Сквозь прозрачные зеркала в нашем офисе я наблюдал, как звезда сцены, полузакрыв глаза, начала ласкать свои соски. Я включил репродуктор, усиливающий звуки извне, и услышал, как Ванесса тихо вздыхает. Спустя какое-то время она опустила правую руку и тихие вздохи перешли в более интимные стоны.
— Что это с ней? Она же хрипит. У нее, что, опять?..
— Точно, — ответил Мински, — опять простудилась. На этот раз серьезно.
— Ничего удивительного, — сказал я. — Здесь-то жарко, а в этих чертовых коридорах всегда прохладно и сквозняки такие, что продует кого угодно. А девушка каждый день бегает туда-сюда полуголая. Хорошо еще, что простуда у нее не хроническая, а то ведь могла и воспаление легких схватить в такую-то сумасшедшую погоду.
Погода этой осенью капризничала. Если сегодня было тепло и солнечно, то завтра мог пойти снегопад и ударить мороз.
— Я только что звонил доктору Феллнеру. Эта девушка обходится мне страшно дорого. Господь не допустит, чтобы она заболела гриппом. Феллнер сказал «нет».
— Что «нет»?
— Никакого гриппа. Думается, сегодня она переночует в своей гримерной и не будет выходить на улицу, а завтра он опять заглянет. Он ввел ей антибиотики и прочую чепуху. Как обычно. Эта девушка обходится мне страшно дорого, — повторил Борис. — Но что делать? Мы же все время перестраиваемся! Тот коридор просто нельзя оставлять так как есть! Иначе нам придется переехать, а это обойдется нам дороже, чем услуги доктора Феллнера! — Мински, скупой на деньги, знал, где их нужно тратить.
— Ну, не будет же так вечно, — сказал я. — Только до тех пор, пока Ванесса не достигнет своей цели.
— Надеюсь, это произойдет еще не скоро, — проворчал Мински, с тоской постучав по дереву.
Сквозь прозрачную стену зеркальной комнаты я видел, что дыхание Ванессы стало учащаться; ее высокая грудь вздымалась и опадала. Все присутствующие сидели как зачарованные. Стриженная по-мужски Петра Шальке прижала руки к губам, покусывая костяшки пальцев. Двое специалистов по спецэффектам возбужденно перешептывались.
Затрезвонил телефон, стоящий на письменном столе Мински. Звонил один из его биржевых маклеров в Нью-Йорке. Там как раз было восемь часов вечера, обычное время, когда Борис разговаривал со своим брокером.
«Если я держу брокера, я должен с ним поговорить, — заявил Мински, когда я было запротестовал по поводу телефонных счетов. — Кроме того, я забочусь о твоем бизнесе так же, как и о своем».
Он был прав. Борис всегда был чертовски прав.
Ванесса в зеркальной комнате продолжала валяться на тигровой шкуре, все больше и больше распаляясь. Ее бедра неистово раскачивались, пальцы двигались нежно и мягко. Мински сосредоточенно продолжал говорить по телефону.
Я смотрел сквозь зеркальные стены. Ванесса уже скрежетала зубами. Она проделывала это мастерски и смотрелась очень эффектно. Я уменьшил звук репродуктора, чтобы Борис мог спокойно продолжать телефонную беседу со своим брокером в Нью-Йорке, а сам наблюдал, как Ванесса тянется к красной свече на шелковой подушке, отводит руку, словно стесняясь зрителей, протягивает ее снова и, закусив нижнюю губу, со страстными вздохами продолжает свое представление… Она была очень пластична. Все до самых незначительных мелочей продумано и отрепетировано. Ни одного неловкого или ненужного движения. Ванесса недаром в течение нескольких месяцев брала уроки. Они были недешевы, и за них платил Мински. Но девушка оказалась более чем просто способной ученицей. Конечно, у нее была своя цель, и Ванесса упорно и прямо шла к ней, и все же без природных способностей такого успеха не добьешься.
Из благодушного состояния меня вывел вопль Бориса:
— Не читайте мне лекций, Гольдштейн! Я сказал, продавайте. Все совершенно верно. Конечно, по наивысшей цене! Но быстро. Все должно быть продано к концу года. Деньги переведете в Цюрих. Немедленно!
Ванесса тем временем, окончательно распалившись, схватила с подушечки красную свечу, ввела ее в себя и громко застонала. Громко и хрипло.
«Только бы она не свалилась с гриппом!» — подумал я.
Зрители ответили одобрительным гулом. Борис, перекрикивая шум, просил Гольдштейна не задавать глупых вопросов, а делать ту работу, за которую он ему платит.
— Я хочу, чтобы вы перестали мне возражать. Вы живете в Штатах, а я живу здесь. Я знаю, что я делаю! Хватит. Спокойной ночи, Гольдштейн. — Он положил трубку. — Если и есть что-то более раздражающее, чем глупый христианин, так это глупый еврей. Мне нужен новый брокер!
— Я — глупый христианин. Но я тоже ничего не понимаю.
— Поэтому ты не мой брокер, а мой компаньон. — Сердитое лицо Мински прояснила лукавая улыбка.
— Ты собираешься продавать сейчас, когда наши американские акции на высоте?
— Правильно, сейчас, — ответил Борис и поднялся. Он стал заботливо следить за своим галстуком-бабочкой с тех пор, как у нас обоих вошло в привычку подходить к зеркальному барьеру под конец представления.
