— Знаем, что за работу, — подала голос Агафья Долина. — Только работаешь-то ты на себя. Не на колхоз, не на государство, на свое брюхо. Люди от войны нужду терпят. Голодуют. Жизни не жалеют. — Голос ее поднялся, зазвенел. Она привстала и, тыча пальцем в сторону кузнеца, выкрикивала: — А ты норовишь с них последнюю рубаху стянуть. Чего только не наменял за картошку и табак. Я видела, как ты барахло во дворе сушил. Одних пальто штук пятнадцать. С эвакуированных да с рабочих содрал…
— В горнице ровно музей, — послышался девичий голос. — Патефоны, ружья, ковры, какие-то вазы заграничные…
— Кулак!
— На чужой нужде наживается!
— А для Красной Армии надо Христа ради выпрашивать?
— Так сколько же ты даешь в фонд обороны? — загремел во всю мощь баритон рыжебородого парторга.
— Я не хозяин, — пугливо озираясь, забормотал Клопов. — Со снохой потолкую. От людей не отстану…
— Тогда я тебе скажу. — Плесовских говорил, как гвозди вбивал. — Мы тут прикинули. На твою долю выходит пятьсот рублей. Иди и неси их.
— Да вы что, очумели?
— Иди, пока не передумали, — прикрикнул парторг. — Добром не принесешь, мы к тебе другие ключи подберем.
Бормоча ругательства и проклятия, Клопов ушел, провожаемый недобрым гулом голосов.
— Теперь можете расходиться, — объявила Новожилова. — Кто деньги еще не дал, сегодня принесите. Мы тут прикинули, кому сколько нести. По совести все учли. Вот послушайте, если не согласен кто, скажи.
Новожилова прочла список. Никто не возразил. На этом и закончилось собрание.
Ночь попятилась, уступая место рассвету, когда Новожилова и парторг вышли из дома Клопова.
— Паразит, — прорычал Плесовских, закуривая.
— Ладно хоть триста дал, — заплетающимся от усталости языком проговорила Новожилова. — Мог и того не дать. Дело-то ведь добровольное.
— Ничего, мы ему этого не забудем! — парторг погрозил кулаком высоким воротам клоповского дома. — А к бабке Силантихе можно и не ходить…
— Узнает, что к другим приходили, а к ней не зашли, — обидится. Пойдем уж.
Бабка Силантиха отворила дверь, не дожидаясь, пока постучат.
— Ишь, как ты чутко спишь, — подивилась Новожилова. — Ровно кошка, за версту чуешь.
— Какой ноне сон? Так, маята одна. Лежу да бога молю, чтобы смерть ко мне прислал.
— С чего ты, мать, смерть-то кличешь? — ласково спросил Плесовских.
— А зачем мне жизня? Шестерых вынянькала. Без мужика подняла на ноги. И все там… все до единого…
Она беззвучно заплакала. Они не утешали ее. Молча стояли, понуро опустив головы. Когда старуха выплакалась, Новожилова рассказала, зачем они пожаловали в столь поздний час.
— На оборону, говоришь?
— На оборону, бабушка.
— Мои наоборонялись…
— Кто знает, мать. — Парторг сбил на макушку шапку. — Может, в госпитале где лежат после контузии, а может… в плену.
— Омманываешь меня, солдат.
— Зачем? Говорю от души. В войну такие чудеса бывают — и не придумаешь. На то она и война, Слышала, поди, в Луковку комбайнер вернулся. Похоронная по нем была, все чин чином, оплакали. Ребятишкам пенсию назначили. А он вернулся. Подобрали его раненого добрые люди. Три месяца выхаживали. И на вот тебе — заявился домой.
— А может, твоя правда, — заволновалась бабка. — Может, и вправду живой кто. Хоть один из шести. А? Как думаешь? — Старуха умоляюще смотрела на парторга, словно от его воли зависело, быть ли живому хоть одному из ее сыновей…
— Думаю, что обязательно жив, — убежденно ответил Плесовских. — Может, и не один. Все сейчас перепутано. Вот кончим войну, распутаем.
Старуха еще несколько минут испытующе смотрела на Плесовских. Потом, кряхтя, взобралась на лавку, сунула руку на божницу. Вынула из-за иконы узелок. Развернула. Выкинула на стол стопку денег.
— Сыны прислали. Берегла. Память о них. Да на такое дело…
Она медленно стала отсчитывать червонцы. Руки у нее часто и мелко вздрагивали — то ли от старости, то ли от волнения. Большие, разбитые рабочие руки. Кожа сухая и черная, разрисованная узорами глубоких морщин. Пальцы крупные, мословатые, скрюченные ревматизмом. Неприглядные на вид, неухоженные крестьянские руки. Они не знают покоя с детства и до самой смерти. Всю жизнь — короткую, долгую ль — они в работе. Они все умеют и все могут. И пахать, и боронить, и сеять, и жать, и косить, и молотить. Из них не выпадут ни вилы, ни вязальный крючок. А какими мягкими и ласковыми становятся они, когда гладят пушистую ребячью головенку…
Наутро от колхозной конторы отъехали легкие санки. В оглоблях — единственный в колхозе выездной конь. Зажав между коленями пухлый портфель, сидел в санках Плесовских. Намотав вожжи на руку, он гикнул и помчался, повез деньги, собранные в фонд обороны…
В кабинете Рыбакова вокруг стола с наушниками в руках тесно расселись все руководящие районные работники.
