— Если ты проработал здесь честно двадцать лет, не захочешь, чтобы из-за этих, из СИМ, тебя пятнали…
Наконец негр запер за коридорным дверь и одним прыжком подскочил к кровати. Рука скользнула в прореху на подкладке чемоданчика. Глубже… Он облегченно вздохнул, и лицо его снова стало бесстрастным.
— Здесь… — прошептал он. — Не заметили… Идиоты!
В его руке было несколько тщательно сложенных листков. Он отделил один и, сложив, спрятал в карман брюк. Остальные положил на прежнее место.
«Карта Семаналь»[127]. Нужно, чтобы Роландо прочитал это. Его девушке вряд ли понравится, но парня может заинтересовать: «Негры не воюют с Батистой…» Он аккуратно собрал все вещи и повесил их на плечики в маленький шкаф.
Присев на край кровати, начал было развязывать шнурок ботинка, но вдруг устало откинулся навзничь. Так и лежал поперек постели, сцепив на лбу пальцы рук, вывернутых ладонями к потолку…
Когда он вышел из душа, — вспотевшее лицо казалось еще более осунувшимся, могучее тело сгорбилось от усталости. Он надел свежую белую рубашку и все тот же темно-синий костюм. Перед зеркалом, висевшим над умывальником, расчесал туго завившиеся от воды волосы. И снова пошел к двери.
Автобусы были забиты мужчинами и женщинами, возвращавшимися с работы. Те, кто шел пешком, торопились, на их лицах читалась тревога.
— Они боятся темноты. Что за ночи в Сантьяго?
С горизонта прощально светило солнце. Последние лучи, как яркий мост, тянулись над бухтой… Предвечерняя суета казалась негру каким-то бессмысленным бегством, будто люди хотели спастись от чего-то неизбежного.
Кафе были пусты. Официанты, опершись локтями о стойки, глядели на улицу. Им тоже, видимо, не терпелось уйти, встретить наступление темноты дома. С шумом опускались металлические шторы магазинов. В переулках группами собирались накрашенные женщины. Их более состоятельные товарки приоткрывали двери и окна квартир, выходящих на улицу. Косметика была не в силах скрыть худобу их лиц.
Негр шел по Сантьяго. Он свернул с улицы Аламеда и стал подниматься по Санта-Рите. Подъем был нелегкий, дышалось с трудом. Когда он добрался до вершины, лоб был мокрый от пота. Отирая лицо платком, он с интересом разглядывал обгорелые руины большого дома.
Полицейский комиссариат…
Он знал о том, что здесь произошло в тот день, тридцатого ноября, когда молодежь вышла на улицу, впервые надев форму цвета зеленой оливы[128]. Земля Сантьяго обагрилась кровью сотен своих сыновей. Газеты и радио рассказали об этом. Здесь, на этом месте, после нападения на казармы Монкада 26 июля 1953 года Сантьяго начал борьбу против Батисты. С тех пор город стал знаменем борьбы. То, что вначале казалось неудачей, выросло в революцию. Движение ширилось и крепло, несмотря на самолеты и танки, невзирая на пытки палачей и огонь тысяч солдат.
Батиста трубил наступление. Генеральный штаб ежедневно объявлял о смерти сотен «скрывающихся». Мэруэло[129] кричал, что восстание подавлено… Но Сантьяго продолжает бороться. Его мятежный дух реет над крутыми извилинами улиц, над тропинками Сьерры, над горами и долинами, над всей провинцией Орьенте.
Молодежь доставляет немалое беспокойство армии Батисты. Такого еще не бывало на Кубе.
Негр остановился, глядя с горы вниз.
Сантьяго!
Он медленно шел по направлению к Короне. Когда опускал платок в задний карман брюк, пальцы коснулись сложенной бумаги: «Карта Семаналь».
Ракель стояла перед родителями, сложив руки на груди. Сжатые губы делали ее рот жестким, глаза, всегда лучистые и мечтательные, сейчас синели льдинками, белокурые волосы растрепались. Куда девалась ее обычная мягкость? Девушка казалась едва ли не жестокой.
Отец и мать сидели ошеломленные.
— Ты виноват, папа, — повторила девушка. — Очень виноват. В тот проклятый день, когда Батиста взял власть в свои руки, ты схватился за голову. Ты говорил тихо, чтобы тебя не слышали даже стены. Помнишь свои слова? Ты сказал: «Какой мерзавец! Бедная Куба!» Уже тогда ты не осмелился громко произнести это в собственном доме! И замкнулся в трусливом молчании, стал безразличным ко всему, словно тебя не волновало позорное предательство, бесчинства, грабежи. Ты вел себя так, точно живешь не на Кубе и тебя не волнуют ее горести. Может быть, ты и решаешься поговорить о Батисте с двумя-тремя такими же, как ты, решаешься, потому что они так же трусливы. Но я уверена, что и с ними ты говоришь шепотом!
Хуан пытался стряхнуть сковавшее его оцепенение, возбужденно размахивал руками:
— Вот как?! Значит, мне нужно было кричать на всю улицу. А ты? А твоя мать? Я должен был жить, чтобы жили вы, чтобы ты могла учиться.
— Нет! — крикнула она в ослеплении. — Нет! Не говори так! Если бы ты погиб в борьбе против Батисты, я снесла бы любой голод, а невежество было бы для меня лучше учености. Да, я горевала бы о тебе, но я бы всю жизнь гордилась тобой!
