Кристина оставила Даскаля у здания редакции. В лифте он нажал на кнопку пятого этажа. Администрация помещалась там. Воздух везде был кондиционированный, и в каждом коридоре фонтанчик для питья. Войдя, Луис поздоровался с Доритой и Кармен. Сеньора Росалеса не было. Сеньора Дуарте не было тоже. Даскаль сказал: «А сеньор Даскаль здесь». Он сел в вертящееся кресло, обитое коричневой кожей, и стал просматривать лежавшие на бюро бумаги. Работать не хотелось, и, взяв хороший, мягкий карандаш, он принялся рисовать в блокноте кораблики и домики с пальмами. Время от времени он поглядывал на Дориту и Кармен, наблюдая, как они двигаются. Обе были стройные, обе в безупречных накрахмаленных блузках и темных юбках из плотной материи. Узкие юбки подчеркивали изящный изгиб бедер. Даскаль не решил бы, какую из них выбрать, даже если б рассматривал их еще тысячу лет.
У Кармен был живой интерес к работе; это была серьезная и способная девушка, и основным достоинством ее было умение с толком разобраться в корреспонденции и принести на подпись сеньору Дуарте уже готовый ответ. Даскаль несколько раз встречал ее на концертах в филармонии и на благотворительных спектаклях. Она мечтала о том, чтобы со временем, накопив опыт, получить более самостоятельную работу. Дорита окончила гаванскую Деловую академию; она интересовалась журналами мод, прибегала к сложным косметическим ухищрениям и большую часть своего заработка оставляла в парикмахерской; ей то и дело звонили по телефону, и она не пропускала ни одной вечеринки в загородном клубе, ни одних воскресных танцев в «Спортивном казино». А летом все свободное время пропадала в Морском клубе. Пожалуй, Даскаль отдал бы предпочтение жизнерадостности Дориты перед расчетливостью Кармен.
Работа в газете оказалась гораздо приятнее, чем он предполагал. Панчете Росалес бывал раз в неделю и, поговорив час с Дуарте, уходил. Густаво Дуарте появлялся в редакции около десяти утра и сидел там до часу. К обеду он почти всегда приурочивал свидание политического или делового характера. Возвращался он около четырех и работал до восьми. Бывало, что он заглядывал еще около десяти или в полночь, чтобы просмотреть верстку. Дуарте признавал только два вида деловых связей: политические и рекламные. У себя в кабинете он держал два диплома: один от Ассоциации промышленников и другой от Кубинской рекламной ассоциации — и еще портрет Панчете Росалеса. Дуарте состоял членом Билтмор-клуба, где и проводил воскресные дни. «Дела, — любил повторять он, — делаются нынче за гольфом или на яхте». И еще он часто говорил: «Для того чтобы делать деньги, гораздо важнее иметь здоровую печень, чем математический ум». Дуарте считал, будто Даскаль мечтает о том, чтобы имя его упоминалось в светской хронике, мечтает об обеспеченной жизни и общественном положении. Отношения между ними походили на отношения учителя и ученика. Даскаль не пытался разуверить Дуарте: тот все равно никогда бы его не понял.
Даскаль вскрыл несколько конвертов и начал читать скучные письма. В семь часов Дуарте позвонил сказать, что не вернется, так как приглашен сегодня на ужин. Даскаль воспользовался случаем, чтобы уйти. С вежливым равнодушием попрощался с Кармен и, как сообщник, улыбнулся Дорите, которая, глядя в маленькое зеркальце, подкрашивала брови.
Квартира Брачо Санчеса на Ведадо была маленькой и претенциозной. Брачо заполнил ее вьющимися растениями, потому что «они нудные и назойливые». Да и сам Брачо был назойливым и нудным.
Даскаль посетил одну из его выставок, и в холстах, чересчур насыщенных краской, которая, видно, накладывалась шпателем, он узнал Пикассо; не мог только понять, какому из его периодов подражал Брачо.
Когда Даскаль вошел, маленький зал был полон народу и все говорили разом. Кто-то дал ему стакан рому. Даскаль подошел к группе людей, которые спорили насчет журнала «Раисес». Те, кто там печатался, защищали журнал, а те, кого не печатали, ругали его. На самом же деле все мечтали напечататься в «Раисес». Брачо вместе с другими художниками и группой «избранных» писателей собирался издавать новый журнал. Сейчас он — толстый и грубый — излагал свои планы, окруженный кучкой людей, тесно сбившихся у балкона. «Главное — иметь хоть что-то за душой и самовыражаться; без всяких идеологий и «измов»; пусть каждый делает, что хочет». Поэт Эрмудес оказался скептиком: «Начнем с того, что журнал все равно читать не станут, да и мы сами не будем его читать». Брачо отпарировал: «Маловерам в моем журнале не место! А вера способна горы сдвинуть».
Даскаль пошел на кухню. Прислонившись к раковине, Карлос Сарриа слушал, как два композитора разговаривали об Эрике Сати. Как раз недавно Карлос говорил Даскалю, что собирается учиться играть на гитаре. Даскаль поздоровался с ним издали, но добраться до него не смог. Разговоры в прокуренной комнате мешались в неясный разноголосый гул: «Дадаизм-муссолини-маринетти-гегель-антонио-гитерас-диалектический-материализм-ритмы-евреи-в-германии-томас-мор-на-французскую-ривьеру-смерть-титико-льяноса-выборы-аграмонте-учредительное-собрание-шостакович-сафра-жан-поль-сартр…»
Даскаль услышал, как поэт Эрмудес говорил: «На днях мне рассказали случай, очень характерный для отношения общества к творчеству как таковому. Один художник рисовал в Центральном парке, к нему подошел молодой парень и спросил, что он делает. Художник ответил, что он ловит конкретные проявления жизни и в меру своего субъективного восприятия материально воплощает их посредством линий, объемов и плоскостей. А парень отвечает: «Да, да, знаю я вас, подонков». Кое-кто засмеялся, но остальные невесело молчали.
