До свадьбы оставалось два месяца, но она толком не представляла, что получится из их брака. Ей приходилось слышать шуточки насчет супружеских пар, у которых не все благополучно, и разговоры, в которых брак представал вообще чем-то неприглядным. Но ведь она-то выходит замуж за Тони, такого милого, с такой спортивной фигурой, у них будет свой дом, где она будет ходить в воздушных халатиках бледных тонов и повиноваться Тони и целовать его, когда он будет возвращаться со службы. И это ей правилось; по субботам и воскресеньям они будут проводить время в Билтмор-клубе вместе с другими молодоженами, в будние дни, по вечерам, ходить к друзьям на коктейли, а на лето уезжать за границу, потому что во время путешествий отдыхаешь. Она ничего не имела против этого и не понимала, как кто-нибудь может быть против брака. Разве только тот, кто вообще против всего на свете, вроде этого несчастного, желчного, заблудившегося в лабиринте Луиса, который однажды ее искушал. Но теперь она вновь обрела здравый смысл и ненавидит неврастеников.
Эрнестина Гираль открыла дверь: «Мария, спускайся вниз обедать. Отец ждет тебя».
В редакции царил порядок. Аккуратно выровненная стопка конвертов; в стеклянных баночках — металлический ворох скрепок; пустые корзины для бумаг; ровный ряд заточенных карандашей, вычищенные точилки, ножницы и нож для разрезания бумаг — параллельно бронзовому чернильному прибору; пишущие машинки под чехлами, запертые ящики архива. Даскаль был один. Откинувшись в кресле, он в последний раз изучал потолок, выложенный звукопоглощающей плиткой, внимательно всматриваясь в жесткий материал, из которого она сделана.
У него на столе лежало письмо от Густаво Дуарте, где говорилось: «Мы решили отказаться от ваших услуг» — вслед за софизмами, которыми пытались оправдать это решение. Несомненно, стоял за этим Алехандро. Ну что ж. На его месте он поступил бы точно так же.
Он снял трубку и набрал помер. Равнодушный голос прислуги сообщил ему, что сеньора Кристина на Варадеро. Он положил трубку и, взяв несколько скрепок, составил из них длинную цепочку. Потом нарисовал на письме Густаво Дуарте уродцев, парусники и домики среди пальм. Разорвал письмо и бросил его на дно девственно чистой металлической корзины. Медленно завинтил колпачок ручки и вышел, не забыв прежде погасить свет.
В кинотеатре «Фауст» за решеточкой кассы зевала кассирша, выставляя напоказ свои золотые вперемежку с гнилыми зубы. Кассирша нехотя взяла деньги и так же нехотя протянула ему сдачу и билет; Даскаль отдал билет контролеру, который сидел, небрежно покачиваясь, на стуле без спинки.
Фильм оказался душераздирающей мексиканской драмой, приключившейся где-то в южных морях. Каннибалы изъяснялись, как мексиканцы, и все время казалось, что капитан корабля, вместо того чтобы вести переговоры с вождем варварского племени и дарить ему бусы, запоет вдруг фанданго под аккомпанемент экипажа, очень напоминавшего бродячих певцов, переодетых персонажами Мелвилла. Даскаль заснул.
Он открыл глаза, когда показывали хронику. Батиста посещал какую-то школу. Испуганные ребятишки жались в глубине, а на нередкий план лезли и теснились вокруг президента толстые сеньоры.
Когда Даскаль вышел, было уже темно. Он подошел к машине, и босой негритенок протянул к нему руку: «Я хорошо смотрел за ней, доктор». Даскаль дал ему реал. По Прадо он спустился до Портовой улицы. Луна была на ущербе, и стоявшие в бухте корабли казались темной и колеблющейся массой, которая то закрывала, то открывала вновь огни Реглы и Каса-Бланки. Даскаль проехал мимо Кастильо-де-ла-Фуэрса, пересек площадь Сан-Франсиско, миновал таможню. Он ехал мимо причалов, складов, залов ожидания, снова складов. Дальше покачивались шхуны, точно старые, беззубые проститутки.
Он остановился напротив вокзала с двумя башнями, претендовавшими на сходство с башнями флорентийской Сеньории, и поставил машину между двумя такси. Ему сказали, что Стоянка здесь. Приняв безразличное выражение и выпятив вперед нижнюю губу, он зашагал к ближайшим дверям «Голливуда».
Представление уже началось. Из зала неслись хриплые невнятные крики, шум аплодисментов. Даскаль подошел к стойке и попросил виски с водой.
Один из оркестрантов объявил в микрофон номер Хулии из Ла Таины. Барабанщик выбил дробь. Все и без того немногочисленные огни «Голливуда» погасли, только слабый красный луч освещал площадку для танцев, и мелодия в восточном духе возвестила выход Хулии. Выждав несколько тактов, она появилась на сцене, семеня мелкими шажками, покачивая в такт бедрами.
Из-за столика, где царило оживление, бешено аплодируя, вскочил какой-то разгоряченный фанатик — поклонник Хулии, но руки приятелей тут же усадили его обратно. Расстегнутая сорочка позволяла видеть его толстый живот, обтянутый чистой нижней рубашкой с поблескивающей на ней золотой медалью, свисавшей с шеи. На голове — лихо сдвинутая назад морская фуражка с латунным якорем. Моряк снова принялся бить в ладоши и кричать: «Хулия, Хулия, Хулия!» Ла Таина смущенно поглядела на него. Она была закутана в лиловую вуаль, а на голове у нее высилась сложная прическа, которая делала ее похожей на английского гвардейца. Хулия еще покачала бедрами под звуки кларнета и барабана, но вдруг ударили в тарелки, и она стала отплясывать румбу, извиваясь и тряся плечами.
