– А на чем же ты зверят рисовала тогда?
Аута покраснела и что-то прошептала.
– Что?
– Я украла. Я испортила один лист, добавила там кое-что в рисунок, чтобы лучше смотрелось, но Тумлис заметил и велел перерисовать. А лист смял и выбросил. Я его подобрала потом, разгладила и унесла домой. Было так страшно…
Тайрин обняла подругу и, кажется, придумала, что надо делать. Оставалось только поговорить с Бьёке – одной ей не справиться. «А Ауте пока говорить не станем. Вдруг не получится?»
На следующий день Тайрин поделилась своим планом с Бьёке.
– Ты сошла с ума? А если нас поймают?
– Никто не поймает. Ты все время с бумагой. Я часто задерживаюсь после работы.
– А если они их считают?
– Да нет, никто не считает. На днях у Кинату упала кисточка и закатилась под мой стол. До сих пор там лежит.
– Ладно. А краски?
– Можно приготовить маленькие пузырьки, аптекарь такие выбрасывает, я видела, и отлить понемногу от каждой.
– Ты меня до плахи доведешь, – вздохнула Бьёке.
– Видела бы ты Ауту, сама бы…
– Да знаю я, знаю. Мы давно с ней об этом разговариваем.
Тайрин моргнула. Давно разговаривают? Вдвоем, без нее… Что ж, наверное, так и должно быть, у нее ведь есть Тинбо, с которым она делится всем-всем. Но все равно грустно, что она только вчера узнала то, о чем лучшие подруги «давно разговаривают».
– Успеем до дня рождения? – спросила Бьёке, не заметив, как ее слова задели Тайрин.
– Успеем.
Тайрин пораньше вернулась с обеда, подняла и спрятала в карман упавшую со стола Кинату кисточку. А еще прихватила пару перьев с общего стола. «Это воровство, – сказала она себе. – Я помогаю флигсам победить, мой огонек погаснет. Но я же для хорошего дела! Нельзя, чтобы Аута разучилась рисовать!» Тайрин расправила плечи и вздернула подбородок. У Ауты своя музыка, нельзя ее потерять. Но краски и кисточки не продают в лавках, даже в «Самых нужных товарах» их не найти. А если у нее будет своя бумага, свои кисти и краски, если за спиной не станет стоять мастер Гута, ее дар вернется, Тайрин была уверена.
Громкие чтения
Ноябрь пришел в город томительной серостью, будто угрюмая женщина, что носила в себе какое-то горе и не могла с ним справиться. Она уже сняла цветной платок листвы сентября, уже выплакалась дождями октября и теперь просто молчала, хмурила брови, кусала губы, давила на город темным небом, которое все не могло распахнуться снегом.
Только и было хорошего в ноябре, что хофоларские посиделки. «Сказки говорить», – называли они между собой такие вечера. В самых больших хофоларских домах собиралось много народу, и хозяева варили большой чан тюкё – напитка из фруктов и меда. А еще пекли крохотные кексы с орехами.
– Идем сказки говорить к Вишшерам или Гаррэтам?
– Лучше к Вишшерам, туда Тариус всегда приходит рассказывать.
– Да, Тариус лучше всех. Но там Рилс. Опять будет пялиться на тебя.
– А Тида на тебя!
Тайрин с Тинбо смеялись и шли к Вишшерам, потому что Тариус Таррсэн и правда знал самые интересные сказки и рассказывал их лучше всех.
Женщины усаживались в ряд на длинной лавке, хозяйка растягивала у них на коленях льняную скатерть. Каждая брала разноцветные нитки, иголку и вышивала орнамент. На белоснежном полотне расцветали цветы, вырастали деревья, зеленела трава, мчались олени, вслед которым смотрели суслики, а орлы парили над снеговыми вершинами гор. Вышивка была сложной, сюжетной, каждая вышивальщица вела свою историю, подхватывая и передавая ее соседке. Белое, синее, зеленое – мир Хофоларии. Потом скатерть подарят той, чья свадьба будет первой после этого ноября. Тайрин мечтала о такой скатерти, как и любая девочка-хофоларка.
А у Эйлы никогда не будет такой скатерти. Эйла вышла замуж за хэл-мара, свадьба проводилась по хэл-марским обычаям, и на ноябрьские посиделки Эйла больше не приходит. Не то чтобы ее не пускали или осуждали, но двери хофоларских домов были для нее теперь закрыты.
Мужчины тоже не сидели без дела: подшивали старые башмаки, вырезали фигурки из дерева, точили ножи.
Тариус Таррсэн рассказывал.
– В одной деревне, той, что на берегу синего озера Чок, жила-была женщина. Муж ее давно умер, а детей никогда у них не было. Жила она одна в маленькой лачужке на самом краю деревни. Была у нее белая козочка да белая курочка, красный платок да красное ведерко, чтобы за водой ходить. Встанет, бывало, поутру, повяжет голову платком, красное ведерко свое возьмет и пойдет к озеру Чок. Поглядит в его воды студеные, прозрачные до самого дна, попросит разрешения воды набрать. В том озере добрый жил тройги, водный дух, он никому зла не делал, но хотел, чтобы его уважали. Наберет она воды, напоит козочку свою и курочку, сама чаю попьет и пойдет козочку пасти на берег озера.