Сквозь репродуктор мы могли слышать Ванессу. Она действовала очень убедительно, не спеша приближаясь к самому кульминационному моменту. Она издавала короткие, пронзительные вскрики. Ее рука двигалась в бешеном темпе. В такт своим дьявольским телодвижениям Ванесса взвизгивала как щенок…
«Надеюсь, она не начнет сейчас чихать», — подумал я.
Профессор психиатрии, доктор Мон сидел в просторном кабинете в своей клинике «Хорнштайн». Мон говорил приятным, тихим голосом, движения его были неторопливы, а его выразительные карие глаза неизменно привлекали внимание посетителей. На столе в резной деревянной рамке стояла фотография его жены, а рядом — глиняный кувшин с тюльпанами.
— Что Рашель делала во Франкфурте? — срывающимся голосом спросил Мински.
— Просила милостыню, на пропитание.
Яркие лучи солнца проникали сквозь открытые окна в большую комнату. Мински слышал далекие женские голоса, распевавшие песню. Окна выходили в сад, где, как заметил Мински, работало много пациентов. Несколько картин, написанных пациентами, украшали стены кабинета.
— На пропитание, — автоматически повторил Мински слова профессора Мона, и лицо его помрачнело.
— Какой-то американский солдат привел ее в ближайший полицейский участок. Ваша жена была не в состоянии дать какие-либо показания, даже назвать свое имя она не могла, но в кармане ее платья лежало удостоверение личности на имя Людмилы Шидловской, русской, заключенной концлагеря, хотя на фото было совершенно другое лицо. Ваша жена отлично говорит по-немецки…
— Верно, — ответил Борис. — Рашель родом из богатой семьи, профессор. У нее был учитель немецкого и французского языков. Ее родители весьма состоятельные люди, сейчас их, вероятно, нет в живых. Помню, какой переполох вызвало заявление Рашель о ее намерении выйти замуж за такого бедного парня, как я. — Мински замолчал, и Мон протянул ему сигареты, но тот отказался.
— Ваша жена сильно волновалась. Ее доставили сюда на следующий день.
Мон встал и начал ходить взад-вперед.
— У нас не было о ней никаких данных, за исключением нескольких татуировок на ее руках, но они нам ничего не говорили.
— Разумеется, нет, — подтвердил Мински.
— У нас было несколько подобных случаев, в том числе беженцы. Для опознания мы вызывали их на допросы в алфавитном порядке. Таким образом, две недели тому назад вашу жену звали госпожа «Е».
— Госпожа «Е», — повторил Мински. — Две недели тому назад ее звали госпожа «Е». Я ничего не слышал о ней в течение трех лет и вдруг…
Мон остановился и пристально посмотрел на Мински.
— Я провел много времени с вашей женой. Вначале это был просто профессиональный интерес. После интенсивной терапии ваша жена вспомнила свое имя, откуда она родом, свою свадьбу и ваше имя. А завершил дело Красный Крест. Быстрый прогресс объяснялся тем фактом, что вы направили запросы во множество отделений Красного Креста.
— Но кто же тогда был похоронен вблизи Хофа? — пробормотал Мински.
— Русская женщина, Людмила Шидловская. Мы это уже выяснили. Ваша жена жила в одной комнате вместе с Людмилой Шидловской. Эта, с позволения сказать, комната была отделена тонкой перегородкой от соседнего помещения, в котором лежали двое американских солдат. Одежда обеих пациенток висела на гвоздях, вбитых в деревянную стену. Одиннадцатого ноября, ночью, от сердечного приступа скончалась Людмила Шидловская.
— Откуда вам это известно?
— Красный Крест обнаружил свидетельство о смерти, причиной которой явился порок сердца. Об остальном мы можем только догадываться, — продолжал Мон. — Я не исключаю того, что ваша жена уже в то время страдала психическим расстройством. Она в очередной раз пережила сильное нервное потрясение, когда умерла ее подруга по комнате. Это еще больше усугубило ее болезненное состояние. В темноте ваша жена по ошибке надела платье умершей подруги, затем вылезла через окно и удрала. Она никогда не вспоминала о своем пребывании в госпитале, не рассказывала ни о своей болезни, ни о Людмиле Шидловской. О смерти ее соседки по комнате я узнал только из врачебной документации. Ваша жена никогда не упоминала и о своем бегстве из госпиталя. Скорее всего она не осознавала своих действий. Это всего лишь моя догадка, — продолжал профессор, — но я ясно представляю себе, что произошло в действительности. Врачи и санитары на утренней смене обнаружили труп женщины и рядом пустую постель. На этом основании они пришли, очевидно, к выводу, что исчезнувшая пациентка была выписана из больницы прошлой ночью, к тому же не было и платья, а в оставшейся одежде было удостоверение личности на имя Рашель Мински.
— Но была же фотография!
— К сожалению, не во всех удостоверениях есть фото, — объяснил профессор Мон. — Это удостоверение по-прежнему находилось в регистратуре в Хофе. В документах, найденных в одежде вашей жены, фотографии не было. Таким образом, под именем вашей жены была похоронена другая женщина.
— Да… — пробормотал Борис, пристально глядя на фото, стоявшее на столе. — А как моя жена добралась до Франкфурта?