Сначала София направилась на ромовую фабрику, где работал Хуан. Уже заступила вторая смена. Огромное Здание дрожало от гула машин. Она подошла к деревянному домику проходной, обнесенному красной решеткой. Толстый лысый старик поднялся из-за стола и заковылял к двери проходной.
— Где Хуан? — не поздоровавшись, выпалила женщина.
Старик покачал головой и развел руками.
— Не знаю, София, — ответил он, в его голосе слышалось участие. — Он вышел, как обычно, в половине двенадцатого. Назад не возвращался. Он что, не обедал дома?
У нее перехватило горло. С трудом выдавила:
— Нет… Куда бы мне еще пойти?
Старик отвел глаза.
— Я очень занят. Эти двое, что там стоят, инспекторы из асьенды, — он кивнул в сторону проходной. — Очень сожалею, но…
Только тут София заметила двоих мужчин.
— Если вы подождете чуток, — сказал один из них, — я подвезу вас, минут через двадцать придет машина.
— А куда вы меня отвезете? — жалобно спросила София, которая за это время еще больше сгорбилась и постарела.
— Сначала в казарму Монкада.
Веки у Софии были опущены. Рот свела судорога.
— Большое спасибо, дон Мануэль. Я сейчас же пойду туда.
— София, — сказал сторож.
— Да?
Но он лишь молча взял ее руку в свою. Она высвободилась, накинула шаль и пошла, бормоча: «Он хотел мне что-то сказать… Но что? Потом надо будет спросить…»
Поглощенная тревожными мыслями, она не села в автобус и весь долгий путь до казармы шла пешком. Пройдя добрый десяток кварталов, она наконец оказалась у желтого здания. У ворот ей загородил дорогу винтовкой солдат с черным потным лицом под белой каской. Она отступила на несколько шагов и умоляюще попросила:
— Окажите милость, сеньор. Мой муж не пришел домой, и я хотела бы узнать: Хуан Альменарес не задержан?
Толстый рот солдата раздвинулся, обнажив ослепительно белые зубы. Подняв винтовку, он подмигнул:
— Он что? Пиф-паф?
— Стрелял? Нет, сеньор, что вы! Он не революционер… Тихий человек, отец семейства. Но знаете, может быть, ошибка… Он не задержан?
Она с ужасом глядела на винтовку.
— Как, вы говорите, его зовут?
— Хуан… Хуан Альменарес Паласио…
— Подождите здесь.
Она отошла, куда ей указал солдат, и стояла, накрыв голову шалью, скрестив на груди руки. По морщинистому лицу струился пот. Прошло полчаса. Целая вечность.
— Здесь нет никакого Хуана Альменареса.
На старом лице, как ручеек меж камнями, блеснула улыбка. Но тут же погасла, вновь нахлынуло беспокойство.
— Где же он тогда?
Солдат вскинул винтовку.
— Проходите, сеньора, проходите.
— Хорошо, хорошо.
Снова тротуары, мостовые. Усталый, спотыкающийся шаг, муки неопределенности. И вот опять винтовка, мундир.
— Хуан Альменарес. Он не пришел домой. Это мой муж. Он не задержан?
В полиции тоже не было сведений о Хуане Альменаресе.
Она остановилась под высокими сводами старинной галереи времен испанского владычества, против дворца губернатора провинции.
Взглянула на синее бесстрастное небо. Солнце, слепя, ударило в глаза и помогло прорваться слезам.
— Куда идти?
Мимо проходил человек в белом костюме. Кожаный портфель солидно покачивался в его руке.
— Сеньор! Казарма Масферрера? Где она находится?
Прохожий внимательно оглядел ее. Потом рука с портфелем поднялась, указывая направление.
— Это там, в Санта-Лусиа.
— Ах, да!
Резко повернувшись, она чуть не свалилась от усталости. Но снова засеменила вперед, подталкиваемая отчаянием.
Люди Масферрера не были ни полицейскими, ни солдатами. Здешние молодцы носили желтую форму, были вооружены до зубов и применяли оружие, не задумываясь. Бандиты задерживали и пытали людей, убивали без разбора так же, как полицейские и солдаты Батисты. Так же как те, они собирали дань с коммерсантов Сантьяго.
София остановилась перед казармой. Под крышей большими буквами было написано «Свобода». Она с трепетом приблизилась к человеку с винтовкой, стоявшему у входа. Задала тот же вопрос.
— Хуан Альменарес? Такая скотина к нам не попадала! И боже упаси его попасть к «тиграм»[125].
Слезы помешали ей задать еще вопрос. Кусая губы, София отошла, сраженная отчаянием и неизвестностью.
— В «Скорую помощь» не пойду, — тихо сказала она. — Больше не выдержу. Да будет на все воля божья!
Сворачивая за угол, София столкнулась с крохотной старушкой. Серебряные волосы карлицы трепал ветер.
— Вы ищете сына?
Удивляясь прозорливости седой старушки, София остановилась. Но взгляд ее был недоверчивым.
— Нет. Мужа…
— А-а!
Крохотная старушка оглядела ее с таким видом, будто в том, что у Софии есть муж, было нечто предосудительное.
— И сколько же времени вы его ищете?
— Весь день. — София поправила шаль и пошла дальше.
Старушка пустилась следом за ней. Догнав Софию, она пошла рядом, не отводя от ее лица любопытных глаз.
— Ну, это еще недолго.
— Что? — возмутилась София и повернула к старухе побледневшее от усталости и негодования лицо.
Та рассмеялась. Ее смех был похож на шелест сухих листьев.
— Вы, наверное, тоже думаете, что я сумасшедшая. Все так думают. И люди Масферрера, и священники в церкви Долорес, и все старые негритянки.
