Рядом с «Колосом» артель имени Буденного. Большое село, много хорошей земли. И людей не меньше, чем у соседей, но нет коллектива. Всяк по себе. Торгуют, меняют, барышничают. Здесь могут пошвырять зерно в незабороненную землю, оставить картошку под снегом, сметать в стога непросохшее сено. Нет настоящего хозяина. Вот и приходится все время посылать туда надежного уполномоченного. Это, конечно, непорядок. Но иного выхода нет. А таких колхозов немало.
Были бы тракторы. Машины…
И сразу изменился маршрут мысленного путешествия Рыбакова. Он завернул в Рачевскую МТС. Там директорствует молодой, но дельный парень, недавний командир танковой роты — Бобылев. Трактористы прозвали его «полторы ноги». У него миной отхватило половину правой ноги. Однако протез не мешает ему день и ночь мотаться по колхозам, управлять трактором или комбайном. Только уж слишком горяч Бобылев. Сейчас у него провал с ремонтом. Неделю назад с командировкой райкома партии он уехал в область добывать запчасти. «На таран пойду, но добуду», — сказал он на прощание. «На таран пойду» — это его любимая поговорка. На фронте Бобылев однажды ходил на таран фашистского танка. Чудом остался жив. Он достанет запчасти. Пусть не столько, сколько нужно, но достанет и по-братски поделится с другими…
А вот Бевзюк не поделился бы. Бевзюк — директор Еринской МТС. Уже десятый год. У него еще с мирных лет кое-что припрятано. Прижимистый мужик. Машину знает и любит. Лучшие в районе мастерские. Он бы уж давно закончил ремонт, но тянет. А вдруг на прорыв из области подбросят запчастей, тогда, глядишь, и ему «по бедности» что-нибудь перепадет. Колхозы им не очень довольны. Бывает, что в погоне за планом его трактористы не пашут, а ковыряют землю. Бесплатно и шагу не сделают. Потому промфинплан у Бевзюка всегда «в ажуре», и механизаторы хорошо зарабатывают. После войны люди, наверняка, станут жить по-другому. Тогда Бевзюку придется туго…
Если согласиться, что карта района похожа на сапог, то в его «каблуке» находится Иринкинская МТС. Самая отдаленная и маломощная. Вначале сорок второго там сгорели ремонтные мастерские. Следствие решило — поджог. Выехала комиссия во главе с Коненко. Виновных не нашли, а когда ночью прокурор возвращался домой, в него кто-то стрелял из лесу. Кто? Осталось загадкой. Осенью во время зяблевой вспашки вышли из строя сразу три трактора. Какая-то сволочь насыпала в масло песку. И снова следователь «остался с носом». В Иринкино существует единственная в районе секта субботников, мутит народ. А парторганизация там слаба. И комсомол — никудышный. Оттого и распоясалась вся эта нечисть. Надо заняться этим всерьез. Найти врага, обезоружить и уничтожить…
Протяжно зазвонил телефон. Раз, другой, третий.
Василий Иванович взял трубку.
— Вас вызывает «Новая жизнь», — протянул сонный девичий голосок.
Потом послышались свист и протяжное завывание. Рыбаков вслушался в шум и с трудом различил глухой, будто из-под земли исходящий, голос, который повторял одно и то же слово:
— Райком! Райком! Райком!
— Райком слушает. Я слушаю. Слушаю вас!
— Райком? — все еще сомневаясь, произнес далекий голос.
— Рыбаков слушает.
— Это вы, Василий Иванович? Здравствуйте. Говорит Новожилова из «Новой жизни». Парторг из «Новой жизни». Вы меня слышите?
— Слышу. Не кричите. Говорите спокойнее, а то все звенит.
— Василий Иванович, — неожиданно отчетливо раздалось в трубке. — У нас беда. Третий день скот без корма. Совсем без корма. Тридцать коров уже привязали к потолку. Еще два-три дня — и начнется массовый падеж.
— Где Романенко? — бешеным голосом крикнул Рыбаков. — Председатель где?
— Он уехал в соседний район к куму. Пятый день не показывается.
— А заместитель, парторг? Ты же парторг. Где ваши коммунисты?
— Что мы сделаем? Нас всего четверо, и те бабы.
— Ладно, — после долгой паузы сказал Рыбаков. — Завтра у вас будет наш представитель. Надо найти выход из положения на месте. Помоги ему. Если начнется падеж, ты первая будешь отвечать. Поняла? Первая.
— Поняла, — еле слышно отозвался голос издалека. — До свидания.
«Кого же послать в «Новую жизнь»? Нужен решительный и смелый человек. Чтобы не раздумывал, не согласовывал, а действовал на свой страх и риск. Чтобы мог поднять весь народ…»
На глаза Рыбакову попала пухлая папка. Она была полна непрочитанных бумаг, а утром нужно выезжать в МТС. Василий Иванович присел к столу и стал просматривать телеграммы, письма, решения. С чем только не обращались в райком областные организации. МТС не выполнила план набора на курсы трактористов — и облзо «ставит об этом в известность» райком. Из школ отсеялось несколько сот учеников — и облоно «обращает на этот недопустимый факт внимание райкома и просит помочь». Досарм не выполнил задания по подготовке пулеметчиков и радистов — и облдосарм «просит обсудить этот вопрос на бюро РК ВКП(б)…»
Он торопливо прочитывал бумаги, метя их короткими резолюциями, а сам все думал о «Новой жизни». Ведь там погубят скот, если не приедет нужный человек и не раздобудет корма. Кого же послать?
