– Да, – печально ответил матрос, – боюсь, доктор, что скоро я отдам концы! – Он закрыл глаза и глухо застонал.
– Что он сказал? – переспросил Джонсон, оживившись.
– Он хотел сказать, что скоро загнется! – воскликнул Жулик Джек.
– Что это значит – загнется?
– Это значит, что он скоро умрет, доктор.
– Понимаю, – сказал он и проверил у матроса пульс. – Как его фамилия? – спросил Джонсон, обернувшись к Бобу.
– Звонарь Джо, – ответил тот.
– Ребятки, вы должны хорошо заботиться о нем! Я пришлю ему лекарства с объяснением, как их пить. Кто-то из вас умеет читать?
– Вот он умеет, – ответил Боб, указав на меня.
Осмотрев остальных узников, некоторые из которых уже шли на поправку, а другие лишь притворялись больными, Джонсон обратился к нам:
– Ребята, если еще кто-нибудь заболеет, сообщите мне, я выпишу лекарство. Консул распорядился, чтобы я навещал вас каждый день. Очень опасно резко менять рацион, как произошло с вами после высадки на берег. Будьте осторожны, употребляя фрукты. Прощайте! Утром я пришлю вам лекарства.
Я полагаю, что Джонсон, хоть и не отличался проницательностью, все же понимал, что мы над ним издеваемся, однако решил не обращать на это внимания – его планов ничто не нарушало, поэтому лучше было не подавать виду, что насквозь нас видишь.
На следующее утро появился подросток островитянин. Он принес маленькую корзинку из пальмовых листьев, полную порошков, таблеток и пузырьков. К каждому лекарству был прикреплен листок бумаги с указаниями по применению и с именем пациента. Матросы почему-то решили, что в некоторых бутылочках – спиртовые настойки, и набросились на корзинку. Однако доктор настоял на своем праве врача первым прочесть инструкции.
Первой достали большую бутылку с надписью: «Для Уильяма – хорошо втирать». От бутылки пахло спиртным. Доктор, прежде чем отдать ее больному, проверил, можно ли употреблять содержимое внутрь, и был поражен результатом.
Матросы разволновались. Порошки и таблетки никого не впечатлили, а вот тех, кому остались пузырьки, теперь считали счастливцами. Думаю, доктор Джонсон неплохо знал матросов и некоторые лекарства приготовил согласно их предпочтениям. Но из бутылок пили все. Если запах был приятный, то на инструкции по применению не обращали внимания, а отправляли содержимое по лучшему назначению.
От самой большой бутылки шел сильный запах жженого бренди. На бутылке было написано: «Для Даниэля, пить без ограничений, до выздоровления». Черный Дан немедленно принялся выполнять предписание и покончил бы с лекарством в одно мгновение, но бутылку вырвали у него из рук – после жестокого сопротивления – и пустили по кругу…
На следующее утро Джонсон снова навестил нас, лежащих в ряд в колодках, и нашел, что мы чувствуем себя гораздо лучше – как и следовало ожидать, добавил он.
Однако порошки и пилюли пользы не принесли – вероятно, потому, что их никто не принимал. Матросы предложили доктору впредь присылать их нам с бутылочкой писко – для усиления действия. К тому же, добавил Жулик Джек, лекарства слишком сухие, и их нужно запивать чем-нибудь вкусным.
Мой друг врач, когда Джонсон появился у нас в третий раз, подозвал его для личного разговора. О чем они говорили, нам было неизвестно, но я предположил, что мой приятель описывает признаки каких-то таинственных нарушений в организме, которые вот-вот произойдут. Поскольку доктор употреблял медицинские термины, ему удалось произвести впечатление, и Джонсон удалился, пообещав прислать моему другу то, о чем он просил.
Утром доктор первым бросился к мальчику туземцу и получил маленькую бутылочку с какой-то пурпурного цвета жидкостью. В корзинке почти ничего не было, кроме фляги жженого бренди. После долгих пререканий один из нас стал наливать бренди в скорлупу кокосового ореха, и все желающие могли приложиться к ней. Выпив все лекарство, предназначенное для поддержания сердечной деятельности, матросы разошлись.
Часа через два Жулик Джек обратил внимание на моего друга доктора – он лежал с закрытыми глазами за колодками. Джек поднимал его руку и опускал, и каждый раз она безжизненно падала.
Мы подбежали. Вероятно, все дело было в таинственной бутылочке. Найдя ее, я понюхал содержимое. Это был настой опия.
Жулик Джек с восторгом вырвал бутылочку у меня из рук и сообщил о том, что в ней, всем присутствующим. Он предложил всем вздремнуть, но не все его поняли. Тогда мы стали ворочать доктора с боку на бок, чтобы показать все достоинства нового лекарства. Доктор же казался совершенно бесчувственным и лежал так неподвижно, что я заподозрил его в притворстве.
Идея пришлась всем по вкусу, матросы улеглись, и чудесное лекарство пошло по кругу. Каждый, думая, что сразу же придет в бесчувственное состояние, выпив немного, закрывал глаза.
Опий распределили поровну, поэтому последствий можно было не бояться. Но все-таки я хотел понаблюдать за его действием, осторожно привстал и огляделся. Был почти полдень, стояла полная тишина. Матросы лежали не шевелясь. Впрочем, мне показалось, что некоторые подсматривали.