София почувствовала, как по ее коже забегали мурашки. Поперхнувшись тихим смешком, старуха продолжала:
— Вам еще хорошо. Вы ищете мужа и начали искать только сегодня. А я уже сто двадцать один день ищу Бебо. Ему сорок два года. Он торгует хлебом, это мой сын, Ему сорок два года и сто двадцать один день! — Казалось, она гордится тем, что ищет сына так долго и что это сын, а не муж. — За все эти дни ровно сто двадцать один раз я ходила в казарму Монкада, в полицейский комиссариат Троча, в канцелярию губернатора и в казарму проклятых масферрерцев. Вы не искали мужа в пожарной команде?
София остановилась и с надеждой посмотрела на нее. Старушка тоже остановилась.
— В пожарной команде? — спросила София.
— Все может быть… На днях Бебо должен объявиться.
София пошла дальше. Не прекращая говорить, незнакомка шла следом.
— Есть люди, которые пропадали одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев! Триста с лишним дней. И однажды… пропавший оказывается дома, сидит в качалке и читает «Диарио де Куба»! Был в Сьерре или в полиции. Или в казарме Монкада. Они ведь никогда не признаются, что задержали того, кого вы ищете. Говорят: «Нет», — а он у них в подвале. Собаки!
София вздрогнула и оглянулась.
— Ради бога, не говорите так громко, — попросила она.
— Какое это имеет значение! Пусть они делают со мной что хотят. Иногда пропавшие объявляются в Сан-Педрито или на холме Колора́. Исклеванные стервятниками, но объявляются. А что? Можно объявиться и так. Хуже, когда совсем исчезают, как Бебо. Сто двадцать один день! Бебо. Не забудете?
— Нет.
София почти бежала, стараясь отделаться от старухи и от ужаса, который та внушала своими зловещими рассказами.
— Завтра исполнится сто двадцать два дня, — продолжала между тем старуха. — Если вы моей закалки, мы еще увидимся.
Внезапно она остановилась, потом, круто повернувшись, быстро засеменила обратно.
София, не оглядываясь, не поднимая головы, еще плелась.
— Сто двадцать один день! — шептала она. — Боже мой! — Она перекрестилась и поцеловала пальцы, сложенные крестом. Но крест, давивший на ее плечи, стал еще тяжелее.
Женщина подошла к дому, теряя последние силы. Сдерживаемые рыдания уже готовы были вырваться наружу, и она хотела только, чтобы это случилось в комнате. Открыв дверь, София замерла на пороге. В качалке, среди поваленной и поломанной мебели, с растерянным лицом сидел муж.
Все ее горе вылилось в истошном крике, и она без чувств рухнула на пол.
Карлос Эспиноса лежал в своей комнате на железной кровати. Лежал одетый, сжав руками железные прутья спинки.
Это был один из двух свободных вечеров в неделю. Юноша решил провести его дома и отдохнуть. Вот так, в постели. Растрепанные волосы свесились на лоб, глаза устремлены в потолок, где сквозь рассохшиеся доски поблескивало оцинкованное железо крыши.
Вечер был душным и тихим. Тишину нарушал лишь равномерный скрип качалки, доносившийся из соседней комнаты, где находилась мать. Она шила, когда он шел к себе. Сейчас, наверное, тоже шьет.
— Бедная моя… — прошептал он.
В горле запершило, и, закрыв глаза, он еще сильнее стиснул руками железные прутья. Что с ней будет? Она сойдет с ума от горя, если с ним что-нибудь случится. А ведь нельзя быть всегда таким везучим. В один прекрасный день это может кончиться. Мать узнает, что он был революционером, лишь получив известие о его смерти. Сможет ли она пережить это? «Карлоса нашли в Чичарронес с двадцатью пулями в теле, замученного, исклеванного стервятниками». Отчего так сжимается сердце? Стервятники исклюют даже кости… Но ведь все умирают, так или иначе… Бедная мать, он давно не говорит ей правды.
Карлос болел душой и за отца, но по-другому. Ему было жаль старика, такого простодушного и робкого, старавшегося ничего не замечать. А ведь было время, когда отец боролся против Мачадо… Обоих жалко. Оба гордятся своим сыном, оба считают его «таким хорошим», «таким тихим, таким серьезным». Если бы они к этому еще прибавили: «Такой фиделист». Нет, узнай родители о нем все, они бы пришли в ужас. Он не мог остаться в стороне от Движения 26-го июля. А они едва ли одобрили бы это, не в силах побороть родительский эгоизм. Как-то он услышал разговор матери с соседкой. «Его друзья — это мы с отцом, — сказала мать. — Так-то лучше, ведь нынешняя молодежь только и занята тем, что швыряет бомбы да стреляет».
Если бы она знала! Она бы сошла с ума от горя. Старик тоже ничего не видит. Как он может быть таким слепым? Ведь он не дурак. А считает сына «тихоней», который занят лишь работой и учебой. Еще и теперь, хотя Карлос давно не был в институте, он иногда открывал учебники и сидел, бессмысленно уставившись в них и думая совсем о другом. Карлосу иногда казалось, что отец не мог драться против Мачадо во время той революции. Но он дрался. Старик был тогда рабочим лидером. А сейчас вздрагивал, услышав выстрел, и боялся бомб. И все же ни разу не спросил у Карлоса, не замешан ли он в этом. Лишь иногда, когда он возвращался в девятом часу домой (и никогда в девять), отец поджидал его. Карлос знал, что отец страдает, хотя тот никогда не говорил о своих переживаниях, избрав орудием воздействия мать: «Твоя бедная мама…» И Карлос, ради спокойствия их обоих, взял себе за правило быть дома не позже восьми вечера, правда, не всегда это удавалось — ведь революцию не сделаешь за один день.