Сухим, негромким голосом читал Коненко строки докладной, в которой рассказывалось об организованном комсомольским секретарем «ограблении» граждан, перечислялись фамилии «пострадавших», указывались цифры нанесенного им ущерба.
«При этом, — говорилось в докладной, — комсомольцы оскорбляли обираемых граждан словами и действием…»
Прокурор просил у райкома партии санкции на привлечение коммуниста Синельникова к уголовной ответственности.
— Вот, черт! — Рыбаков так крутнул ручку настольного телефона, что она жалобно хрустнула. — Синельников? Рыбаков. Зайди ко мне. Немедленно. Бегом.
С силой хлопнул по рычажку. Откинулся на спинку стула.
— М-да, — неопределенно протянул Тепляков и умолк.
Наступило долгое молчание.
Первым нарушил его Шамов. Энергично растерев ладонью голый, тускло блестевший череп, он уверенно заговорил:
— Этого следовало ожидать. Синельников не раз грубо нарушал нормы партийной этики. Более того, он отказался выполнить прямое указание райкома о снятии с поста секретаря комсомольской организации жены дезертира Садовщикова. Превратил райком комсомола в ночной клуб. Собираются все, кому не лень, и до утра веселятся. Не располагаю фактами, но думаю, что дело не ограничивается только песнями и плясками. Некоторые руководящие работники района потакают ему, потворствуют. Это разлагающе действует на Синельникова. Он груб, несдержан, не считается с мнением партийных органов.
— Однобокая, субъективная характеристика, — резко сказала Федотова.
— Нельзя так, Богдан Данилович, — вмешался председатель райисполкома Плетнев, укоризненно глядя на Шамова. — Парню девятнадцать, день и ночь на работе. Замотался, одни глаза остались, а энергии — дай бог каждому из нас. Ну, иногда подзагнет на всю катушку, так ведь на то она и молодежь… — Плетнев широко улыбнулся. — На прошлой неделе начисто опустошил наш дровяник. Подговорил ребят, и они за ночь все наши дрова в райком комсомола перетаскали. Я на него тогда здорово нашумел. А он уперся — и ни в какую. Вы, говорит, обязаны обеспечить нас топливом. Мы вам кланялись. Теперь сами посидите без дров… Ну что ты скажешь? Конечно, это своеволие, даже беззаконие. Но ведь парень-то больно хорош. Огнем полыхает. Посмотрю на него — сердцу жарко. И молодежь за ним — хоть куда. Стоящий парень, а ты его аттестовал как последнего проходимца. Не одобряю его заскоков, но, ей-богу, все это от молодости, от самых лучших намерений. А ты — «нарушает нормы партийной этики». Тебе бы обвинителем в суде выступать, а не пропагандой заниматься.
— Я не нуждаюсь, товарищ Плетнев, в вашей характеристике. — Шамов гордо откинул голову назад, надменным взглядом скользнул по лицу председателя райисполкома. — Вы один из тех, кто своим попустительством разлагает Синельникова. Видели бы вы, как он вел себя в райкоме партии, когда я беседовал с ним о Садовщиковой.
— На ошибках учатся, — перебила Федотова. — Синельников осознал свою ошибку. Сам ее и исправил.
— Если вам, уважаемая Полина Михайловна, хочется, чтобы все дудели в одну дуду, я умолкаю. Но это вовсе не значит, что я разделяю ваше мнение, так как считаю его неправильным, исходящим из личных симпатий.
Рыбаков курил, молчал и слушал. Он мог подолгу, не проронив ни слова, внимательно слушать товарищей. В эти минуты он казался бесстрастным и даже равнодушным. И только те, кто хорошо знал Василия Ивановича, могли по его нахмуренным бровям и сосредоточенному взгляду догадаться, что, слушая других, он искал правильное решение.
— М-да, — многозначительно промычал Тепляков. Все повернулись к нему. — М-да, — повторил он. — Тут, конечно, надо разобраться, ше к шему. Шеловек он молодой, горящий. Опять же шибко своевольный, ше вздумает, то и робит. Зашем ему понадобился этот табак? Ше он с ним хошет делать — не понимаю. И ты, Коненко, нишего толком не пишешь.
— Мы с него допрос не снимали, потому и не знаем, для каких нужд отнимал он табак у граждан…
— А что это были за граждане? — поинтересовалась Федотова.
— Обыкновенные…
— Много ли их всего-то? — перебил Плетнев.
— К нам приходили трое. — Коненко щелкнул замком портфеля. — Все инвалиды войны, находятся на лечении и…
— Занимаются спекуляцией, — вставила Федотова.
— Не знаю, может быть, вы располагаете более точными сведениями. — Прокурор отвернулся от Федотовой и умолк.
Дверь приоткрылась. В щель просунулась лохматая голова Синельникова.
— Можно, Василий Иванович?
— Давай.
Степан вошел. Быстрым взглядом окинул собравшихся, вполголоса сказал:
— Здравствуйте.
— Здорово, — откликнулся Рыбаков. — Садись.
Больше никто не ответил на приветствие, и это удивило Степана: «Чего это они?» Степан устроился на стуле поудобнее, покашлял и вопросительно посмотрел на Федотову. Та отвела глаза, Степан забеспокоился: «Что-то случилось неприятное». Он стал перебирать в памяти события минувших дней.
