Увидела у чьих-то ворот скамью, тяжело опустилась на нее, отдышалась. Оказалось, присела у ворот дома райкомовской машинистки. Не раздумывая, Валя поднялась и постучала в оконце над головой. Через минуту она стояла в комнате и шепотом говорила хозяйке:
— Постели-ка мне где-нибудь. Я прилягу и отлежусь. Только ни о чем не расспрашивай. В райкоме скажешь — заболела, сегодня не приду.
Хозяйка подвела ее к кровати: «Ложись». Помогла раздеться. Валя сразу же забылась некрепким сном больного человека.
В то время, когда Валя входила в дом машинистки, Шамов проснулся от стука в окно. Приподняв голову, прислушался. Стукев за ним не прекращался. Богдан Данилович натянул пижамные штаны, подошел к окну. Увид лицо соседки, распахнул створки рамы.
— Извините, что разбудила вас. Думала Валентину Мироновну поднять. Смотрю — заспалась соседушка. Стадо гонят, а она еще и корову не доила.
Слушая ее стрекотание, Богдан Данилович сообразил, что Валя не вернулась из роддома.
— У нее такая работа, — сочувственно проговорил он. — Ночью вызвали в райком и до сих пор нет. Не согласились ли бы вы подоить нашу коровенку и выгнать ее? А? Очень был бы благодарен.
— Пожалуйста.
— Сейчас вынесу ведро. Вот спасибо. Выручили.
Пока соседка управлялась со скотиной, Шамов встал, умылся и, позевывая, принялся размышлять, что же могло случиться с Валей. Какое-нибудь осложнение? Ему бы сообщили об этом. А может быть, она явится прямо на работу? Зря. Можно было денек полежать дома, оправиться.
Шамов позвонил заведующей роддомом.
— Здравствуйте, Богдан Данилович, — приветливо поздоровалась она. — Как самочувствие Валентины Мироновны?
— Гм. Ничего. Спасибо, — пробормотал он.
— Надо ей дня два полежать. Обязательно. А то почти со стола и домой. И пусть побережется. Я ей все объяснила. Если что, сразу звоните. Я сама приду.
— Спасибо. Спасибо. До свидания.
Повесил трубку. «Что за чертовщина? Куда ж она делась? Не случилось ли что по пути? Хотя едва ли. Увидели бы, привели домой или в больницу».
И все же Богдан Данилович был уверен, что с Валей что-то произошло. Он вспомнил свой последний разговор с женой и подосадовал на себя. Она делает все возможное для того, чтобы ему жилось хорошо. А он?..
Раздосадованный Богдан Данилович целый час курил, вышагивал по комнате. Он был недоволен собой. Нельзя было так. Ясно, ребенок ни к чему. Что и как будет после войны — неведомо… И все же надо было не так. Мягче, человечнее. Ведь, кроме Вали, никого не осталось… «Что-то я затвердел, задубел в этой вонючей провинции. Нужно мягче и гибче… Придет, поговорим с ней по-другому…»
Но поговорить ему уже не пришлось. Через два дня Валя, не заходя домой, пошла прямо в райком. Разделась, поправила прическу и — к Рыбакову. Никто не присутствовал при их разговоре. В тот же день на внеочередном заседании бюро Валентину Кораблеву утвердили заместителем начальника политотдела Иринкинского совхоза.
Шамов узнал обо всем за несколько минут до заседания бюро. Из своего кабинета он позвонил Вале.
— Прошу тебя, зайди, пожалуйста, на минутку.
Она пришла. Поджидая ее, Богдан Данилович стоял посреди кабинета. Издали услышав знакомые шаги, поспешно надел маску незаслуженно оскорбленного и расстроенного человека.
Валя остановилась у порога, прижавшись спиной к двери. Вскинула пушистые брови, глухо сказала:
— Слушаю вас.
Он опустил голову. Зачем-то подошел к окну. Вернулся на прежнее место, жестом показал на диван.
— Садись, Валюша. Поговорим.
— О чем? — сухо спросила она.
Богдан Данилович смешался под ее презрительным взглядом и не сразу нашелся с ответом. Он понял, что никакие слова не смогут их примирить. И пожалел об этом. «Интересно, что она сказала Рыбакову?» Надо было выведать это. Но как? Выигрывая время, он говорил:
— Не надо волноваться, Валечка.
— Не называйте меня так.
— Хорошо, хорошо. Не буду. Только не волнуйся. Ты всерьез все это решила?
— Да. И жалею, что поздно.
— А как же… как же Рыбаков не спросил даже меня. Все-таки я муж.
— Я сказала ему, что не люблю вас. Заблудилась, обманулась. Больше ничего не сказала. Пожалела… себя пожалела… Себя. Но если попытаетесь мне помешать… Лучше не троньте.
Когда на бюро стали обсуждать вопрос о замполите Иринкинского совхоза, Богдан Данилович вышел из кабинета.
В тот же день Валя собралась и уехала в Иринкино. Перед отъездом зашла к Василию Ивановичу, поблагодарила.
— За что благодаришь? — Рыбаков нахмурился. — Не милостыню подали. Большое дело доверили. Оправдывай. Поняла?
— Поняла, Василий Иванович. Оправдаю.
— Ну, — протянул ей руку, — счастливого пути. А если случится что — не таись, не прячься от товарищей. Вместе-то сподручнее любую ношу тащить, любую беду свалить.
Часом позже в кабинете Рыбакова появился Богдан Данилович. Он поговорил о делах, а потом, как бы между прочим, спросил:
— Это вы мою супругу сосватали?
