морщины, спросил, не архитектор ли он. Даскаль ответил, что нет, но это не мешает ему любить старинные дома колониальных времен. Старик сказал, что теперь никто уже не ценит таких вещей. Даскаль попросил бутылку виски, чтобы взять с собой в номер, но старик ответил, что может предложить только коньяк. Какой марки? «Хеннеси», «Мартель»? Нет, добрый «Филипп II». Даскаль взял бутылку с двумя стаканами и поднялся по широкой лестнице, на первой площадке которой стояла массивная, красного дерева и с зеркалом вешалка для шляп.
В маленькой комнатке было почти темно. Окно выходило на постройки во дворе отеля. Телефонный аппарат был старым, с висячей трубкой. Даскаль попросил номер триста сорок шесть тире, два на Варадеро.
Кристина удивилась столь позднему звонку, но, к счастью, Алехандро не было — он остался в Гаване. Даскаль сказал, что хотел бы увидеть ее, что он в Матансас и может тотчас же выехать. Но Кристина не захотела его принять и сказала, что сама приедет в Матансас, через полчаса будет там.
Даскаль налил себе немного и выпил залпом. Подождав с четверть часа, он спустился вниз встретить Кристину. Стоя у входа под навесом из матового стекла, он закурил сигарету. В красиво освещенном парке было пусто. Кристина приехала в бледно-голубом «олдсмобиле» со съемным верхом, на ней была белая юбка и желтая блузка — цвета солнца, а на ногах сандалии. Они поднялись, не проронив ни слова. В номере Кристина села в старое плетеное кресло, а Даскаль опустился на кровать, прислонившись к железной спинке.
— Хочешь выпить? — спросил Даскаль.
— В такое время я не пью.
— Я могу разбавить водой.
— Нет, спасибо.
Даскаль налил себе коньяку и сделал маленький глоток.
— Как это глупо, — сказала Кристина.
— Почему?
— Городок маленький, люди здесь все замечают.
— Тебя никто не знает.
— Неизвестно.
— И Алехандро далеко.
— Сплетни быстро расходятся.
— Раньше тебя это не заботило.
— Алехандро не знал… — сказала Кристина и, торопясь выяснить, в чем дело, добавила: — Так что случилось?
— Ничего, просто я давно тебя не видел. И захотел увидеть.
— Но сейчас три часа ночи.
— Мне захотелось увидеть тебя немедленно. Когда мы виделись в последний раз, Кристина?
— А ты не помнишь?
— Конечно, помню.
— Потом мне было очень тяжело.
— Из-за меня или из-за Алехандро?
— Из-за вас обоих. Но теперь это уже прошлое.
— Почему же? Мы по-прежнему можем бывать вместе. Как раньше…
— Как раньше — не можем. Теперь это прошлое, — сказала Кристина.
— Ты так быстро забыла о том, что давало тебе радость?
— Наслаждение — это еще не вся жизнь.
— Но существенная часть ее.
— Нет. Есть и другое. И если бы не было этого другого, наслаждение было бы невозможным. Вот в чем основа основ.
— В твоей посуде и всяких старинных штучках?
— Без них тоже не проживешь, — сказала Кристина и принужденно улыбнулась. — Меня ужасно позабавило, когда я узнала, что у Алехандро есть женщина. Его секретарша или что-то в этом духе.
— Тем больше у нас оснований…
— Нет. Он скоро ее оставит. У Алехандро уже были любовницы, и всегда недолго: это не для него.
— И Алехандро вернется к семейному очагу.
— Он всегда возвращается. Потому что очаг — это нечто прочное и постоянное.
— И ты сделала то же самое, правда, Кристина? Вернулась к прочному и постоянному.
— Это основа основ.
— В нашей стране все отчаянно цепляются за прочное.
— Не все. У Карлоса хватило смелости не цепляться.
— Как он?
— Вчера я получила от него письмо. Поступил в Академию художеств и целыми днями пачкает холст.
— Да, у него хватило смелости. У него оказалось больше смелости, чем у тебя, и он пошатнул устои.
— Как дела в газете? — спросила Кристина.
— Меня выгнали.
— Я знаю.
— Зачем же спрашиваешь?
— Потому что это, должно быть, связано и с твоим приездом сюда, и с твоим звонком.
— И моей любовью?
— С твоим честолюбием.
— Странные мы люди, — сказал Даскаль.
— Нет, мы такие же, как все.
— Как все, нам подобные. Но есть ведь и другие.
— Те не в счет. Теперь я ничего не понимаю. Все было так странно, Луис. Если бы мне вздумалось пересказать случившееся со мной, вышла бы очень странная история.
— Нет, просто банальная. Такое часто случается.
— Я тебя не понимаю.
— Жарко. Пойдем прогуляемся, — предложил Даскаль.
— Хорошо, я буду лучше спать.
Они молча пошли по улицам города. Миланский парк был прелестным уголком. Старые фонари тускло освещали его; вокруг парка тянулась каменная ограда, украшенная железными вазонами. В слабом свете пустынного парка, словно изъеденный временем утес, высился собор святого Карла. Старый храм с выщербленными, шероховатыми стенами казался твердыней веры. Они пошли дальше по Миланской улице, до того места, где она выходила к театру Сауто.
— А вот театр Сауто, — сказал Даскаль, — который в лучшие свои времена был вторым на острове, после гаванского театра Такон. По словам Песуэлы[116], ему тогда могла позавидовать любая европейская столица.
