернер и похлопал ладонью по моей руке. Сделал он это так убедительно, что я действительно замолчал. — Никто не узнает. Даже Лилиан.
— Но это как раз тот один-единственный роман, который ты не сможешь написать. Это антифашистский роман.
— Нет такого романа, которого я не смог бы написать, — улыбаясь ответил Вернер.
Иногда он раздражал меня своей самоуверенностью. Но сейчас я ему поверил сразу.
Приближалась гроза. Фиолетовая туча мгновенно закрыла солнце, день превратился в ночь, несколько тяжелых капель ударили по блестящим светло-зеленым листьям. Затем на мгновение все в природе замерло. Блеснула молния, и белая пелена дождя обрушилась на прогретую весенним солнцем землю. Дождь припустил с такой яростной силой, что мне пришлось вскочить, чтобы закрыть окно. Я вернулся к столу весь мокрый, рубашка прилипла к телу. После ослепительной вспышки молнии последовали оглушительные раскаты грома.