Гуардиола положил на конторку лист бумаги. Каетано быстро просмотрел цифры дневной продукции, выпущенной накануне.
— А как дела с членами коммуны в Нуэва-Пас?
— Так себе.
— Что это значит, объясни, Гуардиола.
— Так вот, сеньор, некоторые взяли компенсацию, но есть несколько человек, которые все не соглашаются.
— Хотят получить больше?
— Нет, хотят остаться на своей земле.
— Как это на своей земле? Это моя земля. Я ее купил.
— Да, простите. Это так говорится.
— Я плачу двести песо за каждую кабальерию земли, которую они отдают, и вдобавок беру их к себе на работу. Я предлагаю выгодную сделку. Чего же им еще?
— Они говорят, что если бы работали на себя, то заработали бы больше.
— Может, и больше, это верно, а может, и году не прошло бы, как разорились. Кто знает? А со мной им надежней.
— Но ведь сахар теперь в цене…
— Не вечно же будет так. Вот дураки!
Каетано Сарриа обмакнул перо в чернила и взял чистый лист бумаги.
— Гуардиола, если эти люди не уберутся, мне придется быть жестоким. Что еще?
— Вас хочет видеть сержант.
— Скажи ему, что не теперь. Не теперь.
ЯНВАРЕМ НАЧИНАЕТСЯ 1952 ГОД
В пятницу распространился слух, что Студенческий демократический комитет[37] собрал в подвале библиотеки камни и дубинки. Кто-то с перепугу даже заявил, будто видел и пистолеты. Комитет отпечатал манифест, чтобы раздать его во время митинга. В конце недели подготовительная работа была особенно напряженной.
Митинг должен был состояться днем в понедельник на площади Каденас. Университетский Союз националистов[38] грозил помешать митингу. Все студенты, называвшие себя прогрессистами, входили в Демократический комитет, который ставил своей целью продолжение дела антимачадовской революции. Членам Союза националистов было брошено обвинение в приверженности католицизму и в изнеженности. А Демократический комитет обвиняли в сектантстве и политиканстве.
Поднимаясь по университетской лестнице, Луис Даскаль глядел на альма-матер, раскрывшую объятия на самом верху, он только что позавтракал и еще чувствовал во рту вкус кофе с молоком, потом побежал, перепрыгивая через две ступеньки и перемахивая единым духом лестничные площадки. Проходя мимо двери ректората, он поглядел на часы: девять — на первую лекцию опоздал. Даскаль прибавил шагу и, подбежав к аудитории, услышал последние фразы из лекции преподавателя римского права.
В перерыве ему вручили высокопарный манифест, который должны были раздавать во время митинга. В манифесте говорилось о будущем Родины (с большой буквы). Манифест требовал университетской реформы, исключения из университета всех, кто носит оружие. «Очень умно, что внесли этот пункт, — подумал Даскаль, — поскольку Демократический комитет как раз обвиняют в мягкотелости». Манифест требовал также изменения порядка назначения на государственные должности, честного и разумного использования общественных фондов и аграрной реформы.
На митинге он будет с комитетом. Это смелые, упорные ребята, за ними будущее. В ребятах из Союза националистов ему были неприятны и их накрахмаленные рубашки, и то, что судьба их заранее обдумана — жизнь под сенью домашнего очага, — и их новенькие учебники в начале каждого года, и их суженые, ожидавшие дня свадьбы. Комитетские собирались в погребке «Право» или в кабачке Теодоро на Двадцать седьмой улице, напротив дома Кортины. Они много спорили и любили рассуждать о политике, пили пиво и хорошо пели. Жили они в пансионах: большинство приехало из центральных областей острова. Привлекательным в них был свободный, «богемный» дух, националисты же отталкивали своей респектабельностью.
В эти дни Даскаль сделал важные для себя открытия. Стравинский. Новые созвучия. Кафка. Тоскующий и мятежный. Железный и жесткий мир, мир грязный, красивый и достойный того, чтобы в нем жить, — мир, который они ему приоткрыли, имел много общего с тем, что он сейчас переживал. Ползающий по стенам Грегор Замза и неожиданные откровения в «Истории солдата» словно возвысили его над теми, кого не коснулась эта скрытая красота. До сих пор его страстью были Лорка и все испанское. Он даже написал поэму, которую назвал «Испания». Она начиналась так: «Яшмой украшенные, ранят глаз доспехи». Он показал поэму своим приятелям, а потом порвал ее, потому что громоздкие доспехи не вязались с маленьким человеческим глазом. Он защищал комитет потому, что именно в комитете возникла инициатива поддержать республиканскую Испанию. А те, другие, втайне сочувствовали фалангистам.
Звонок. Факультет права высыпал на площадь Каденас. В коридоре Даскаль встретил Маркоса Мальгора, и людской поток вынес их в парк. Трибуной стали ступеньки факультета точных наук. Там шепотом обсуждались последние детали, а громкоговорители разносили обрывки этих разговоров по всей площади. Но вот, перекрывая нарастающий гул, кто-то крикнул: «Товарищи»! Короткая пауза, и митинг начался.
