— Убью, окаянный!
Остро отточенное лезвие жутко блеснуло в воздухе. «Ай!» — пронзительно вскрикнула Новожилова. Борька нервически дернулся, рванул пуговицы бушлата и шагнул под занесенный топор.
— Бей! Руби! Фрицы не добили. Добивай ты. Глуши матроса. Прямо по черепу сади…
Старуха оторопела. Степан вырвал у нее топор, швырнул в сугроб.
С едкой обидой и болью выкрикнул:
— Эх ты… кулацкая душонка. За воз сена готова человека убить. Засов, задвинула, кобеля спустила. От кого обороняешься? Иль все твои враги? — Передохнул и уже другим, более спокойным тоном: — Ступай домой и пошли сюда хозяина. Хватит ему за печку прятаться, бабьим подолом прикрываться…
От Епихиных на колхозную ферму увезли девять возов сена.
Догадка Клопова оправдалась. Комиссия заходила лишь к тем, у кого на огородах торчали стога. Во двор к кузнецу она не заглянула.
Измученные члены комиссии были довольны своей деятельностью. Еще бы, за один день на колхозную ферму завезли более сотни центнеров доброго, душистого сена.
Поздним вечером в правлении колхоза началось общее собрание. Оно было недолгим, но бурным. Взбудораженные дневными событиями, люди говорили откровенно и резко. Помянули недобрыми словами отсутствующего председателя, поругали Новожилову. Собрание решило: завтра с утра всем трудоспособным выйти на заготовку камыша.
По домам расходились нехотя.
— А вы опять в конторе ночевать будете? — спросила Новожилова друзей.
— Нас вроде никуда не приглашали, — ответил Борька.
— Как это не приглашали? — удивилась Новожилова. — Я ведь предлагала товарищу Синельникову…
— Ничего, — перебил ее Степан. — Переспим и здесь. Не привыкать.
— Пойдемте хоть ко мне поужинаем. На пустой-то живот не больно поспится.
— Это можно, — согласился Степан.
Пока друзья ужинали, в конторе вымыли полы и так натопили, что бери веник и парься.
— Смотри, как о нас беспокоятся. — Борька устало улыбнулся. — Ложимся?
— Проветрим немного. Толкни-ка дверь…
Но дверь отворилась сама, и в контору вошел мужчина лег тридцати. Он был в шинели, ушанке и кирзовых сапогах. Перешагнув порог, он остановился, с тупым любопытством оглядывая ребят. Постоял и тихонько, бочком двинулся к столу. Подошел, прищурился от неяркого света фонаря. Степан в упор глянул на крупное, одутловатое, в багровых подтеках лицо незнакомца.
— Чего надо?
Припухшее лицо с квадратной челюстью исказила ухмылка.
— Дак это я вроде должен поинтересоваться, кто вы и почему здесь. Все-таки я председатель.
От него разило самогонным перегаром. Степан брезгливо сморщился. Цепко схватив мужчину за воротник шинели, подтянул к себе:
— Дерьмо ты, а не председатель! Была б моя власть, я б тебя, подлеца, не раздумывая, поставил к стенке.
— Это как понять? — Председатель ударом ладони отбил руку Степана. Храпнул, будто хрюкнул, и с пьяным задором зашумел, повышая и повышая голос. — Это меня в расход? Я девять раз ходил в штыковую, понял? Имею два ордена и медаль. До меня колхоз разорили, а теперь я к стенке? Да ты знаешь…
— Стой, братишка. — Борька с силой хлопнул по плечу закипевшего председателя. — Кончай пускать пары. Становись на якорь. — И вдруг не выдержал шутливого тона, сорвался в крик: — Ты что думал, на твои ордена и нашивки люди богу станут молиться? Может быть, ты один пострадал за отечество, а нам руки мыши отгрызли? — И тише, с глухой ненавистью: — А сейчас ты поступил как предатель. И не разевай рта. Хотел погубить весь скот. Бежал. Дезертир. Не разевай, говорю, рта, а то я… Мы…
Председатель стих.
— Завтра люди идут косить камыш, — не глядя на него, ледяным голосом заговорил Степан. — На свету. Встанешь первым, соберешь бригадиров и будете поднимать колхозников. За два дня надо скосить и перевезти на фермы весь камыш. И попробуй еще раз улизнуть. А за этот трюк будешь отчитываться в райкоме партии.
— Отчитаюсь. Не грози, — буркнул председатель и, выпятив тяжелый квадратный подбородок, медленно двинулся к выходу.
Друзья, не сговариваясь, сели рядышком на скамью. Посидели, помолчали. Борька сонно клюнул носом, голова его мотнулась.
— Будем спать, Степа?
— Спать, Боря.
За ночь сильно похолодало. Воздух стал прозрачным и как будто звонким. С севера налетали порывы жгучего ветра. Люди зябко ежились и все время норовили повернуться к нему спиной или боком. Пока шли деревней, это еще как-то удавалось, но за околицей, на равнине, ветер заметался, как сорвавшаяся с цепи собака. Он кидался на грудь, грыз лицо, кусал руки. Отскакивал и тут же набрасывался с другой стороны. В одну минуту ветер растрепал шарф на шее Степана, опалил холодом горло и грудь. Парень втянул голову в плечи, кряхтел и ухал. Борька тер ладонью щеки, ожесточенно бил себя рукой по бедру, пританцовывал. Несколько раз, потеряв терпение, он отпускал многоэтажные ругательства.
Степан смеялся окоченевшим ртом и поощрительно хлопал приятеля по спине.