— Строгий и элегантный. Мне нравится его элегантность.
— Его построил итальянец: Даниэль Далальо.
— Он совсем не в итальянском духе, такой суровый.
— Этот итальянец страдал печенью.
Кристина пристально поглядела на Даскаля и засмеялась. Сначала улыбнулась, потом улыбка стала шире, потом раздался громкий, веселый смех.
— Ты надо мной?
— Я подумала, что в тебе мало итальянского. Тебе бы не пошел неаполитанский костюм: разноцветные ленты, гитара и прочее.
— Давай вернемся к Сауто. И потом, у меня печень в порядке.
— Как хочешь…
— Так вот, у него прекрасная акустика: он построен у самого моря, а партер размещен над впадиной, и поэтому пол играет ту же роль, что кожа на барабане.
По улице Рио они вышли на Нарваес. Река Сан-Хуан лениво текла вдоль улицы.
— Посмотри на дома на левом берегу, — сказал Даскаль. — Они очень похожи на те, что стоят у каналов Венеции. Однажды я сам обнаружил это, а потом прочитал у Асарда и обрадовался. Асард написал об этом в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, но я заметил сходство до того, как прочитал его книгу.
Влюбленные парочки скрывались в проемах дверей, едва Кристина и Даскаль к ним приближались. Старинный мост Байлен, названный так во времена республики в честь одного из генералов, боровшихся за независимость, отбрасывал легкую тень на воды Сан-Хуана, которые в засушливую пору с трудом добирались до моря.
— Радостно думать, что есть на свете что-то непреходящее, — сказал Даскаль.
— Тебя это восхищает?
— Меня восхищает упорство этих домов.
— И красота.
— Они прекрасны в своем упорном стремлении сохраниться.
— Нет, — сказала Кристина. — Они прекрасны тем, что прекрасны. Они прекрасны сами по себе.
— И время ничего не может с этим поделать, пока не разрушит их.
— Но время идет, — сказала Кристина.
— И для нас — тоже.
— Да. И для нас — тоже.
— Ты вот хотела сохранить красоту, остановить время и не смогла, — сказал Даскаль.
— Должно быть, так.
— Это неприятно сознавать. Впрочем, мы могли бы попробовать начать сначала.
— Нет, — сказала Кристина. — Это в прошлом. Время не стоит на месте.
Они вернулись к гостинице, и Даскаль проводил ее до автомобиля.
— Можно тебе звонить? — спросил Даскаль.
— Нет, больше не звони. Мы — друзья. И если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится…
— Мне ничего не понадобится. Спасибо.
Теперь комната была залита светом. Даскаль, весь в поту, поднялся в постели. Сон был неспокойным. Даскаль наклонился над умывальником и плеснул водой на лицо и шею. И пока одевался, все смотрел на крыши Матансас. Точь-в-точь такие же, как по всему острову: оранжевые, тускло-красные, охряные. Он спустился вниз позавтракать.
Потолок в столовой красиво пересекали толстые балки. Стекла в окнах, выходивших на улицу, были голубые и белые, а в коридоре — лиловатые, с гравировкой в виде ваз с цветами. По углам стояли четыре потемневшие мраморные статуи, символизирующие времена года. Даскаль заказал кофе с молоком и хлеб с маслом.
Он оставил хорошие чаевые официанту и заплатил за ночлег. Старик у конторки спросил, не нужно ли ему снести чемоданы, и Даскаль ответил, что у него нет багажа. Тогда старик припомнил его и справился, хорошо ли ему спалось. Даскаль ответил утвердительно.
Солнце слепило глаза, и ему пришлось надеть темные очки. Мимо проносились пальмы, домики и крестьяне верхом, с крупов лошадей свисали корзины с овощами. Проезжая мимо сентрали, он почувствовал запах тростникового сока и самого тростника, который рос и гнулся под ударами свежего ветра, прилетавшего с моря. Под колесами машины железные мосты гремели, как негритянские барабаны, а железобетонные — шипели, когда шины с трудом отрывались от размякшего на солнце асфальта. Зеленые пятна платанов, одетых мягкой листвой, чередовались с веселыми подсолнухами и полями, заросшими маргаритками. На светлом выгоне жевали жвачку коровы, лошади бегали по лугу, обмахиваясь длинными хвостами. Горячий воздух, влетая в окошко машины, дурманил Даскаля запахами всего, что росло на этой земле и выжигалось солнцем, а сейчас стремительно проносилось перед его глазами.
И Даскаль подумал о полной судорожных метаний жизни этого достойного жалости острова — острова, на который непрестанно обрушиваются удары; подумал о людях, которые его создали: об индейцах-сибонеях, лукуми, андалусцах, о тайнах, конголезцах, астурийцах, карябали, галисийцах, абакуа, кастильцах и мандингах. И о тоненьких, грациозных креолах, всегда жизнерадостных, сметливых и изобретательных; они знают, что такое сладкая мякоть мамея и переливы листьев ягрумо, бриз в душный день, сила сейбы и изящество пальмы; они страдали от всех придуманных человеком злых духов, от ножевых ран и пуль, от обжорства и рожи, от президентов республики, от венерических болезней, сыпи, выборов и потрясений. И еще он подумал, что жизнь — это противоборство двух сил и что даже смерть не способна остановить этой битвы.