Первым говорил Нэпе Мирон, каким-то старческим, дребезжащим голосом он объявил цели, которые преследует комитет, и подверг критике желторотых (sic!) из союза. Он сказал о мучениках семьдесят первого года, о Мелье и Трехо[39]. А пока он говорил, группа студентов раздавала манифест Студенческого демократического комитета.
Следующим на очереди был Титико Льянос, он заявил, что настал момент начать великий крестовый поход против фашистов, которые хотят, чтобы ежедневно на парадной лестнице служили мессу. Этот довод произвел впечатление на студентов — над площадью пронесся мощный рев. Нэне Мирон отдал дань истории и риторике. Титико Льянос подошел к теме прямо и использовал живые примеры, однако несколько сгущая краски, дабы драматизировать ситуацию.
Какой-то студент в очках с золотой оправой, с впалыми щеками — по виду типичный семинарист — крикнул: «У них оружие!» А другой, спортсмен, с буквой «V» на спине — знак университетской команды, — толкнул его в плечо и принялся бить по лицу, нанося удары кулаком в подбородок и локтем в скулу. У студента в очках хлынула изо рта кровь, он упал на землю.
Титико Льянос, прервав свою речь, крикнул: «Товарищи, не двигайтесь с места, это провокация!» Спортсмен помог противнику подняться, а тот все шарил по земле руками — искал разбитые очки. Спортсмен нашел их. Двое подняли избитого студента на руки и потащили вглубь, к входу в библиотеку.
Даскаль посмотрел на Маркоса.
— Какое свинство! Зачем было его бить!
Маркос кивнул. И Даскаль ушел с митинга, а с ним и Маркос. Они пошли в кабачок Теодоро.
— Так ты все-таки с комитетом или нет? — спросил Маркос.
— Да, я подписываю все, что мне предлагают подписать, и помогаю всем, чем могу, но вот такого ненужного насилия не выношу.
Они заказали кока-колу.
— Такова уж политика. Может, ты и прав, но этого надо было заставить замолчать.
— А по какому праву ты это говоришь? — сказал Даскаль.
Маркос Мальгор не ответил, и Даскаль понял, что сказал лишнее.
— Прости, но меня такие крайности выводят из себя.
Маркос подумал, что представляется хорошая возможность рассеять неприязнь, которую выказал ему Даскаль.
— Я хочу объяснить тебе, Луис, почему я так говорю. Очень многие в университете меня не понимают, а некоторые раньше были моими друзьями, а теперь даже не здороваются.
— Как тебе сказать… Ты ведь был лидером на факультете права и отошел от борьбы в решительный момент. Каждый сам выбирает свой путь. Но кое-кого это оттолкнуло — не всякий способен такое проглотить.
— Конечно, если об этом рассказать вот так, в двух словах, то я предстаю в дурном свете. У нас, на Кубе, все с готовностью судят, и нет людям большего удовольствия, чем лягнуть того, кто споткнулся.
— Не хочешь же ты сказать, что просто споткнулся.
— Видишь ли, Луис, обычно мы живем не задумываясь: валяем дурака, ходим в университет, обзаводимся невестой, гуляем с ней в парке «Лидисе», собираемся на площади Каденас, а время идет. Сдаем кое-как экзамены, потому что университет надо кончать, но зачем — не знаем. И вот в один прекрасный день вдруг останавливаешься и задумываешься — для чего? Чем же все-таки занимаются люди в университете? И что ждет тебя впереди, когда ты выйдешь отсюда?
Маркос махнул рукой в сторону серой стены.
— В университете, — продолжал он, — студентов больше, чем требуется. Известно же, что многие адвокаты идут в чиновники, а врачи — в коммивояжеры от аптеки. И только дети знаменитых в своей области специалистов имеют шансы хорошо устроиться.
Маркос поздоровался с Сильвией Лехарса, которая вошла в этот момент со своими подругами, и, когда те уселись, подошел к ним. Должно быть, он сказал им что-то приятное, потому что девушки засмеялись, тогда Маркос вернулся за столик к Даскалю.
— Это дочка старого Эустакио Лехарсы. Денег у них куры не клюют. Так вот, я продолжаю: но есть среди нас и такие, что тянутся к политике, они протестуют, кричат, устраивают демонстрации и по каждому поводу ссылаются на университет — точь-в-точь как негритянские жрецы из Реглы на Качиту[40]. После того как тебя признают университетским лидером, перед тобой открываются два пути. Слабым довольно и того, что их вызовут в министерство и предложат на выбор два или три места. И считай, им заткнули рот: они больше не кричат, они замолкают. Другие, попородистее, из тех, что метят выше, ждут своего часа и продаются дороже. Окончив курс, они пристраиваются в тени какого-нибудь жирного кита и начинают лезть вверх, а если повезет, то через четыре-пять лет могут выйти и в депутаты.
— Не все же такие, — сказал Луис, — некоторые ведь искренне…
— Я таких не знаю.
— А я знаю.
— Покажи хоть одного. Когда я поступал в университет, у меня голова была забита всеми этими сказками, которые мы вычитываем из книг: Марти, Масео, Гомес, родина и прочая чепуха, о которой тебе без конца твердят с того са