ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА
В тот год Габриэлито как-то сразу вытянулся. Окреп физически, и голос у него огрубел. Тэре надолго уезжала в Санта-Клару с дедушкой и бабушкой. А когда вернулась, он едва узнал ее. Она стала совсем другой, и что-то в ней появилось такое, чего он не мог понять, пока наконец не нашел нужного слова: Тэре стала женщиной.
И вот тогда случилось то, что никогда уже не могло изгладиться из его памяти, что многие годы мучило потом, точно незаживающая язва, и оставило по себе ранящее и в то же время щемяще-сладкое воспоминание, которое в часы грустных раздумий заставляло его мрачнеть еще больше. И пока юность его не отступила далеко назад, он не мог отделаться от этого вновь и вновь встающего перед ним видения.
Была жаркая июльская суббота, и потный, измученный мухами Габриэлито решил пойти освежиться на реку. Он отправился в предместье, к глубокой излучине Сагуа, где река особенно красива: воды ее там светлы, а берега покрыты густой растительностью. Он снял одежду и, оставив ее под огромным деревом, нагишом бросился в воду. И в тот момент, когда он веселился, плескаясь и ныряя, доставал камешки с илистого дна, а потом всплывал и подолгу лежал на спине, в тот самый момент он вдруг увидел, как к реке подошла Тэре, сняла туфли и, опустив поди в воду, стала брызгаться в свое удовольствие. Габриэлито замер, притаившись за ветвями, спадавшими к самой воде. Тэре встала на берегу, сняла юбку, и Габриэлито увидел ее ноги, гладкие и длинные; она сняла блузку, и обнажились ее маленькие, крепкие и круглые, словно апельсин, груди.
…Тэре вышла из круглой тени, падавшей от дерева, и подошла к реке… Габриэлито перевел дух. Тэре, обнаженная, постояла, глядя на свое отражение в спокойной воде излучины, провела ладонями по ногам, животу… И медленно вошла в воду…
И тут она увидела Габриэлито, смотревшего на нее широко раскрытыми глазами, и, вскрикнув, бросилась на берег. Пока она выбиралась из воды, крича, что все расскажет маме, Габриэлито не отводил от нее глаз.
В последующие недели Габриэлито не удавалось увидеть Тэре, но от ее подруги Клотильды, с которой он разговаривал в парке, Габриэлито узнал, что Тэре очень волнуется, считая, что теперь у нее может родиться ребенок от Габриэлито, потому что он увидел ее голой. Это, конечно, вбили ей в голову монахини, внушавшие, что пол дан людям дьяволом в наказание за грехи.
А три месяца спустя Тэре покончила с собой — обрызгала себя спиртом и поднесла к платью горящую свечу. И, не успев охнуть, превратилась в пылающий факел, от которого смрадно запахло горящим салом.
Оказывается, в день, когда настала пора ее зрелости и она с ужасом обнаружила на белье пятна крови, она почувствовала отвращение к своему порочному телу, отвращение неудержимое, нараставшее, и много часов провела в церкви за молитвой.
Но об этом узнали потом, когда она уже покоилась под лавром на старом кладбище, и узнали лишь потому, что Тэре поделилась своими опасениями с Клотильдой, которая была не очень воздержанна на язык.
РОЖДЕСТВО, 1951 ГОД
Освещение в баре отеля «Президент» такое, что едва можно различить проходы между столиками. Даскаль наткнулся на что-то, послышался звон разбитого стекла и недовольный шепот. Здесь никто не повысит в гневе голоса, никто не выругается; множество тайных сделок и свиданий происходит в этом баре, за семью замками, в этом своеобразном лабиринте греха; и ни один из посвященных не отважится приоткрыть завесу этих тайн. Кроме того, еще очень рано, и для пьяных не настала пора.
Официант берет Даскаля под руку и подводит к пустому столику, а тот все еще беспомощен, как слепой. Но вот глаза начинают привыкать к темноте. Бар пуст. Пить еще рано. В зале всего три пары, три занятых столика. Если сюда приходят в четыре часа пополудни, то совершенно ясно зачем. Однако ни один из них и не подозревает, что он словно голый на виду у всех, но продолжает сидеть спокойно, радуясь своему мнимому инкогнито.
— Нет, ничего не надо. Я жду, ко мне должны прийти.
Сегодня вечером он хотел быть полным сил, хотел, чтобы голова оставалась ясной. До сих пор все сводилось к салонному флирту: мимолетная ласка на террасе, пока Алехандро отлучился пропустить рюмку, или еще что-нибудь в этом роде. А сегодняшнее свидание — совсем другое.
Бармен вытирает стаканы при свете люминесцентной лампы, спрятанной в деревянном желобке. Здесь хорошо: густая прохлада кондиционированного воздуха бодрит. Даскаль закуривает сигарету. И, вертя погасшую спичку между указательным и большим пальцами, глубоко затягивается. Под ложечкой сосет, и он вдруг замечает, что взбудоражен совсем немного, не настолько, чтобы испытывать неуверенность — просто чувствует себя несколько иначе, чем обычно. Даже Забылось на время; ощущение неудовлетворенности, которое всегда словно впивается ему в бок и пришпоривает. На ум почему-то приходят мусульмане. У них такого быть не может. Они не ограничивают себя одной женщиной, и оттого им неведом вкус этого запретного плода, это приятное ощущение, что совершаешь недозволенное, бросаешь вызов обществу и восстаешь против установленных норм.
