Хотел бы он сейчас держать в руках оружие, хотел бы он найти сержанта Риверо. Надо испачкаться в крови и дерьме, в гное и блевотине, надо уничтожить, стереть, истребить всех сержантов Риверо, и в этот момент он был готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы бить, резать, стрелять. Ярость сжигала его, и он почувствовал, что глаза его наполняются слезами и словно что-то изнутри подступает к самым губам; ему хотелось кричать, но он не мог, потому что его, как всегда, что-то сдерживало.
Он прошел через ректорат и спустился вниз по парадной лестнице. Солнце спряталось за набежавшие вдруг серые тучи. Воздух уже не обжигал. Здесь, на холме, дул мягкий прохладный ветерок. А внизу, оставляя за собой хвост черного дыма, старые оранжевые автобусы везли пассажиров.
ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА
Полковник Седрон с головой ушел в политику, и генерал Хосе Мигель Гомес, губернатор провинции Санта-Клара, выделял его из всех других и опирался на него, В те времена Хосе Мигель создавал либеральную партию, дабы противопоставить ее партии умеренных Эстрады Пальмы[42].
Умеренные хотели и дальше оставаться у власти и силой пытались подавить оппозицию. В Сьенфуэгосе был убит Вильюэндас[43], и Эстрада Пальма сформировал боевой кабинет из «стальных» министров, которые по всему острову отстранили от должностей враждебно настроенных алькальдов и членов городских советов. Полковник Седрон попал в число отстраненных.
Уверенный в победе либеральной партии на выборах, Хосе Мигель не хотел торопить события. Однако полковник Седрон считал, что, если при подсчете голосов правительство пойдет на подлог, придется восстать еще раз.
В день выборов полковник находился под домашним арестом. Сквозь щели жалюзи Габриэлито видел лейтенанта Керехету с огромным револьвером у пояса: лейтенант прохаживался перед их домом в сопровождении четырех вооруженных солдат.
На следующий день отец вышел из дому рано утром и вернулся в полдень, подавленный. Либералы потерпели поражение, так как в некоторых местах голосование проходило под угрозой оружия.
В утешение за провал на выборах полковник Седрон огородил еще тридцать кабальерий земли и записал их на свое имя. Алькальд из людей Эстрады Пальмы не отважился возразить. В новом поместье Габриэлито получил пони и изящное седло, отделанное серебром.
Однажды июньским днем лета 1906 года Габриэлито позвали к отцу. Человек этот, как всегда, был краток и решителен и, как всегда, при всех атрибутах своей силы: при револьвере, в сапогах и с хлыстом в руке. Он говорил с ним, как положено отцу, и сказал, что уезжает далеко, что так надо и что может случиться худшее — они никогда больше не увидятся. И он хотел бы, чтобы сын знал: все, что он делал, он делал на благо семьи, нашей семьи, и родины.
— Если я умру, то оставлю тебе обширные владения и любящую мать. С твоим дедом я говорил, он будет заботиться обо всем до тех пор, пока ты не сможешь заняться этим сам. Если же тебе снова приведется увидеть меня в живых, нам будет хорошо, как никогда.
Слезы показались на глазах у Габриэлито, но отец сказал, что печалиться не следует.
— Я скоро вернусь и опять крепко тебя поцелую.
И уехал.
Два месяца спустя, придя из школы, Габриэлито увидел в доме дедушку Сандалио. Дедушка был очень серьезен и, гладя руку своей дочери Эухении, о чем-то говорил с ней шепотом. Заметив Габриэлито, они замолчали, и Эухения ушла к себе в комнату. Сандалио же подозвал Габриэлито и очень мягко сказал:
— Ты знаешь, дорогой, в этой стране сроду все шиворот-навыворот. Сначала были испанцы, потом — американцы, их сменили умеренные, а теперь, того гляди, снова придут американцы, и кто за ними — неизвестно. Но я думаю, что всегда найдется кто-нибудь, кто будет гадить; вот потому-то и убили твоего отца, убили за то, что он стремился к добру. Тут, видно, надо поступать так, как тростник, который сгибается, когда дует ветер.
Габриэлито стало страшно. Он почти физически почувствовал, как шатается пол под ногами, и вдруг подумал, что море, разбушевавшись, в один прекрасный день может поглотить их дом и все дома, весь город, весь остров: и дедушка и он сам, как отец, исчезнут, не оставив и следа в этом мире.
Позднее он узнал, что вернулись американцы и что в Гаване заправляет некий мистер Магун[44], что перед тем отец восстал против умеренных Эстрады Пальмы и это получило название «маленькой августовской войны», но отец был захвачен сельской полицией неподалеку от Сан-Педро-де-Майабон и умер от ранения в голову.
Потом американцы ушли, и были еще выборы, в результате которых президентом стал генерал Хосе Мигель. Он очень заботился о провинции Санта-Клара, которая была ему политической опорой, и особо пекся о них, Седронах. Дедушка Сандалио из начальника станции стал управляющим железными дорогами всего севера. Потому что Хосе Мигель главное внимание обращал на строительство железных дорог. При нем поезда стали ходить из Кагуагуа в Кемадо-де-Гуинес, через Ранчо-Велос и Карралильо. Владение землями, которые его отец присваивал себе, теперь было узаконено в самой Гаване. Имения давали прибыль, а плантации сахарного тростника, золотившегося на солнце, и дымившие рядом сахарные заводы стали привычной картиной для Сагуа, да и для всего острова. Друзья его отца, павшего на бранном поле, теперь командовали на тростниковых полях. «Это и есть прогресс», — говаривал дедушка Сандалио.