«Хулия, сними ты эту москитную сетку!» — закричал моряк. Танцевала Хулия в не совсем обычной манере: ни разу не нагнулась и не поднимала зубами платков с пола. Она ловко управлялась с длинной вуалью: на мгновение приоткрывала свою толстую ляжку и тут же прятала ее, чтобы снова повторить то же самое, но уже с другой ляжкой. Увидеть ее всю целиком не удалось ни разу.
Сухой удар в барабан — румба кончилась, и Хулия сбросила вуаль. Она была почти голая: огромные груди прикрывал тесный, расшитый блестками бюстгальтер, мощное тело выпирало из-под крошечных трусиков. Моряк с криком бросился к площадке, плюхнулся на колени перед Хулией и, обхватив ее руками, яростно укусил в жирное бедро. Вцепившись моряку в волосы, Хулия издала истеричный вопль. Барабанщик вскочил со стула и, не сумев вырвать Хулию из рук моряка, дал ему коленом в ухо. Даскаль ясно видел, как меж зубов пьяного проступила кровь. Оркестрант пнул его еще, и выпуклая клетка подошвы оставила отпечаток на щеке моряка. Огни в зале зажглись в тот самый момент, когда моряк разжал наконец зубы и выпустил Хулию, а она, рыдающая, окровавленная, с растрепанной прической, ушла, оставив на полу несколько локонов из шиньона. Пока моряка уводили, ударник изловчился и еще раз пнул его ногой в живот.
Даскаль пошел прочь от «Голливуда» к уцелевшей среди развалин части древней крепостной стены. Он сел прямо на траву подле изъеденного временем бастиона и закурил сигарету. Подошел полицейский: «Что случилось? Вам плохо? — Нет, все в порядке. — Так вы пьяны?» Даскаль, не отвечая, поднялся и пошел к своей машине, стоявшей рядом.
Он медленно проехал расстояние до ближайшей колонки, находившейся по другую сторону вокзала. И пока машину заправляли бензином, смотрел на белые облака пара над поездами, прибывавшими и отправлявшимися с вокзала.
У Кастильо-де-Атарес он сбавил скорость. По широкой улице проехал, не превышая шестидесяти километров и машинально читая огромные вывески на складах компании «Свифт». Возле виадука различил отдающий гнилью запах свалки, который еще усиливался в ночной прохладе. Он поглядел на часы: десять минут первого. За складами министерства общественных работ Даскаль повернул направо, чтобы пересечь площадь Вирхен-дель-Камино и выехать на Центральное шоссе.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Матансас, благородную столицу провинции, пересекают две реки: Юмури и Сан-Хуан; город расположен в глубине долины, у просторной и спокойной бухты, окруженной холмами; с одного из них, Ла-Кумбре, можно окинуть взглядом всю долину Юмури, особенно красивую в неярком свете раннего утра или заходящего солнца, когда сглаживаются оттенки земли и растений.
Когда едешь с Ла-Кумбре, город кажется покойно свернувшимся у самого моря. На этом месте сибонеи некогда построили селение, назвав его Юкайо, а испанцы отгородили здесь загон для скота, предназначавшегося на убой. Отсюда и название города — Матансас[115]. Было это в 1693 году.
Создается впечатление, будто город строился по единому замыслу: лишь немногие здания нарушают строго выдержанные пропорции. Матансас не знал процветания до второй половины девятнадцатого века, когда в его округе сосредоточилась половина сахарного производства на острове. Именно в эти счастливые годы — что-то около 1875 — преуспевающие горожане начали строиться.
Даскаль остановился в «Мадруге» выпить кофе, чтобы не хотелось спать, и снова крепко взялся за руль, сосредоточив свое все время слабеющее внимание на блестящей ленте дороги, которая неслась ему навстречу. Въехав на Ла-Кумбре, он увидел Матансас, очерченный длинным полумесяцем горящих фонарей, идущих вдоль морской набережной.
Улицы города были пустынны и погружены в молчание. Он доехал до парка Свободы и поставил машину напротив отеля «Лувр». Это был хороший отель, построенный в колониальном стиле, и хозяин им гордился. Даскаль подошел к старой конторке в конце вестибюля и надавил на огромный звонок. Подождав несколько минут, он позвонил еще раз.
В бездействующем мраморном фонтане с четырьмя дельфинами, стоявшем посредине патио, еще сохранилось темное пятно от водорослей. Стена на противоположном конце была выкрашена в зеленый цвет. Вокруг фонтана росли карликовые пальмы и араукарии.
По лестнице спустился старик, на ходу заправляя рубаху в штаны, и Даскаль спросил у него, почему в фонтане нет воды. Тот ответил, что железные трубы от времени проржавели, и открыл перед Даскалем книгу регистрации постояльцев, чтобы Даскаль расписался.
Даскаль сказал старику, что здание гостиницы кажется ему старинным и красивым, и тот, прищурившись, отчего у глаз яснее обозначились