Вот в одно утро пошла женщина за водой, как и каждое утро делала, да в спешке, видать, плохо свой платок повязала, уронила его в воду. Платок же не намок и не пошел ко дну, а надулся вдруг ветром, налетевшим с горы, и поплыл, как лодочка. Жалко женщине стало свой платок, побежала она за ним по берегу, да что толку? Ветром платок уже к середине озера подгоняет. Загоревала женщина: «Вот беда, чем же я теперь голову повяжу, как на людях покажусь?» Но делать нечего. Подхватила она свое красное ведерко и пошла домой. Напоила белую козочку, напоила белую курочку, сама чаю напилась да за работу принялась. Только из дома не показывается – стыдно без платка, а другого у нее и нету.
Вот приходит новое утро. Встала женщина пораньше и до света пошла по воду. Да так ей, видно, спать хотелось, что забыла она озеру поклониться, у тройги разрешения попросить. И ведро ее из пальцев выскользнуло да на дно ушло. Глубокое озеро Чок, не достать женщине своего красного ведерка. Заплакала она: «Как напою свою козочку? Как напою свою курочку? Все ты у меня отнимаешь, все забираешь, ничего не оставляешь!» Так сидела она и плакала, и слезы ее падали в чистое озеро Чок. Услышал тройги ее жалобу, задумался. Обернулся черным вороном, полетел к дому той женщины, сел на крышу да смотрит, выглядывает. Поплакала женщина, пожаловалась на свою судьбу и пошла домой. А ворон тут – хвать белую курочку и унес в самое сердце озера. Еще горше заплакала бедная женщина, запричитала: «Все ты у меня отнимаешь, все забираешь!» Снова летит черный ворон, снова на крышу дома садится, снова во двор глядит. А потом – хвать белую козочку и унес ее в самое сердце озера. Тут уж женщина пуще прежнего стала рыдать да браниться, кляла она тройги на чем свет стоит: «Всего-то и было у меня, что белая козочка да белая курочка, красный платок да красное ведерко! И чем я тебе, окаянный, не угодила, чем насолила? Все ты у меня забрал, ничего не оставил!» Снова прилетел черный ворон, сел на крышу, клюнул раз-другой-третий, и загорелся вдруг дом черным пламенем.
Высоко горит огонь. Со всей деревни бегут люди, несут ведра, из озера воду черпают, огонь заливают, погорелицу утешают. «Возьми мой платок, соседушка, у меня их два», – сказала одна женщина. «Возьми у нас курочку, не обеднеем», – предложила другая. «Моя коза козленка родила, забирай себе», – говорит третья. Посмотрела женщина на озеро Чок, поклонилась ему и сказала: «Спасибо вам, люди добрые, и тебе, тройги, спасибо». «За что ты его благодаришь?» – удивились все. «За то, – вздохнула женщина, – что уму-разуму меня научил». Она нашла в кармане хлебные крошки и кинула черному ворону.
Тинбо был молчалив весь вечер, а когда шли домой и Тайрин пристала к нему с расспросами, что это с ним, он выдавил, неловко улыбнувшись:
– Как думаешь, о чем эта сказка? Ну, про женщину, что рассердила тройги и он отнял у нее все. О том, что не надо желать большего? Что мы должны довольствоваться малым, тем, что у нас есть?
Тайрин пожала плечами:
– Может, и так. У нее было самое главное, у этой женщины: крыша над головой и добрые соседи. Зря она жаловалась на судьбу.
– А если этого недостаточно? – горячо заговорил Тинбо. – Если я хочу большего? Хочу свою мастерскую, где буду сам себе хозяином, хочу выйти из ворот Рилы, не тайком, а по праву, как свободный человек, хочу посмотреть другие города, хочу…
– Ты хофолар, – перебила его Тайрин. – И этому не бывать.
Тинбо замолчал, потом пробормотал еле слышно:
– Но ведь отец Челисы смог…
Тайрин не ответила. При упоминании этого имени она притворялась глухой и немой.
На трех площадях Рилы раз в неделю проводились Громкие чтения. Артисты театра читали вслух книгу, и все, кто хотел, могли прийти послушать. Да, побежденным народам нельзя читать самим, но никакого вреда не будет, если они послушают, как им читают вслух правильные книги.
Чтения начинались после обеда и длились до самого вечера, артисты сменяли друг друга. Слушатели не расходились, пока книга не была прочитана. Сегодня были последние Громкие чтения перед зимой, когда подолгу сидеть на улице и слушать становилось слишком холодно.
– Опять про войну? – спросила Тайрин, усаживаясь между Тинбо и Лайпсом.
– Нет, сегодня вроде бы про детство Вандербута Третьего.
– О, я эту книгу перерисовывала! Интересная.
Лайпс посмотрел на нее внимательно.
– В смысле, картинки, – спохватилась Тайрин.
– Да? Мне показалось, какие-то слишком простые, у меня она есть, – сказал он.
– Зато перерисовывать легко.
Она сжала его ладонь, будто прося забыть ее слова о книге. «Может, признаться? Сказать, что я тоже умею читать, что я ничуть не хуже его!» Она смотрела ему в глаза, держала его за руку, и мысли ее путались и терялись. «Как-нибудь потом, – решила Тайрин. – Ведь даже Тинбо не знает. Надо сначала сказать ему». И она повернулась к брату. Он тоже смотрел на нее, ласково и весело. Не часто им читают интересные книжки!
Вокруг шуршали бумажными пакетами, доставая еду, будто пришли сюда есть, а не слушать. Тайрин привстала, пытаясь разглядеть, кто из артистов начнет чтение, но увидела только Челису и ее приятелей на ближайшей к помосту скамейке. И почему это книжникам достаются лучшие места? Они сами могут читать книги, Громкие чтения не дня них!