Однажды воскресным вечером, когда из сада доносился крепкий аромат гардений, Габриэлито обнаружил, что горе, оказывается, еще существует. Он услышал, как в глубине двора плакала Чача, кухарка. Старая негритянка рассказала ему, что дон Криспуло, лавочник, отказался одолжить денег ее мужу Панчо. Муж не смог сделать очередной взнос и должен был потерять свой клочок земли. Никто больше не мог дать ему взаймы, так как занимались этим только лавочники. Габриэлито рассказал об этом дедушке Сандалио и попросил его помочь Чаче, но дедушка отказался, ибо «тот, кто разбрасывает добро, в конце концов сам вынужден будет просить милостыню».
Вскоре после того, как президентом стал Менокаль, Эухения и Сандалио решили отослать мальчика в колледж «Ла Гран Антилья», лучший в Гаване, где он получит степень бакалавра.
Вот так изменилась его жизнь и началась сначала, будто он заново появился на свет.
Теперь он был Габриэль Седрон, просто Габриэль Седрон, чужак в огромном городе, среди изобилия, благодаря которому и стали называть те годы временем Тучных Коров.
БЕЛОЕ ЗОЛОТО
Каетано Сарриа, усталый, вернулся домой под вечер. Он сел у дверей почитать газету, которую получал с недельным опозданием. Лола вышла, застегивая на ходу платье, и села в кресло напротив мужа. Она сказала, что у нее есть новость, но Каетано не ответил.
— Что с тобой? — спросила Лола.
— Да ничего, все эта сентраль.
— Так расскажи, в чем дело, я тоже хочу знать.
Каетано рассказал ей, что к нему приходил налоговый инспектор и в этот раз потребовал больше денег, чем в прошлый, за то, чтобы скрыть, что на плантации работало сорок девять человек, в то время как налоги он платил только за пятерых. Это ему обошлось дорого, но, во всяком случае, дешевле, чем если бы он платил налог полностью.
— Так чем же ты недоволен? — сказала ему Лола.
— Деньги есть деньги, милочка.
Кроме того, возникли осложнения с крестьянами, арендовавшими землю, и сержанту при выселении пришлось применить оружие, было даже несколько раненых.
— Этот сержант слишком груб. Не умеет он действовать осмотрительно, — заметил Каетано.
Но не это самое страшное. Хуже всего было то, что арендаторы грозили начать забастовку. Он выделял им по пяти с половиной фунтов сахарного тростника с каждой сотни фунтов, которую они сдавали. За тару вычитал пятьдесят сентаво с мешка, а деньги ссужал под двенадцать процентов.
— Так в чем же дело? — спросила Лола.
— Ни в чем, просто зарабатывают много и хотят зарабатывать еще больше. Уж такие они. По правде сказать, условия немного жесткие. Если они и дальше будут настаивать, я, пожалуй, снижу проценты до десяти, а за мешок буду брать по сорок семь сентаво.
— Тогда никаких осложнений не будет?
— Не знаю, арендаторы недовольны.
— Просто они завидуют землевладельцам.
Лола решила обрадовать мужа, сообщить свою новость. Она была у доктора, ее подозрение подтвердилось: два месяца беременности. Чуть помолчав, Каетано сказал:
— Хорошо. Кому-то надо все это оставить. Ну как он?
— Спит, — ответила Лола, немного обиженная.
Кухарка позвала их — ужин был на столе.
Вечером у себя в конторе Каетано просмотрел отчеты о прибылях. В десять он вернулся домой и лег в постель.
— Знаешь что, — сказал он Лоле, — я возьмусь за сентраль «Мануэлита».
— Разве у тебя без нее мало забот?
— Надо быть смелым. Завод там хороший, я присмотрелся как следует. Нынешним урожаем я расплачусь с генералом Осорио и выкуплю все закладные.
— И тогда снимешь его фотографию в конторе?
— Да, сниму.
— А что повесишь на ее место?
— На ее место? Ничего. И придет же такое в голову! Почему обязательно надо что-то вешать?
— И мы переедем в «Мануэлиту»?
— Нет, я открою контору в Гаване.
— Ой, как хорошо, милый, как я рада! — И Лола поцеловала его. — Нам надо купить дом. На Ведадо, — сказала Лола.
— Если хочешь…
— Особняк?
— А почему бы не особняк?
Лола снова поцеловала его.
— Ну не липни, — сказал Каетано. — Дом — это вложение средств. Если придут дурные времена, его можно сдать внаем.
Заснули они поздно. На заре его разбудил Эрмидио, он пришел сказать, что в имении «Трес эрманос» пожар, пламя раздуло ветром, и теперь его уже нельзя остановить.
Когда рассвело, они добрались до пылающих полей. Глядя на красный от огня горизонт, можно было представить, как велик пожар. Т