— Можно? — донеслось от порога.
— Входи.
Степан Синельников молча остановился посреди кабинета.
— Ты чего не спишь?
— Я зашел объяснить… Конечно, я виноват. По форме виноват, но ведь суть…
— Суть всем ясна, иначе бы с тобой так не разговаривали. Садись. — Решительным жестом отодвинул бумаги, вгляделся в лицо Степана: «Совсем вымотался». Спросил сочувственно: — Дома все в порядке?
— Как всегда.
— Отец пишет?
— Пишет. Он в этом деле аккуратный. Из любого похода, из любого боя хоть пять строчек, а весточку все же пришлет. Знает мамин характер.
— Строгая очень?
— Да нет. Просто волнуется. Чуть запоздает письмо — у нее все из рук валится, по ночам плачет.
— Это хорошо, любит, значит. Когда солдата любят да ждут, ему легче воюется. А у тебя как настроение? Не раскис после сегодняшнего?
— Нет.
— Есть для тебя одно ответственное поручение. Ответственнейшее. Надо спасать скот в «Новой жизни». Беда там…
Степан, слушая Рыбакова, преображался. В эти минуты он был по-настоящему счастлив.
Синельников ушел, и Василий Иванович снова принялся за бумаги.
Медленно худела папка.
Неслышно текли минуты.
Катилась к рассвету ночь.
Дверь кабинета бесшумно растворилась. Вошел Плетнев.
— Вот работнички, — с веселой злостью проговорил он от порога. — Только и делов, что сводки составлять, так и те никогда не сделают вовремя. Там прочерк, тут под вопросом, здесь не выяснено. Делопуты.
— Это ты райзо костеришь? — насмешливо спросил Рыбаков.
— Его.
— Молодец. Бей еще крепче, только не забывай, что райзо — ведущий отдел твоего исполкома. Помнишь, как деды говаривали: «Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет».
— А! — Плетнев безнадежно махнул рукой и, подсев к столу, протянул Рыбакову испещренный цифрами лист.
Лицо у Плетнева обыкновенное, ничем не примечательное. Вот только брови диковинные. Неправдоподобно лохматые и большие, будто приклеенные. Когда он хмурится, брови так нависают над глазницами, что и глаз совсем не видно. Но сейчас лицо Плетнева было неподвижно. На нем застыло выражение глубокой усталости. Полуприкрыв глаза, Плетнев расслабил мышцы тела и отдыхал, искоса наблюдая за Рыбаковым. И стоило тому сказать свое излюбленное «так», как лицо Плетнева мгновенно ожило.
— Еще в тридцати колхозах не проверили семена на кондицию, — рассерженно проговорил он. — Сегодня битый час воспитывал наш земотдел. Тюлень тюленем, а ведь на фронте минометной ротой командовал.
— Именно командовал. — Василий Иванович прищелкнул языком, покачал головой. — Командовать и руководить — совсем не одно и то же. Руководителя должны не только бояться и слушаться, но и уважать, верить ему. А добиться этого чертовски трудно. Заставить уважать себя нельзя. Ни силой, ни лаской. — Прикурил от лампы, затянулся. — Вообще мы слишком много заставляем, — последнее слово он выговорил с нажимом. — Сейчас, конечно, без этого не обойтись: война. Но потом…
— Многое придется менять, — подхватил Плетнев. — Пожалуй, и нас самих. Кто износится, кто испортится… Не зря же говорят: «Новое время — новые песни».
— Пускай меняются ведущие, лишь бы цель оставалась неизменной.
Помолчали, думая, видимо, об одном и том же.
— По домам? — спросил Василий Иванович.
— Давно пора. Половина четвертого.
Из райкома вышли вместе. Не спеша шагали рядом по тихой, заснеженной улице. Под бурками Плетнева притоптанный снежок тонко повизгивал, под валенками Рыбакова хрустел.
Шли молча. После многочасового сидения в душном, прокуренном кабинете, после речей, споров, телефонных звонков, от которых гудело в голове, приятно было пройтись по морозцу, послушать, как поет под ногами снежок, и помолчать, наслаждаясь тишиной. Глубоко, насколько хватало сил, Рыбаков вдыхал студеный воздух и медленно выдыхал его, чувствуя, как с каждым вздохом все легче и светлее становится на душе.
Как хлеб, нужна человеку тишина. В ней быстрей и легче растворяются боль и обида, рубцуются душевные раны. Она успокаивает, убаюкивает. Рыбаков еще с фронта научился ценить и беречь редкие минуты тишины. И сейчас, простившись с Плетневым, Василий Иванович не поспешил домой. Остановился у калитки и долго стоял, упиваясь белой искристой зимней ночью. Отступая, тускнели неприятности прожитого дня. Дышалось легко и думалось легко. Просто решались казавшиеся неразрешимыми задачи, шутя развязывались самые запутанные узлы. Тело стряхивало усталость, обретая былую силу и упругость. И если бы не время… Оно оленьими скачками неслось к рассвету, который незримо надвигался с востока. Скоро наступит новый день. Он принесет с собой новые заботы и хлопоты, волнения и тревоги. Надо хоть чуть поспать, подкопить жизненных сил.
Василий Иванович толкнул ногой калитку и зашагал к крыльцу.