[90], по его мнению, подобает светскому человеку.) Карлос Сарриа рассказывал Даскалю о Джонни: он вовсе не Джонни и у негр нет никаких оснований так называться. Дома его зовут Хуанито, он сын торговца с улицы Муралья и хочет пробиться в высший свет. Хуанито был членом клуба «Испанское казино», его часто приглашали в Яхт- и Билтмор-клуб. Но он никак не мог убедить отца, испанца, разбогатевшего на торговле шелками, попытаться вступить в какой-нибудь из фешенебельных клубов. Его часто упоминали в светской хронике, потому что он успевал бывать повсюду. По словам Танке Ордоньеса, Хуанито мечтал о том, чтобы завоевать положение в свете. Едва заговорили о предстоящем празднике в доме Мендосы, как Хуанито принялся надоедать Карлосу просьбами раздобыть приглашение и для него. Карлос заставил его две недели прождать. Но, не желая доводить жестокость до предела, в конце концов согласился. Нет, Хуанито был очень доволен тем, что он здесь, и тем, что он — Джонни. Даскалю вдруг подумалось, что этот Джонни — часть его самого, и он поспешил уйти от раздражавшего его двойника. Допив свое виски, он сухо простился с Джонни. И пошел к бару, чтобы налить себе еще.
Мария дель Кармен Седрон подле Тони Сильвы принимала поздравления по поводу помолвки и отвечала на расспросы о здоровье своего знаменитого отца. «Очень хорошо, он уже дома. Нет, дня мы еще не назначили». Шепнув что-то на ухо Марии дель Кармен, Тони отошел от нее. Даскаль воспользовался случаем.
— Вот так чудо! — воскликнула Мария дель Кармен.
— Какое ты имеешь в виду? Их два: первое, что я в этом доме. А второе, что я подошел поздороваться с тобой.
— Просто я удивилась, когда так неожиданно увидела тебя.
— Я прочитал в газетах сообщение и хотел тебя поздравить.
— Спасибо, — сказала она, чуть сморщив носик в банальной, но у нее очень милой гримасе.
— Тони Сильва — пловец, так ведь?
— Гребец. Только все, о чем ты думаешь, к нему не имеет никакого отношения. Он из очень порядочной семьи. И он — настоящий мужчина.
— А что я Думаю?
— Не знаю, наверное, что он пустышка, как другие.
— Ничего я не думаю. Я вообще потерял способность думать. И потом, действительность у нас, на Кубе, превосходит любое воображение.
— Хорошо, что есть ты, уж ты-то спасешь Кубу.
— Не надо смеяться.
— Я вовсе не смеюсь, — сказала Мария дель Кармен все так же насмешливо. — Хорошо, когда знаешь, что есть такой беспристрастный судья, как ты.
— Я никого не сужу. Но дайте мне хотя бы право на ясность в мыслях, если уж они иногда у меня появляются. И тебе бы не мешало сохранять ясную голову.
— Яснее, чем сейчас, она никогда не была.
— Но это не оттого, что ты становишься женой Тони Сильвы.
— Тебе надо срочно сходить к психиатру.
— Может, и так.
— Я в этом уверена. Что плохого в том, если я стану женой Тони Сильвы?
— Ничего, если не считать, что при этом теряешь ясность мысли. Но это неважно: чтобы подписывать чеки, думать не нужно.
— Вот подожди, я тебя с ним познакомлю, и все твои теории мигом разлетятся.
— Нет, спасибо. Мой сегодняшний лимит на неприятное исчерпан. Но я рад был узнать, что ты хоть сама себя убедила.
Даскаль быстро пошел прочь, словно желая скорей положить конец этому разговору. Когда он проходил мимо фонтана, с ним поздоровался Тапке Ордоньес.
— Послушай, старина. Что за чепуха!
— Ты о чем? — спросил Даскаль.
— Да об этом вечере. Старик хочет, чтобы все было как положено, а развлечься негде.
— Какой старик?
— Ну, Уинстон Мендоса. Мы отсюда сматываемся. Пойдем с нами?
Даскаль согласился. Они подошли к машинам. Субиарре, Джонни и Сапо уже были там. Качарро немного задержался, он слушал, как «Чавалес» пели «Feuilles mortes»[91]. Они сели в «меркурий». «Куда поедем? — К Ла Приете. — Нет, это очень далеко. Поехали в «Сан-Суси». — А получше ничего нельзя придумать? — К Ла Приете, ребята, к Ла Приете. По крайней мере не пожалеем».
Решили ехать к Ла Приете. Окна были уже темными. День видался без клиентов. И Ла Приета рано отправила девочек спать. Молодые люди колотили в дверь до тех пор, пока Амарилис, худой мулат, всегда носивший пестрые рубашки, не открыл им. Они оттолкнули его и вошли; Амарилис запротестовал: «Все уже спят. Ребята! Ну что же это такое!» Танке закричал: «Прииееетааа!» Джонни на полную громкость включил радио. Качарро схватил тяжелый торшер и принялся выжимать его, словно гирю. Сапо следил за ним и поправлял: «Плохо, сгибаешь колени в рывке. А теперь горбишься в жиме».
Кутаясь в домашний халат, вышла Ла Приета, Танке попросил ее разбудить девочек, но Ла Приета, энергично завязывая пояс халата, посоветовала им всем убираться. Субиарре открыл на кухне холодильник и налил себе стакан молока. Ла Приета крикнула, чтобы он вышел из кухни, но тот ответил, что от вина у него всегда изжога.