Василий Иванович уколол пария сердитым взглядом.
— Ну, расскажи, товарищ секретарь, как ты до этого додумался?
— О чем вы спрашиваете?
Федотова подала ему прокурорскую докладную. Степан поднес листок к самому носу и, близоруко щурясь, пропуская целые строчки, торопливо прочел. Свернул бумагу трубочкой, зажал в кулаке. Посмотрел прямо в сердитые глаза Рыбакова и громко сказал:
— Это правда. Мы решили бороться со спекулянтами.. Рыскают по району целыми стаями. Как волки. Рабочих и колхозников обирают да еще…
— Откуда вам известно, что все эти люди — нетрудовые элементы? — перебил его прокурор.
— Мы документы проверяли… — голос у него задрожал от обиды и сорвался, — У всех… Двое имели справки с заводов. Заготовители. Мы их не тронули. Остальные — тунеядцы и хапуги…
— Сколько отобрали табаку? — с трудом сдерживая улыбку, мягко спросил Плетнев.
— Двести шестьдесят килограммов. У нас есть акт. Мы его отправили подшефной дивизии…
— Так. — Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. — Значит, ты считаешь, ничего особенного не произошло? Все в порядке. Совершили беззаконие, занялись грабежом — и вы же герои. Так, что ли?
— Почему герои? — Степан растерянно замигал короткими светлыми ресницами.
— Придется разъяснить тебе, что к чему. Садись. Давайте обсудим этот факт, товарищи. Кто будет говорить? Пожалуйста, товарищ Шамов.
Богдан Данилович встал. Повертел в тонких длинных пальцах янтарный мундштук, откашлялся. Он начал речь со сталинского высказывания о комсомоле, напомнил, что говорится об этом в решении XVIII партсъезда, подчеркнул их особую важность для настоящего момента и только после этого заговорил о Синельникове.
Снова перечислив все ему известные проступки комсомольского секретаря, назвал их политическим хулиганством, которое дискредитирует комсомол и в условиях военного времени наносит вред делу обороны.
Даже прокурор, чья докладная послужила причиной этого разговора, недовольно хмурился, нервно курил и несколько раз порывался вставить слово в пространную обвинительную речь Шамова.
Степан сидел как на иголках, с трудом сдерживая негодование. «Вот, черт, — со злой завистью и неприязнью думал он о Шамове, — к каждому случаю готовая цитата в голове. И Маркса, и Ленина назубок знает…»
Сам Степан до сих пор не прочел ни одной ленинской работы, кроме его знаменитой речи на Третьем съезде комсомола. Что касается произведений Маркса, то их Степану не довелось и в руках подержать. Он понимал, что в сравнении с Шамовым был политически малограмотным человеком. От этого его раздражение только усиливалось. «Ничего, — мысленно пригрозил он Богдану Даниловичу, — теперь и я засяду за Ленина. И Маркса проштудирую. От корки до корки. Мы еще встретимся и тогда посмотрим, кто прав. И фронтовикам подарок сделали, и мародерам по зубам дали. А он — «политическое хулиганство», «моральный урон». Буквоед…»
Плетнев, видно, хорошо понимал состояние Синельникова.
— Ты чего на Шамова волком смотришь? — напустился он на парня. — Тебе же, дурню, добра желают. Учат правильно жизнь понимать. Сам подумай, разве допустимо секретарю райкома комсомола заниматься такими делами? Знаю, что у тебя были благие намерения, но ими, учти, даже дорога в ад вымощена. Понял? Пора научиться думать и трезво оценивать свои поступки.
Степан краснел, потел, елозил на стуле, не смея поднять глаза. А когда встала Федотова и, обратившись к нему, назвала его Степой, он едва не заплакал. Ткнулся подбородком в грудь и сидел не шевелясь, как подбитая птица…
— Значит, ограничимся обсуждением? — обратился Василий Иванович к собравшимся. Никто не возражал. — Намотай себе на ус, — это уже адресовалось Синельникову, — еще такими методами будешь работать — не жди поблажки. Никаких скидок на молодость и горячность не будет. Ясно?
— Ясно.
— Тогда все. Можешь идти.
Степан вышел, забыв сказать «до свидания».
Некоторое время в кабинете было тихо. Но вот Василий Иванович достал из стола общую тетрадь в синем твердом переплете. Полистал ее, нашел нужную страницу. Встретившись взглядом с Плетневым, спросил:
— Как с семенами?
— Я уходил, заканчивали сводку. Сейчас позвоню. Как кончат, пусть принесут.
Он вышел в приемную. Когда вернулся, разговор шел совсем о другом.
— Односторонне мы работаем. — Рыбаков сердито косился на Шамова. — Ты погляди, что в деревнях делается. Изо всех щелей повылазили заплесневелые попики. Всякие там старцы-провидцы, гадалки и ворожеи. Как грибы-поганки после дождя выросли молеленки, часовенки, а в Луковке и в Иринкино даже церкви пооткрывали. Знаешь об этом, пропагандист?
— Конечно, знаю, Василий Иванович. Это следствие войны. Люди тянутся к религии, как к опиуму, который и боль приглушает, и успокоение в смятенные души несет, а главное — поощряет веру в чудо. Все жаждут чуда, которое воскрешало бы из мертвых, охраняло от пуль, врачевало смертельные раны. Такое чудо сулит только религия. Вот и потянулись к ней.