— Ты сам сосватал, я только обвенчал, — грубо ответил Рыбаков.
— У-у, м-м, — промычал Шамов и поспешно вышел.
В эти минуты он понял, что ненавидит Рыбакова. Ненавидит и боится. Это из-за Рыбакова он все время чувствует себя неуверенно, словно под ногами не твердая земля, а болотная топь. Того и гляди, оступишься и ухнешь с головой. Сам работает, как двужильный — не ест, не спит сутками, — и других загонял. Только давай и давай. Если б не он, Валя никогда не отважилась бы на подобный шаг. Интересно, что же она сказала ему? Он и так волком смотрит. Неделю назад на бюро райкома вдруг сказал: «Есть решение ЦК направить лучших партработников на политработу в армию. У нас вроде все отвоевались. Тепляков ранен в финскую. Коненко еще под Халхин-Голом медаль «За отвагу» получил. Вот только наш главный пропагандист не обстрелян. Как ты, Шамов, на это смотришь?»
Тогда Богдан Данилович спокойно ответил:
— Я уже не раз порывался туда, да врачи не пускают. Если медики благословят, готов хоть сейчас.
Ясно, что Рыбаков неспроста закинул этот крючок. Что еще можно от него ожидать? С какой стороны ударит? Попробуй угадать. Значит, все время надо быть настороже, ожидая нападения, и готовить ответный удар.
И Шамов стал собирать «материал». Он наблюдал, слушал, запоминал все, что хоть как-то было связано с Рыбаковым. Потом наиболее важные факты, обработав по своему желанию, заносил в специальную тетрадь, на обложке которой было написано: «О Рыбакове». Записи в тетради походили на дневниковые.
«29 апреля 1943 года. В колхозе «Новая жизнь» Рыбаков в присутствии колхозников избил председателя. Сбил его с ног и топтал. Вот его методы партийно-политической работы.
20 мая 1943 года. В разговоре с председателем рика Рыбаков сказал: «Мне наплевать на облисполком». Это хорошо показывает его отношение к вышестоящим органам.
20 июля 1943 года. Сегодня Рыбаков весь день прокутил у известного пчеловода и садовода Ермакова. Ушел от него еле можаху».
Василий Иванович в самом деле побывал в гостях у Ермакова.
С утра Рыбаков был на элеваторе — интересовался, готов ли он к приему зерна, оттуда зашел в железнодорожные мастерские — договорился о ремонте сельхозмашин. А когда возвращался в райком, его перехватил на дороге Донат Андреевич Ермаков.
— Доброго здоровья, Василий Иваныч, — Ермаков приподнял шапку.
— Здорово, отец. — Рыбаков подошел к нему, подал руку. — Поздравляю тебя. Хороших сынов вырастил. Читал про них в «Правде» и портреты видел. Герои.
— Пока не пожалуюсь. Крепко бьются. — На лице старика появилась гордая улыбка.
— Рад за тебя.
— Я вот что побеспокоил тебя. Хотел одной думкой поделиться. Ходил нынче в райком, да не застал. Сказали, ты на элеваторе. В наших краях, значит. И я решил подстеречь.
— И подстерег, — улыбнулся Василий Иванович.
— А как же. Охотник, поди. Да что мы стоим посредь улицы? Пойдем-ка ко мне, посидим в саду. Медком своим угощу. С внучкой познакомлю. Чайком старуха побалует.
— Пойдем, отец. Давно собирался поглядеть твой сад.
— И я давно хотел пригласить тебя.
— Ну, вот и ладно. Внучка-то прижилась?
— Прижилась. И мы к ней привязались.
У крыльца верхом на лежащей собаке сидела девчурка с черными круглыми глазами. Со смешной детской неповоротливостью она слезла с собаки и вперевалку засеменила навстречу Ермакову, крича на весь двор:
— Деда, деда пришел!
Донат Андреевич подхватил ребенка на руки, пригладил ей волосы, вытер нос.
— Ну вот, все всправе. Теперь можешь показаться дяде Рыбакову.
— Меня зовут дядя Вася, — улыбнулся Рыбаков, протягивая девочке руку. — А тебя?
— Леночка. Леночка Ермакова.
— Значит, ты здесь самая главная хозяйка? Тогда веди нас в сад и показывай свои владения.
Долго ходили они по обширному саду. Польщенный вниманием гостя, Донат Андреевич подробно рассказывал о каждом дереве. Как оно выращено да какие у него особенности. Наверное, он вконец бы заговорил Василия Ивановича, если б не выручила хозяйка.
— Стары́й! — крикнула она. — Идите-ка к столу.
Самовар давно вскипел и блины стынут.
На столе под яблоней действительно урчал большой блестящий самовар. Над глубокой обливной чашкой, наполненной янтарным медом, кружила оса. Посреди стола возвышалась горка душистых румяных блинов. Тут же тускло поблескивал потными стеклянными боками графин с медовухой.
— Мед только сегодня накачали, — говорила Пелагея Власовна, вытирая перед Рыбаковым край и без того чистой столешницы. — Кушайте на здоровье.
— Погоди ты со своим медом, — проворчал Донат Андреевич, — мы все ж таки мужики. Вот спробуй, Василий Иваныч, нашей медовухи.
Разговор за столом сразу же пошел с войне.
— Ну как там, на Курской? — спросил Ермаков. Подался вперед и замер, ожидая. А Пелагея Власовна, бессильно присев на край скамьи, комкала в ладонях рушник.