Второй час идет областная телефонная перекличка. В ней участвуют руководители области. Разговор ведется на предельном накале. И все вокруг двух вопросов — подготовка к весне и зимовка скота.
Пока пробирали других, собравшиеся в кабинете перекидывались словечками, покуривали, пошучивали. Но вот в наушниках прозвенело.
— Вызываю Малышенку. Малышенка!
— Малышенка на проводе, — отчеканил Рыбаков.
— Здравствуйте, товарищ Рыбаков, — послышался голос первого секретаря обкома партии. — Кто с вами?
Василий Иванович перечислил всех присутствующих.
— Очень хорошо, — включился в разговор председатель облисполкома. — Доложите о состоянии животноводства.
Но не успел Рыбаков произнести и нескольких слов, как его перебили:
— Чем объяснить, что у вас только в январе пало почти полтысячи овец? — спросил секретарь обкома.
— Не в январе, а за всю зиму, — поправил Рыбаков.
— Значит, эта цифра вас не смущает? Мала? — в голосе секретаря недобрая ирония.
— Их ничто не смущает, — подлил масла в огонь председатель облисполкома. — Они сами с усами. Посмотрите надой за январь. В среднем на корову по литру не получается.
И посыпались вопросы один другого злее.
Рыбаков вначале отвечал на них, парировал удары. Но его скоро «загнали в тупик». На выпуклом смуглом лбу Рыбакова заблестела испарина. На скулах заиграли тугие желваки. Он с усилием выговаривал короткие фразы. Ничего не поделаешь. Факты были против него. В колхозах не хватало кормов. Скот падал от болезней и недоедания. Семян — только на две трети посевных площадей, тракторный парк к севу не готов. И за все это первым в ответе был он.
Василий Иванович свернул огромную самокрутку, сунул ее в зубы да так и не прикурил до конца переклички.
Она завершилась короткой речью секретаря обкома.
Степан Синельников крепко прижимал к уху эбонитовый кругляшок, боясь пропустить хотя бы одно слово. Вдруг совсем рядом он услышал тихое сладкое посапывание и даже свист. Скосив глаза, увидел круглую физиономию заведующего райторготделом Федулина. Подперев голову ладонью, он безмятежно спал. Синельников неприязненно поморщился и кулаком слегка ткнул Федулина в бок. Тот вздрогнул, поднял голову, виновато огляделся по сторонам и принял сосредоточенно-строгий вид. Но через несколько минут его голова снова бессильно поникла, и Степан опять услышал легкое посапывание. Разозлившись, он с такой силой ткнул соседу пальцем меж ребер, что Федулин подпрыгнул на месте. А пять минут спустя его снова сморил сон. Не в силах бороться с ним, Федулин решил закурить. Вынул из кармана новенький расшитый шелком кисет, свернул папиросу. Увидав протянутую руку Синельникова, подал ему кисет.
Степан повертел его в руках, внимательно оглядел со всех сторон. Никаких сомнений, он не ошибся. Тогда Синельников нарочито медленно стал свертывать папиросу.
Перекличка кончилась. Все зашевелились, задымили папиросами. Рыбаков пристукнул карандашом по столу, и сразу стало тихо, люди ждали его слов. И тут совсем некстати послышался тугой, напряженный голос Степана:
— Откуда это у тебя?
— От верблюда, — огрызнулся Федулин и потянулся за кисетом.
Степан отвел протянутую руку и спросил еще громче:
— Откуда у тебя этот кисет?
— Невеста подарила.
— Я с тобой не шучу.
— А мне и не нужны твои шутки.
— В чем дело? — сердитый взгляд Рыбакова остановился на лице Степана.
Тот моментально вскочил. Протягивая кисет Рыбакову, заговорил дрожащим голосом:
— Извините, Василий Иванович, но этот кисет… этот кисет был в подарках, посланных на фронт. Его вышила крутихинская комсомолка Тая Ланкина. Мы объявили конкурс. Было двести кисетов. Этот признали лучшим и решили послать Герою Советского Союза Тоболякову. Вложили Таино письмо, а он… украл!
— Это правда? — спросил Рыбаков, вставая.
Круглое одутловатое лицо Федулина стало белым и влажным.
— Это правда? — повторил Василий Иванович.
— А… да… я… случайно. Хотел товарищам показать. Это же такая пустяковина. Виноват, — забормотал Федулин.
— Так!..
Наутро комиссия райкома партии — Федотова, Синельников и Коненко — начали проверку работы райторга. Федулин оказался вором. Его исключили из партии и судили.
— Стыдно мне за себя и за вас, — говорил Рыбаков на бюро, когда обсуждались итоги проверки райторга. — Давно ведь могли увидеть — не по карману живет Федулин. Зачерствел к людям. Зажрался. А мы шоры на глаза надели: «Бывший фронтовик, гвардии капитан, коммунист». А разве он коммунист? Партийный билет — не аттестат зрелости коммуниста. Партбилет — это публичное обязательство человека перед партией и народом. Обязательство быть коммунистом. По духу, по делам, по жизни. А ведь судят-то о человеке не по обязательству. У нас немало краснобаев. Они, что хочешь, наобещают, только допусти их к теплому местечку. Другой все заповеди коммунизма назубок знает. Как стих. И твердит, твердит о них, что твой попугай. Да еще с других требует выполнения этих заповедей. А сам живет, как червь навозный. Чем толще слой назьма — тем ему вольготнее…