— Еще коньяку, Габриэль? — спросил Алехандро.
Сенатор отказался.
— Итак, сеньоры, громче трубы и шире шаг навстречу лучшему будущему, — сказал Даскаль.
— Это все болтовня, свойственная юности, С годами вы научитесь видеть разницу между вещами солидными, ощутимыми и воздушными замками, — сказал Алехандро. — Кристина, которая вас хорошо знает, уверяла, что вы можете быть превосходным ответственным секретарем в новой газете. И Карлос говорит то же самое. Мы тут побеседовали, и я думаю, что в вас нет ничего такого, что со временем не пришло бы в норму. И потому я спрашиваю, согласны ли вы на наше предложение?
Даскаль поставил рюмку на стол и полез в карман за сигаретой. Кристина внимательно наблюдала за ним.
— Я… с большим удовольствием… но только не знаю, подойду ли я.
— Будете работать с Панчете. Сложную работу будет выполнять Дуарте.
— Ну что ж… очень вам благодарен…
Даскаль зажег сигарету. Глубоко затянулся.
— Значит, решено, — сказал Алехандро, открывая ящик с сигарами. — Хотите?
— Да, спасибо, — сказал Даскаль и погасил свою сигарету. Потом взял сигару и быстро откусил кончик.
Алехандро потряс за руку Панчете, тот проснулся и пробормотал что-то бессвязное.
— Нам еще надо кой о чем поговорить, — сказал Алехандро, указывая на сенатора и Панчете.
— А я хотел пораньше лечь, — сказал Даскаль.
— Я провожу тебя до двери, — сказала Кристина.
Даскаль попрощался со всеми троими за руку и вышел из библиотеки. Проходя через салон, он поставил на мраморный столик свою рюмку. Кристина схватила Луиса за плечо:
— Не уходи.
— Надо идти, я уже попрощался.
— Еще рано.
— А как же Алехандро?
— Ничего, он привык.
— К чему — поздно ложиться или к рогам?
— Не унижай меня, Луис, не нужно меня унижать. Мне приходится попрошайничать, но ты не унижай меня. Тебе ведь тоже нужны фетиши. Тебе нужен «Ват», и я тебе нужна, чтобы не быть уж слишком маленьким.
— Никто мне не нужен. И эти пресытившиеся мегатерии тоже не нужны.
Кристина взяла отставленную рюмку и залпом допила коньяк.
— Хочешь еще выпить?
— Нет, спасибо, — сказал Даскаль.
— Всегда ты все испортишь.
— В шестнадцатом веке можно было проехать из Гаваны в Сантьяго через центральную часть острова и ни разу не увидеть солнца. Об этом рассказывает падре Лас Касас[55]. Такая густая была у нас растительность. И это испоганили.
— Ты прочитал это в журнале?
— Нет, в «Избранных сочинениях». В кубинском издании.
— Мне хватит и тебя, — сказала Кристина.
— И еще этого? — Даскаль широким жестом обвел зал.
— Что-то ведь надо делать по утрам.
— А по вечерам?
— По вечерам — ты.
— Получается, я вроде бы между прочим.
— Вовсе нет, вовсе нет. Что бы я ни сказала, ты все переиначиваешь.
Даскаль подошел к бронзовому канделябру: распластанный лев поддерживал разноцветный герб.
— Вот это, Кристина, для тебя основное, — сказал он, показывая на канделябр.
— Было, а теперь нет.
— Да я не говорю, что это плохо. Я тебя не осуждаю. У тебя — это, у негров — пальма и сейба. Каждый должен иметь что-нибудь свое.
— У меня — ты.
— Наряду с музыкальной шкатулкой и часами в стиле Людовика Пятнадцатого.
Даскаль поднял крышку фаянсовой курильницы с нарисованным на ней парусником, входящим в порт, и бросил туда дымящуюся сигару.
— Эта обстановка для меня родная, — сказала Кристина.
— Вот и пусть у каждого будет своя родная обстановка. Обстановка, в которой обязательны пальмовые зубочистки. Как для кубинского пейзажа необходима сейба. И сейба, и пальмы, и Чанго, «царь вселенной во всем пунцовом, а сам черный и красивый и питается одними светлячками»[56]. Для Кристины Сантос обладать фамильным имуществом все равно что для других заниматься магией и колдовством, перевоплощаться в животных.
— Пойдем на террасу, — сказала Кристина.
— Лучше пойдем в вестибюль.
— Но там неудобно.
— Зато ближе к улице.
— Если хочешь, можешь идти.
— Как раз это я и пытаюсь сделать.
Они пересекли зал. Даскаль раздвинул портьеры, отступил, пропуская Кристину, и следом за ней прошел под тяжелыми складками бархата.
— И помни, — сказал Даскаль, — помни, что Орула сводит с ума, а Ойя карает, поражая чувственность. Не поддавайся им.
Они подошли к дверям.
— Это единственная кара, которой ты бы им не простил, Луис.
— А они не нуждаются в прощении. Они боги, и они всемогущи, — крикнул Даскаль, уже сбегая по ступенькам. Он пересек гранитную дорожку, отломил на ходу ветку жасмина и оборвал с нее все листья, ожидая швейцара. Тяжелая решетчатая калитка, скрипя петлями, отворилась, и Даскаль зашагал прочь под тополями Ведадо.