Вспомнилась Маруха. В первый раз у него это было с Марухой. Она помогла ему выйти из узкого мирка семьи, в котором он обитал, как в чреве черепахи. Марухе обязан он своими первыми впечатлениями. Маруха убирала постели, подметала. Ему было тринадцать. Тринадцать лет. Приятельницы советовали матери: «Глаз да глаз за этими девчонками, знаешь, у них одно на уме — подцепить парня из хорошей семьи».
Маруха держалась независимо и с достоинством. Днем она зачесывала волосы назад и заплетала в одну косу, а по вечерам, после купанья, надев платье в крупных голубых цветах, распускала волосы, и они доходили ей до самой талии. У нее была очень белая кожа, а на носу — веснушки. Он смотрел, как она проворно двигалась по дому, и это волновало его.
Маруха встает в его памяти, снова обретает плоть, и снова оживают еще не остывшие сладостные желания.
Однажды под вечер вот такого же дня он застал ее на террасе. Медленно, очень медленно приблизил он руки к ее обнаженным плечам. И когда его кожа прикоснулась к той, другой коже, он, почти обезумев, задрожал. В руках у Марухи был журнал мод, и она перевернула страницу. А его руки пошли вниз, ощущая нежность ее кожи, которой он столько раз касался мысленно. Пальцы тронули впадинки ее подмышек, зарылись в пушок волос и оттуда стремительно бросились к еле угадывавшимся маленьким и твердым грудям и, робко взбираясь, добрались наконец до сосков. Не переставая делать вид, будто она смотрит журнал, Маруха вздрогнула. Кто-то нащупывал ключом замок, а он, испуганный, отскочил и сел в кресло, спрятавшись за газетой, которую успел схватить по дороге. Мимо, к себе в комнату, прошел брат, и он, здороваясь с ним, старался казаться невозмутимым.
Потом были встречи в прачечной, на плоской крыше дома, в комнате прислуги. Маруха всегда боялась, и ему так ничего и не удалось. Как раз тогда мать и сказала: «Придется расстаться с этой девочкой, уж больно она шустрая», и он, сидя за столом, на глазах у всей семьи, почувствовал, как краснеет, но не знал, догадывались ли они, в чем дело.
В тот день, когда она собиралась, он не захотел видеть ее. Он ушел из дому рано утром и не возвращался до самой ночи. В столовой было все семейство: они не вставали из-за стола и разговаривали, катая шарики из хлеба. А он еще долго сидел в темноте, у дверей. Он не хотел никого видеть. Поднявшись к себе в комнату, он лег на постель и все думал и думал о Марухе, пока не заснул.
Вот уже и не так прохладно. Когда входишь в зал, воздух кажется студеным после зноя, которым пышет асфальт в эти послеполуденные часы…
Половина четвертого. Пожалуй, Кристина не отважится разрушить кажущуюся непрочность своего мирка, разбить собственное идеальное представление о себе самой; этот бар, это свидание так банальны, и если она согласилась на это, то лишь потому, что хотела удержать время.
Даскаль видит, как, открыв дверь, она нерешительно останавливается в темноте. Даскаль подходит к ней и, взяв под руку, ощущает ее липкую от пота кожу, чувствует, как между локтем и подмышкой пульсирует напрягшаяся мышца.
— Давно ждешь?
— Ровно тридцать минут.
— Я не из кокетства, просто Алехандро никак не уходил.
(«Всегда одно и то же, все повторяется».) И официанту:
— Два сухих мартини, пожалуйста.
Некоторое время они сидят молча. Оба спешат нарушить неловкость, оба спешат что-то сказать, но звуки замирают, так и не став словами. И вот наконец.
— Ты что-то хотел сказать, — говорит Кристина.
— Нет, нет, говори ты.
— Я хотела спросить, — прежде чем продолжать, она дотрагивается до мочки уха, — что, Карлос в последнее время переменился?
— Нет… по правде говоря, не думаю… С чего ты взяла?
— Сегодня он сказал мне очень странную вещь. Может, он о чем-то догадывается.
— О чем?
— Карлос всегда был немножко странным.
— Он очень чуткий, очень умный…
— Да, и немного странный. Я сегодня завтракала у себя в комнате, и вдруг он открыл дверь, посмотрел на меня пристально и сказал: «Знаешь, мама, когда время проходит, а человек этого не замечает, он и сам выглядит смешно, и близким причиняет страдания». Примерно так он сказал. И ушел.
Официант приносит два мартини.
— Кристина, ты умная женщина.
— Я думаю, да. Я всегда поступала благоразумно, всегда исходила из здравого смысла и думаю, что это — главное для каждого умного человека. У моего мужа и сына хороший, ухоженный дом. Ты скажешь, у нас достаточно средств, чтобы…
— Нет, я не то имел в виду.
— Да, да, я знаю, Карлос всегда был немного философом.
— Нет, я не о том. Может, не слишком вежливо говорить такое, но ты выглядишь гораздо моложе своих лет.
Помолчав немного, Кристина говорит:
— Давай выпьем за нашу встречу.
— Давай, — говорит Даскаль.
— Ты думаешь, он это имел в виду?