Поставили пластинку: сначала «Мама Инес», потом дансон, а за ним «Жемчуг твоих уст». Шум стоял невыносимый. Даскаль уже было направился к двери, как вдруг увидел входившую Марию дель Кармен Седрон. Она была очень привлекательна в этот вечер в своем красном платье, простом и облегающем, а ее черные волосы от красного платья казались еще чернее.
— Тут невозможно оставаться, — прокричал Даскаль.
— Но я пришла именно сюда, — ответила Мария дель Кармен.
— Ты же видишь, что тут творится. Пойдем посидим где-нибудь поблизости.
Они вышли из квартиры и сели у самых дверей прямо на ступеньку парадной лестницы. Здесь, на ступеньках, они слушали гам и музыку и принимали участие в общем веселье, только оно их не оглушало.
— Ты не был вчера на пикнике, — сказала Мария дель Кармен.
— Я не мог — работал.
— А по телефону ты сказал, что не занят и придешь.
— А потом вот вышло, что не смог…
— Ты ведь с комплексами, потому, видно, и не пришел.
Даскаль почувствовал, как воля его куда-то стремительно уходит, и понял, что вот-вот готов будет полностью, безраздельно, всем существом отдаться этому насмешливо-благосклонному взгляду. Огромного труда ему стоило не выдать себя. Он притворился, будто не слышит.
— Я же говорил Лбе, что обедал в обществе твоего отца, — сказал Даскаль.
— Говорил. А я почему-то не сказала, что потрясена твоей важностью.
Удар был прямым, сильным и болезненным.
— Хочешь надо мной посмеяться? Там, у Брачо, довольно найдется таких охотников, — сказал Даскаль.
— Я не думала смеяться, я только хотела, чтобы ты не сидел так, словно аршин проглотил.
— Я?
— Вот именно, ты. Точь-в-точь как в тот день, когда ты рассказывал о монахе.
— А! Ты запомнила тот день?
— Запомнила.
— И решила своими глазами увидеть рай?
— Иначе зачем же я здесь?
— Для меня он вовсе не здесь.
— А где же?
— Это очень сложно. Я и сам еще хорошенько не знаю.
— Так поищи.
— Этим я и занимаюсь.
— И не принимай все близко к сердцу.
— Вот это уже труднее. Но именно это и поддерживает во мне жизнь. Пусть тяжело, зато я чувствую, что живу.
— Почему ты не ходишь в Яхт-клуб? Мы могли бы иногда там поболтать.
Густая и теплая волна ударила в грудь, прокатилась по животу, по ногам: тихая нежность захлестнула его. Необходимо было ее побороть.
— Это выше моих сил.
— Вот видишь? Опять комплексы.
— А почему ты не учишься играть на гитаре, как Карлос?
— Зачем?
— Чтобы дать выход снобизму, интеллектуальному дилетантству. И меня бы тогда оставила в покое.
Мария дель Кармен засмеялась, показав зубы, безупречно выровненные за две тысячи песо в стоматологической клинике Хикеля. Она знала и уже не раз убеждалась, что эта ее манера смеяться убийственно привлекательна. Даскаль был сражен. Он лихорадочно искал выхода.
— Пойдем куда-нибудь!
— Нет, не могу. Маргарита и Кристи ждут меня где-то здесь. И потом, тут довольно мило. Долго я не собираюсь оставаться, в девять мы ужинаем.
Даскаль проводил ее до двери, а сам бросился к лестнице и помчался вниз, перепрыгивая через три-четыре ступеньки.
Дома Даскаль прошел прямо к себе, как был, одетый, бросился на постель и вдруг почувствовал себя одиноким, словно взаперти. Звуки и запахи проникали сюда извне, из джунглей общества, и ему захотелось обратно, в эти джунгли, но в то же время он чувствовал свою значительность именно оттого, что он не там, что он не как все; острое, язвящее, ненасытное, неудовлетворенное и неизбывное беспокойство вновь переполнило его, и нежные, сверкающие, прекрасные, неувядаемые, благоухающие образы вереницей прошли перед ним; его захлестнула ненависть к этому бегу с препятствиями, на который он был обречен. Ему увиделась вселенная, вздыбленная и жестокая, с ее поэтической путаницей и грубой красотой, вселенная, в которой человек методически подавляется. И показалось, что в этот миг озарения он мог бы подвести итог всем эпохам, соединив в гигантском синтезе все, что было создано человеком.
Он долго лежал так в темноте, с открытыми глазами, и, когда заснул, было еще рано.
ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА
В тот день, когда в Национальном театре впервые выступал Карузо, а кресла в партере стоили восемь песо, Габриэль Седрон весь вечер простоял у театра, представляя, что в это время происходит в зале. Его не интересовало искусство, опера его интересовала как символ определенного положения в обществе. И попасть в оперу казалось ему вершиной возможного для человека счастья.