Едва генерал Мачадо вступил на президентский пост, как мечты Габриэля начали сбываться. Девиз предвыборной кампании — «Вода, дороги, школы» — не остался пустыми словами. За время правления Мачадо было построено Центральное шоссе, Капитолий — словом, кое-что сделано.
Убийство Армандо Андреса встряхнуло их. Поговаривали, что убить его приказал сам Мачадо, недовольный тем, что журналист был к нему в оппозиции. В тот день они до поздней ночи разговаривали в портике у Эрнесто. Фернандо говорил об Эмилиано Сапате, о Марти, о Ленине и о поправке Платта[80]. Эрнесто — о Хосе Инхеньеросе и борьбе с посредственностью. Говорилось о социализме и об империализме. И единодушно решили не быть соглашателями.
Эрнесто настаивал на том, что наилучший путь — это путь реформ, а не революций. Пришли к одному: Мачадо — то самое слабое звено в закосневшем поколении, которое дает возможность новым силам прорваться к власти, чтобы захватить ее, перестроить Кубу. В университете, как нигде, ощущались новые веяния.
Возвращаясь трамваем в Гавану, Габриэль все раздумывал над этим разговором. Внук рыбака и чахоточной бабки, внук железнодорожника, сын обманутого патриарха, погибшего бесславно, сын свергнутого вождя, искалеченного землевладельца, отпрыск простоватого либерала, жертвы спесивого консерватора, он, который только хотел и ничего не мог, теперь, наконец, в преддверии зрелости, в самое для него подходящее время завоевывал на Кубе положение. Смерть, которую принял его отец под Сан-Педро-де-Майабон, не могла быть напрасной.
Множество сигарет выкурил он, сидя на постели и размышляя, и заснул лишь перед самой зарей.
БЕЛОЕ ЗОЛОТО
— Я рассказывал вам, доктор, о том, как первый раз был в Нью-Йорке? — спросил Каетано Сарриа.
— Нет, не рассказывали.
— Самому до сих пор смешно. Пришел я к «Тиффани», в ювелирный магазин, и велел показать самые лучшие, что у них были, бриллианты. Купил для Лолы колье, которое обошлось мне в сорок тысяч долларов. Они хотели было уложить его в футляр, но я сказал: не надо. Открыл свою сумку, где лежали уже другие покупки, и положил колье туда. Было это году в шестнадцатом или в семнадцатом, уже не помню точно. А сделал я так, чтобы проучить всех этих хвастунов. Они так обалдели, что любо-дорого было смотреть.
Доктор Карденаль улыбнулся.
— Не люблю я сумерки, грусть нагоняют. И ночи не люблю, — сказал Каетано. — По ночам мне одиноко.
Доктор Карденаль протянул руку и дотронулся до лба Каетано.
— Температуры у вас нет. Наверняка это от желудка. Скажите кухарке, чтобы она вас сегодня ужином не кормила.
— Я уже сказал.
— Стакан соку, и все.
Подул влажный бриз, насыщенный запахами мокрой земли. Перед вечером лил дождь, но с наступлением сумерек вдруг прекратился. Каетано Сарриа и доктор Карденаль сидели, покачиваясь в белых креслах-качалках, в портике дома в сентрали «Курухей».
— Что за чудо! Я не вижу Лолы.
— Поехали с дочкой в Гавану, готовятся к свадьбе. Я не хотел тревожить ее. Алехандрито с головой занят каким-то праздником в Яхт-клубе. Ну, старику чуть нездоровится, стоит ли тащить их сюда из-за этого.
Из верхнего кармана куртки Каетано вынул сигары — одну себе, другую предложил доктору Карденалю. Они, не торопясь, задымили, то и дело поворачивая сигару губами, чтобы курилась ровно.
— Как вы относитесь к Конституционному комитету[81]?
— Я мало речей читал, — сказал Каетано. — Единственное, что мне ясно, — в президенты пройдет Батиста. И это хорошо. Батиста — надежный человек. Он властный, а нам это нужно. Бывает, что от недостатка опыта он перегибает палку, но с годами это пройдет, он научится править. Мне Батиста нравится. А вам?
— Э… мне-то? Мне кажется, есть у него и дурные черты.
— Совершенных людей, доктор, не бывает.
Слуга в белой куртке открыл дверь. На подносе он нес две чашечки очень горячего кофе. Каетано передал чашку доктору и только после этого маленькими глотками принялся за свой кафе.
— Хороший кофе. Повышает тонус. Не случись у меня тут кое-каких делишек, я был бы сейчас в Гаване.
— Вы много работаете, — сказал доктор Карденаль.
— Это моя обязанность. Я строил эту страну. Я один из тех, кто помогал ее создавать. Она создавалась моими руками.
— Вы много работали, — повторил доктор.
— Я да еще десяток других. Мы строили эту страну. Покрыли ее сетью железных дорог, до горизонта застроили сахарными заводами и засадили тростником — словом, дали ей жизнь. Иногда мне кажется, что я для Кубы вроде врача, — врача, который шлепает новорожденного. Такая у меня роль — наполнить кислородом легкие нашего острова.
— Верно, дон Каетано. Были, конечно, люди, которые страдали, но вы-то сделали большое дело.