У озера сбились в тесный кружок колхозники. Рядом понуро стояли две лошади, запряженные в дровни. На них — кучи лопат, кос, веревок. Борька еще издали сосчитал собравшихся. Одиннадцать. Тут же был и председатель.
— Никто больше не идет, — сердито сказал он, гулко стукая промерзшими рукавицами. — Морозище, мать его. Может, подождем с этим день-другой. Должно же потеплеть…
— Бери косу, — перебил его Степан. — Становись впереди, и начинайте косить. Мы пойдем за народом.
Они пошли втроем: третьей была Новожилова. Начали с крайнего дома.
Собственно, домом это строение недостойно было называться. Маленькая покосившаяся избенка, придавленная снеговой глыбой. С улицы изба походила на снежный ком с двумя темными дырками — окнами.
Двор широкий и пустой. Только в огороде торчала банька да в дальнем уголке притулился небольшой сарайчик. От него к дверям избы пробита в снегу глубокая тропинка. На ней стояла чернявая женщина в распахнутом полушубке, небрежно повязанная серым платком. Увидев подходивших к дому людей, она метнулась в избу. Они вошли следом. Высокий Борис звонко стукнулся лбом о дверную притолоку, ругнулся вполголоса. Хозяйка неподвижно стояла посреди комнаты и недобрыми глазами смотрела на вошедших. В избе было холодно и по-нежилому неуютно. На крюке, вбитом в потолок, болталась зыбка. В ней монотонно и протяжно плакал ребенок. Зыбку качала девочка лет семи. Грязная, нечесаная, с болячками на щеках. С полатей свешивалась лохматая головенка. Горящие любопытством глаза скользили по незнакомым лицам.
— Здравствуйте. — Степан стянул с головы малахай.
— Здравствуйте, — негромко ответила хозяйка и неприязненно посмотрела на него. Степан еле сдержался, чтобы не повернуться и не кинуться вон из этой мрачной избы, где все кричало о жестокой нужде. Глубоко вздохнул, расправил плечи.
— Как фамилия?
— Долина. Агафья Долина.
— На собрании была?
— Ага.
— Знала, что сегодня надо идти косить камыш?
— Ага.
— Почему не пошла? Или тебе общее собрание не указ?
— Почему не пошла, говоришь? — переспросила она, и губы у нее вдруг задрожали. — Значит, заинтересовались мной? Нужна стала мерзлый камыш косить. А сдохла бы я сегодня — и никто б не пришел. У меня вон четверо. И от мужика никаких известий. Должно, погиб. Стало быть, сироты. А я дрова из лесу на себе вожу. Был амбар во дворе — стопили. Мужик перед войной лесу на новую избу наготовил — и его сожгли. Сколько за председателем ходила, слезами плакала, в ноги ему кланялась — дай лошадь дров привезти. А он за сиськи меня лапает. Дала ему по морде. И вот дрова на себе таскаю. Хлеба второй месяц не едим. Картошка кончается. Все лето на траве просидели. С утра погоню ребятишек в лес. Они там понаедятся всякой зелени. Пучит им животы, по ночам блюют, а все-таки исть не просят. Пучки варила. А сейчас что сварю? Снегом их не прокормишь. Продать нечего. Чем мне своим детишкам голодные рты затыкать?.. — последние слова она договорила шепотом и, обессилев, села.
Никто не произнес ни слова.
Постояли, постояли и по знаку Синельникова молча вышли во двор.
— Слушай, Борька. — Степан схватил приятеля за рукав. — Боевое поручение. Чтобы к вечеру у нее были дрова и хотя бы пара мешков картошки. Понимаешь? Ни перед чем не отступай. Действуй.
— Добро….
К полудню у озера собралась добрая половина колхозников. Вскоре туда подошли и Синельников с Новожиловой. Они побывали почти во всех домах. Много горя увидели. Но рядом с людьми, примятыми нуждой и отчаянием, были и такие, кто за тяжелым вздохом и грубостью прятали сытое, тупое равнодушие.
Особенно поразил Степана разговор с Клоповым. Они встретились у калитки его дома. Кузнец, дымя трубочкой, на ходу застегивал пуговицы полушубка. На плече у него — деревянные вилы-тройчатки.
— Доброго здоровьица, — первым поздоровался он, дотронувшись рукавицей до шапки.
— Здравствуйте, Артем Климентьевич, — сухо ответила Новожилова. — Далеко ли?
— На сенокос. — Клопов насмешливо прищурился, а его трубочка вдруг затрещала, застреляла искрами. Он фыркнул коротким широким носом. — На покос спешу, товарищ парторг и товарищ уполномоченный.
— Здорово вы спешите. — Степан осуждающе посмотрел на кузнеца. — Скоро обед, а вы никак не расчухаетесь.
— Промежду прочим, товарищ уполномоченный, вы напрасно на меня волком глядите. — Щеки кузнеца стали как каленый кирпич. — Я нынче поране вас поднялся. Бабам косы наладил да отбил.
— Он человек новый. Откуда ему знать, что вы кузнец? — вступилась Новожилова за Степана.
— То-то и беда, — укоризненно заговорил Клопов, и его трубочка засвистела, вбирая в себя морозный воздух, а из широких волосатых ноздрей повалили клубы дыма. — То-то и беда, что вы все норовите нахрапом взять. С разбегу, значит, раз-два — и в дамки. Был у меня сегодня ваш товарищ. Приставил нож к горлу — давай мешок картошки детям-сиротам, и все..