Вскоре я услышал приближающиеся шаги и увидел доктора Джонсона. Ну и растерялся же он, увидев своих пациентов спящими!
– Даниэль, – крикнул он, ткнув моряка тростью в бок. – Проснитесь! Вы меня слышите?
Черный Дан лежал неподвижно.
– Джозеф, Джозеф! – закричал доктор следующему. – Проснитесь! Это я, доктор Джонсон!
Звонарь Джо лежал с открытым ртом и закрытыми глазами и не шевелился.
– Господи! – воскликнул Джонсон. – Что с ними? Эй, ребята! – кричал он, бегая взад и вперед. – Очнитесь! Да что с вами? Черт побери!
Он стучал тростью по колодкам и кричал все громче. Наконец, успокоившись, он оперся на набалдашник трости и уставился на нас. Со всех сторон раздавался храп.
– Они просто перепились, – решил Джонсон. – Негодяи! Ну, да это меня не касается…
Он ушел, и в то же мгновение все вскочили на ноги, хохоча во все горло.
Большинство матросов, как и я, наблюдали за доктором сквозь неплотно сомкнутые веки. Мой друг доктор проснулся, но что заставило его принять опий, если только он и правда его принимал, знал только он сам. Не будем больше об этом говорить, так как ни меня, ни читателей его мотивы не касаются.
Мы жили в тюрьме уже почти две недели, когда однажды утром вошел капитан Боб, вернувшийся после купания. В руке он держал длинный тяжелый кусок старой таппы и начал одеваться. Одним концом он прикрепил полотнище к стволу гибискуса, затем отошел на несколько шагов, обернул другой конец ткани вокруг талии и, вертясь, чтобы заворачиваться в нее, снова приблизился к стволу. Одежда напоминала юбку, и Боб казался в ней еще толще.
Капитан Боб сказал, что консул приказал нам прибыть к нему. Мы построились и в сопровождении Боба и двадцати туземцев направились в деревню.
Уилсон и несколько европейцев ждали нас, усевшись в ряд. Сбоку на кушетке полулежал капитан Гай. Он выздоравливал и, как оказалось, собирался в скором времени вернуться на корабль. Он хранил молчание. Консул же встал, достал какой-то документ и начал читать вслух.
Это оказались показания Джона Джермина – подробный рассказ о событиях, происшедших с нами от выхода из Сиднея до прихода в Папеэте. Документ был составлен очень хитро, в нем правильно были отражены подробности плавания, однако содержался и материал на каждого из нас. Однако о нарушениях старшего помощника в документе ничего сказано не было.
Мы молчали.
Джермина в комнате не было.
Консул прочел следующий документ – показания капитана Гая. Однако, как всегда, он сообщил немногое.
Третий документ оказался показаниями матросов, оставшихся на корабле, в том числе Затычки, который, очевидно, стал доносчиком. Все было преувеличено донельзя. Я сомневался, что подписавшие понимали, о чем говорили.
Каждый пункт этого документа вызывал громкие протесты, и консул безуспешно призывал сохранять тишину. Затем он торжественно вытащил из железного ящика судовой договор, с трудом прочитал, так как бумага выцвела и пожелтела, а затем указал на стоявшие внизу подписи членов команды, спросив:
– Признаете ли вы эти подписи своими?
– Зачем спрашивать? – ответил Черный Дан. – Капитан Гай отлично знает, что это наши подписи.
– Молчать! – закричал Уилсон.
Было видно, что он хотел произвести впечатление и прямота старого моряка его раздосадовала.
Некоторое время было тихо. Наши судьи совещались с капитаном Гаем, а мы строили предположения, зачем было читать нам все эти показания. Мы пришли к мысли, что это было сделано для того, чтобы запугать нас и заставить подчиняться. Так и оказалось.
– Вы видите, матросы, – встав, обратился к нам Уилсон, – что приняты все меры для того, чтобы отправить вас в Сидней на суд. Шхуна «Роза» пойдет туда не позже чем через десять дней. «Джулия» отправится в плавание через неделю. Вы снова отказываетесь от выполнения своих обязанностей?
Мы отказывались.
Консул и капитан переглянулись. На лице Гая отразилось разочарование. Взглянув на меня, он приказал подойти. Я приблизился.
– Это вас мы подобрали на острове?
– Да.
– Значит, вы обязаны жизнью моему человеколюбию? И какова же ваша благодарность!
– Вы не правы, сэр. – И я сразу выложил ему все, что знал. – Мне известно, что вы послали шлюпку в бухту, потому что надеялись найти нового матроса, и своим спасением я обязан судну, а не вашей доброте.
Доктор также от души высказался, охарактеризовав капитана Гая двумя меткими фразами – к вящему удовольствию всех матросов.
– Не захватить ли нам и консула с капитаном с собой в тюрьму? – заговорили моряки между собой.
Дело принимало серьезный оборот. Судьи разволновались и стали призывать нас к тишине. Когда все успокоились, Уилсон напомнил о «Розе» и сиднейском суде, а также о том, что до отплытия «Джулии» остается неделя. После этого он отпустил нас – и мы отправились обратно в тюрьму в сопровождении Боба и туземцев.