Качарро продолжал выжимать торшер, и Амарилис сел, чтобы не торопясь, спокойно понаблюдать, какой оборот примут события. Вдруг раздался крик. В зал вошла одна из девушек, с растрепанными волосами: Субиарре залез к ней в постель и грубо разбудил ее. «Амарилис, позвони в полицию!» — сказала Ла Приета. Но Амарилис не двинулся с места, и Ла Приета сама взялась за телефон. «Вот те на!» — сказал Амарилис. А Качарро заметил, что, пожалуй, лучше уйти, потому что дело принимает дурной оборот. Стоя в дверях, Ла Приета крикнула им: «Убирайтесь к чертям!»
Они опять влезли в «меркурий», но на этот раз решили ехать в кафе на пляж. «Мы здорово набрались», — сказал Джонни. Танке возразил: «Ну и что?»
Из всех кафе на пляже неслась пронзительная музыка, наполняя все вокруг гнусавыми голосами и пассажами флейт. По тротуару катился поток возбужденных людей, и каждый словно нарочно хотел затеряться в безымянной толпе. Треск выстрелов в тире. Прилавки, уставленные бутылками с пивом. Пышнотелые мулатки в облегающих платьях прохаживались вместе с мулатами в узких брючках и шляпах с узкими полями, из-за яркой ленты которых торчало перышко, мулатки чмокали губами в такт механической музыке виктрол.
Держа в руках старое ружье, Танке целился в свечу. «Не попадешь», — сказал Сапо. Танке выстрелил и погасил свечу. Все стали его поздравлять: Качарро, Джонни, Субиарре вопили что было мочи. Не выпуская из рук ржавого ружья, Танке повернулся лицом к улице. Хозяин тира тряхнул его за плечо: «Послушай, сюда надо, сюда». Ища движущуюся мишень, Танке описывал дулом круги.
Приближался автобус. Танке оглядел дрожащую глыбу жести, которая скрежетала и разваливалась на ходу, и прицелился в колесо. Колесо крутилось, и ружье тоже, вслед за мишенью, вдруг Танке спустил курок. Звук выстрела потонул в треске других выстрелов в тире, ритме мамбо, в смехе веселых мулаток; но было слышно, как воздух с шумом вырывался из шины. Пассажиры начали выходить из автобуса, а шофер разглядывал колесо. Компания выжидающе молчала, наблюдая за новым маленьким подвигом Танке. Однако Танке решил во что бы то ни стало добиться от них похвалы. Он еще раз нажал курок. Пуля вошла в закопченный оранжевый кузов, словно нож в масло. «Черт подери, да ведь стреляют!» — крикнул шофер. Какой-то негр, в белом, спеша скорее выйти из автобуса, потерял равновесие и свалился в яму, полную жидкой грязи, да так и остался в этой зловонной канаве в полной растерянности, как человек, который понес тяжкую утрату и не знает, звонить ли ему в похоронное бюро или просто заплакать.
— Пошли отсюда скорее! — сказал Сапо.
Петляя, они побежали мимо кафе, сквозь водоворот толпы. Трижды сворачивали за угол и наконец остановились около «Пенсильвании». Даскаль чувствовал, как колотится у него сердце, и подумал, в каком смешном положении они оказались: убегают от полиции потому, что один из них, великовозрастный ребенок, зло напроказничал. Животная радость остальных заразила и его. Швейцар приглашал войти: подмигивая, он описал в воздухе изгиб пышной женской фигуры, потом, сложив пальцы, поднес их к губам и сладко чмокнул.
Они вошли. Внутри было совсем темно. Они подошли к стойке и заказали виски с водой. Удар в тарелки и вслед за ним барабанная дробь возвестили, что представление начинается. «Добрый вечер, дамы и господа! Дирекция кабаре «Пенсильвания» рада показать вам сегодня первое вечернее шоу…» У конферансье были густые черные усы и жирный подбородок. Он повторил по-английски: «Good evening, ladies and gentlemen! Pennsylwania’s night-club managment proudly presents the first eveningshow…»
Первым выступал сам конферансье, он спел «Валенсию»; беря высокие ноты, певец, видимо, желал показать, что для его искусства не прошли бесследно дыхательные упражнения. Затем объявил: «Дорис и Луиджи, танцы разных стран». Пока не кончилось представление, вся компания пила, уставившись на площадку, освещенную лиловым лучом прожектора. Последним номером были «Куки и Рамон, выступавшие со своей румбой на лучших эстрадах мира». Покачивая бедрами, Куки выскочила на сцену, за ней скромненько вышел Рамон.
Сапо не мог устоять на месте — ноги сами потащили его к оркестру, и, попросив у ударника палочки, он принялся бешено барабанить. В такт этому разнузданному ритму движения руки становились все более судорожными. Рамон со своим строгим стилем здесь не годился. Поэтому на площадку вышел Танке и присоединился к Куки, которая танцевала в коротеньких трусиках. Ведущий в замешательстве глядел на них, зато оркестранты смеялись и искренне радовались, точно всю жизнь ненавидели Рамона. Сапо все бил в барабан, а Танке с Куки выворачивались наизнанку; Джонни, Субиарре, Качарро и Даскаль, подойдя к самой площадке, отбивали ритм ладонями до тех пор, пока Танке не выдохся и под аплодисменты не вернулся к стойке, на ходу отирая пот.
Даскаль чувствовал себя не в своей тарелке, он ощущал ложь каждого движения и каждого слова в этой разреженной, совершенно ему чужой атмосфере. Все тут было глупым и бессмысленным.