— Как ты можешь так говорить? — Отец встал, но тотчас снова опустился на постель. Закрыв глаза, он поник головой, а девушка молча смотрела на него. Потом он глухо спросил: — Но что же я могу сделать?
Лицо Ракели прояснилось.
— Ты мог бы многое сделать, папа, — мягко сказала она. — Надо бороться.
— Бороться… Но как бороться? Как?
— Ты можешь убивать, ты мужчина. А нет, так кричать. Громко кричать.
— Ракель! — в ужасе подала голос мать.
Девушка раскинула руки, словно желая обнять необъятное.
— Если крикнет разом вся Куба, Батисту и его шпионов словно ветром сдует с лица земли. А ты даже не осмеливаешься сказать: «Нет!»
Мать зарыдала.
— Довольно, Ракель, довольно… — всхлипывая, умоляла она, в тревоге озираясь по сторонам.
Девушка продолжала, не слушая.
— Ты боялся! — Она снова горячилась. — Ты боялся и, словно юбкой, прикрывался страхом, кто-то штурмовал Монкаду, кого-то убивали, пытали… А ты тихо говорил: «Какой ужас!» — еще больше пугался и совсем завяз в страхе. — Глубоко вздохнув, она умолкла. Казалось, что ее порыв иссяк, руки безжизненно повисли, плечи ссутулились.
Но вот она снова заговорила.
— Ты решил, что все потеряно, и мы навсегда останемся в когтях Батисты. Конечно, у него оружие, и тут ничего не поделаешь! Скажи, ты так думал?
— Да, — подавленно ответил отец.
— Все потеряно, — саркастически улыбаясь, продолжала она. — Все потеряно… Для тебя. Но поднялась молодежь, появился Фидель. Оказалось, что можно бороться и с Батистой и с его армией!
Замолчав, она смотрела на отца, надеясь, что убедила его своими доводами, что возражений не последует.
Хуан встал. Он действительно был ошеломлен натиском дочери и решил напомнить, что он глава семьи, хозяин дома, — последнее, что ему оставалось. Не находя сил спорить с дочерью, не глядя на нее, он обратился к жене:
— Что же все-таки происходит в этом доме, София?
Он старался придать лицу строгость, а тону — суровость. Но голос дрожал. Жена беспомощно смотрела на него. Пальцы ее рук теребили подол платья, худые плечи вздрагивали от приглушенных рыданий.
Он повторил вопрос, на этот раз тихим голосом и обращаясь скорее к себе, чем к жене и дочери.
— Что происходит? — переспросила Ракель твердо. — Я тебе объясню, папа. — Дочь стояла в двух шагах от него, и хотя он делал вид, что не замечает ее, смотрела прямо ему в глаза. — Дело в том, что я фиделистка и вхожу в Движение двадцать шестого…
— Девочка! — прохрипела мать. — Тебя же могут услышать!
Хуан смотрел на дочь широко открытыми вопрошающими глазами. Казалось, он хочет постигнуть глубину только что открывшейся тайны, но понимает, что это невозможно.
Девушка продолжала:
— Да, я фиделистка. А фиделисты — твоя совесть, папа!
— Моя совесть… — задумчиво повторил он.
— Твоя и тебе подобных. Мы как бы внутри вас, но вы боитесь признаться в этом даже себе. Мы делаем то, что делали бы и вы, если бы не были парализованы страхом. Мы делаем то, что хотели бы делать вы, но не делаете из-за страха перед Батистой.
Мать, безмолвно горбившаяся на краю кровати, вдруг вскочила и стремительно бросилась к дочери, схватила ее за плечи. Растрепанные седые волосы, бледное от переживаний лицо и сверкающие отчаянием глаза делали Софию похожей на колдунью.
— Довольно же, Ракель! — закричала она. — Довольно!
Девушка изумленно взглянула на мать, всегда такую кроткую, и вдруг почувствовала себя очень одинокой.
— Как ты смеешь так разговаривать с отцом? — наступала на нее София.
Все трое стояли посередине комнаты, взволнованные, смущенные, ошеломленные происходящим. Мать не отводила глаз от лица дочери, отец уставился себе под ноги на разбросанные по полу вещи. Девушка смотрела на родителей печально и устало, с некоторым сожалением.
— Не знаю, — задумчиво и покорно сказала она, утратив вдруг весь свой пыл, — не знаю, может быть, я говорила так, потому что… Потому что хотела показать вам, что я… что я — это я…
Отец в изумлении смотрел на нее.
— Как ты сказала? — спросил он.
— Я вас очень люблю и буду любить всегда… — Голос девушки дрогнул, и, не выдержав страшного напряжения, она разрыдалась.
— Девочка моя! — мать с нежностью раскрыла ей объятия, но Ракель отстранилась, утирая слезы ладонью.
Хуан медленно раскурил сигару, казалось, он вновь овладел собой. Потом опустился в кресло и взглянул на дочь. Он успокоился, руки его уже не дрожали.
— Все это, конечно, справедливо, что ты говоришь, — начал он, попыхивая дымом. — Весьма справедливо. Я даже согласен с тем, что ты говорила обо мне и о моем страхе. Я действительно спасал свою шкуру, а оправдывался перед собой тем, что будто бы спасаю вас. Я действительно боялся. И сейчас боюсь.
Мать и дочь, стоя рядом, внимательно смотрели на него.
— Бороться, умирать, — продолжал Хуан, — все это очень хорошо, но за кого? И ради кого?