— Конечно, были и такие, что страдали. Только кто помнит о мышах, которых убивал Пастер?
— Беда в том, что таких мышей у нас… было очень много.
— Видно, вы начитались, доктор, чего не следует. А вы лучше подумайте о том, что на месте, где раньше ничего не было, теперь кое-что создано. Мы пришли на земли, покрытые лишь кустарником да лесом, но прошло немного времени, и мы засеяли их, застроили домами, и задымили сахарные заводы…
— Да, это производит впечатление. Мне случилось такое видеть.
— А помните, как мы познакомились, доктор? Вы были совсем молодым докторишкой, только со школьной скамьи.
— Я и сейчас докторишка, но с большим стажем.
— Нет, вы ведь приехали в эту сентраль потому, что я вас позвал, и вы спасли здесь много жизней. Если бы я не привез вас, сколько бы народу здесь поумирало!
— Да, я достаточно повидал…
— И многое еще увидите. Мы ведь только начинаем. А настанет день, когда эти заводы будут электрифицированы, и вы увидите, как сахар рекой потечет по трубопроводам прямо на корабли.
Ветер в саду почти утих, и листья на деревьях едва шевелились; чуть касаясь друг друга, они словно перешептывались. Уже совсем стемнело, а двое все сидели и беседовали.
— Куда же запропастилась Лола? И почему это свет не зажигают? — сказал Каетано и выронил горящую сигару.
— Осторожно, обожжетесь! — предупредил доктор Карденаль и приподнялся взять сигару, тлевшую на брюках из белого дриля.
Он хотел отдать сигару дону Каетано, но тот сидел, низко склонив голову на грудь. Доктор Карденаль пощупал пульс.
Каетано Сарриа был мертв.
ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА
Габриэль Седрон бывал в доме у Фернандо Ороско на улице Хервасио и там познакомился с Лауритой, сестрой Фернандо. Внешность Лауриты Ороско говорила о постоянной нужде в семье мелкого государственного служащего, где к тому же изо всех сил пыжились. Достаточно было какой-нибудь тщеславной прихоти матери, и вся семья на несколько дней садилась на хлеб и воду. Отец был безвольным, и со временем в характере Фернандо появилась жестокость затравленного человека. Этот дом, где гнались за показной роскошью, а в кармане не было ни гроша, представлял сущий ад. Даже не будь претензий матери, заработок отца едва бы растянули от получки до получки — так он был невелик.
Лаурита была первой невестой Габриэля. Несмотря на свою худосочность, она казалась привлекательной. У нее были блестящие, по-девичьи влажные и зовущие глаза и длинные топкие волосы, стянутые лентой на затылке, — так и хотелось до них дотронуться. Воскресными вечерами Габриэль с Лауритой гуляли по Набережной и разговаривали, разговаривали.
Однажды вечером — зима уже кончилась — они гуляли, как обычно, только молчали. В парке Масео, как всегда по воскресеньям, было полно народу. Море было очень спокойно, казалось, оно застыло, а солнце светило на безоблачном небе и мягко пригревало, прогоняя остатки холода.
«Как все-таки прекрасна наша страна! — сказала Лаурита. — И люди такие хорошие, счастье родиться здесь». В тот момент Габриэль как-то особенно остро почувствовал справедливость ее слов, в которых и на самом деле была правда. Эта земля была его, она была прекрасна, хотя и не лишена недостатков, и он благодарил случай за то, что родился именно здесь. В тот момент он твердо знал, что, не задумываясь, пошел бы на смерть, лишь бы уничтожить нечисть, которая мешала тому, чтобы все были счастливы. Здесь, на краю острова, на залитой солнцем Набережной, глядя на спокойную воду, он забыл мечты и стремления старого Седрона, которые временами словно пришпоривали его. Фернандо был прав.
В 1928 году Мачадо переделал конституцию, что дало ему возможность оставаться у власти до 1935 года. Это была диктатура. 20 мая 1929 года состоялись официальные празднества. Одолеваемый манией величия, Мачадо принимал делегации со всего света. Экономическое положение в стране начало ухудшаться.
Габриэль переехал из пансиона на улице Нептуна на улицу Сан-Ласаро, в другой дом, более солидный, как и пристало молодому адвокату. Он частенько бывал на сборищах в кафе «Веселый вид», излюбленном месте студентов.
В 1930 году вышел декрет о снижении заработной платы, а в мае, в Артемисе, полиция стреляла в собравшихся на митинг националистов[82].
Однажды вечером, когда они вышли из «Веселого вида», Фернандо сказал Габриэлю, что настало время действовать. Нельзя больше ограничиваться болтовней в кафе. Габриэль знал, что ведется подпольная работа, и спросил Фернандо, не означает ли это, что его приглашают войти в одну из активно действующих групп. Фернандо прямо не ответил. «В свое время скажу». Сейчас он хотел лишь знать, согласен ли Габриэль. Габриэль ответил «да».
Недели три спустя после этого разговора Фернандо пришел в пансион на улице Сан-Ласаро. Габриэль принимал ванну — он только что вернулся из конторы. Фернардо ждал его в гостиной, сидя на бархатной софе, под изображением Сердца господня, и, когда Габриэль вышел к нему в майке, предложил отправиться на собрание. Габриэль пошел к себе и быстро оделся.