БЕЛОЕ ЗОЛОТО
Теперь, когда повсюду царила смута, самое время было отправляться путешествовать. Лола настаивала на Париже, но Каетано хотелось вернуться в Испанию и побывать в селении Эскеррол, где он родился.
Вся Куба бурлила. Однажды за завтраком в Яхт-клубе Сеспедес[57] доверительно сообщил ему, что дни главного сочтены. А Феррара[58] утверждал противное. На самом же деле никто не знал, как закончится президентство генерала Мачадо.
В Нью-Йорке они сели на «Мавританию». В Гавре пересели на парижский экспресс; Париж видели мельком, в окно такси по дороге с Северного вокзала к вокзалу Аустерлиц, где должны были сесть на скорый поезд до Мадрида.
В Эскерроле в его честь устроили целое празднество, и он принимал почести, как и подобало испанцу, разбогатевшему в Америке. В последний вечер танцевали под волынку, при свете фейерверков и выпили тридцать бочек вина, за которые заплатил Каетано. Веселились бурно, и Лола настояла на том, чтобы, прежде чем отправляться в Париж и Лондон, поехать отдохнуть на Французскую Ривьеру.
В баре «Карлтон» в Каннах Бебито Суарес весь вечер рассказывал сплетни супругам Кесада, Санчес и Сарриа. Куррука Санчес то и дело перебивала его, чтобы вставить какую-нибудь подробность, которую Бебито упустил. Каетано скучал.
Люди медленно гуляли у самого моря под пальмами, по Ла Круазетт. Какой-то франт в синем пиджаке и белых брюках раскланялся с ними, обернувшись в сторону террасы «Карлтона». Под руку он вел элегантную женщину в легком платье и в шляпе с широкими, чуть опущенными на лоб полями.
Сосед по столику читал «Пари суар»; на первой странице газеты была помещена фотография лорда Бадена Ноуэлла в костюме бойскаута и заголовок: «Муссолини начинает переговоры с Кэ д’Орсе».
— Я отойду на минутку, — сказал Каетано.
— Да он с ума сошел, хочет оставить нас! — воскликнул Бебито.
— Бросьте, Каетано, — сказал Пепе Кесада, — сюда приезжают не работать.
Каетано поймал умоляющий взгляд Лолы. И вспомнил, что к будущему урожаю ему придется просить ссуду в испанском банке, который возглавляет отец Бебито. Он внял требованию Пепе Кесады (который был не кто иной, как генерал Кесада, владелец сентрали «Ла Далиа», расположенной по соседству с «Курухеем») и отказался от мысли уйти.
Бебито рассказал две свежие гаванские сплетни.
Матиас Асеведо, хозяин табачной фабрики «Ла Инесита», был суровым астурийцем, и никто не слышал, чтобы у него были женщины, кроме собственной жены. Открыв контору на улице Обиспо, он завел элегантный кабинет с секретаршей, которая писала письма по-английски; секретарша была смуглая, с красивыми ногами, хотя и чуть широковата в бедрах. Матиасу стало известно, что Карлитос Андраде живет с его секретаршей.
— Вы ведь знаете, какой он, этот Андраде, — добавил Бебито с улыбочкой.
Матиас рот разинул от удивления. Он вызвал Карлитоса Андраде и в присутствии секретарши сказал ему: «Кто-то здесь лишний — или вы, или я». Карлитос скромненько удалился, а Матиас сам стал жить с девушкой, покупал ей драгоценности, снял дом. Это было его первое любовное приключение. Ему было шестьдесят, а год спустя любовные переживания его доконали.
— Как интересно! — сказала Куррука Санчес. — Он поступил точь-в-точь как обманутый муж, хотя на деле им не был.
— Вот именно, — сказал Бебито.
Вторая история была об Андресито Медеросе, известном развратнике.
— Не люблю я разговоров на эти темы, — сказал Пепе Кесада.
…Кто-то предложил сыграть в бридж. Каетано снова стал прощаться, и на этот раз ему дали уйти. Лола сказала, что пойдет следом.
Сквозь жалюзи из своей комнаты Каетано смотрел на Ла Круазетт. Люди в купальных трусах до колен плескались и играли в волнах. Солнце было не таким жарким, как на Кубе.
Каетано смотрел на Ла-Круазетт, сидя за столом, заваленным бумагами. Он вскрыл письма, которые переслали ему из гаванских контор. Вести были дурные: на Кубе начиналась депрессия. До сих пор его она особенно не затронула: Каетано всегда вкладывал капитал сразу в несколько банков.
У Каетано Сарриа был особый нюх на бедствия, он чувствовал их издалека. Деловой спад двадцать девятого года не принес ему большого ущерба, потому что его деньги лежали в иностранных банках — в Канаде и в лондонском Сити: он никогда не доверялся крошечным кубинским банкам, которые появились в годы Тучных Коров. После кризиса рынок медленно, но верно восстанавливался. Невероятно, чтобы паника могла повториться.
В одном из писем ему сообщали, что в соответствии с его наказом приобретены одиннадцать акций железнодорожных объединенных компаний по тысяче фунтов стерлингов за акцию на деньги, взятые со специального счета; а также сто десять акций компании «Энекенера Юмури», пять акций сельскохозяйственной компании «Хурагуа» по пятьдесят песо каждая; триста тридцать восемь акций «Атлантик шугар компани» и десять акций ценой до тысячи песо «Рамона шугар компани».