— Гараська, — окликнул он одну из них, — ты куда же это так нарядилась?
Девушка, сидевшая ка перилах, оглянулась и хвастливо ответила:
— За границу едем, дядя Опанас, в Германию…
— Оксанка тоже?
— А как же. Мы с ней неразлучные! — сказала вторая.
— Что ж там делать будете? — спросил усатый, которого Гараська назвала Опанасом.
— Что придется, дядя Опанас. Не все же здесь пропадать. Хоть свет поглядим… — Подружки охотно поддерживали разговор, они не почувствовали враждебного тона. Остальные слушали молча.
— Ну-ну, глядите! — Опанас язвительно усмехнулся. — Там для вас место припасено, борделей много… — Он повернулся и неторопливо стал выбираться из толпы. Раздался одобрительный смешок.
Гараська вспыхнула, растерянно оглянулась. Лицо Оксанки стало злым, похожим на хорьковую мордочку.
— Ты смотри! Ты не очень-то!.. Не то… Не то… — Ей хотелось сказать что-то обидное, хлесткое, но она не нашлась.
Внимание толпы отвлекла немецкая машина. Шарахнулись в сторону, чтобы не попасть под гусеницы бронетранспортера. Машина остановилась перед крыльцом. Из кабины вылез франтоватый пожилой офицер, худощавый, с дряблой синевой под глазами. Его сопровождал белесый, широкоплечий эсэсовец-оберштурмфюрер. Из кузова выпрыгнули несколько солдат в черных шинелях, оттеснили толпу, стали в ряд между крыльцом и машиной.
Прибывшие поднялись по ступеням, прошли не глядя мимо девчат и парней, расступившихся перед ними, и исчезли за дверями сеней.
— Шнеллер, шнеллер! — говорил франтоватый офицер сопровождавшему его эсэсовцу. — Мы должны уже трогаться. — Офицер нетерпеливо посмотрел на часы. Для этого он отвернул рукав френча и поднес руку к близоруким глазам.
По всему его облику, по новенькой, щеголеватой форме с иголочки, по манере держаться самонадеянно и высокомерно можно было попять, что офицер относится к категории тыловых работников армии. Это был подполковник фон Регнитц, прибывший две недели назад из Берлина в Житомир с широкими полномочиями имперского министерства труда. На его мандате красовалась личная подпись рейхсштатгальтера Франца Заукеля.
Дело с дополнительной мобилизацией рабочей силы шло туго, и фон Регнитц вынужден был принять крутые меры. Заставил вмешаться гестапо. Он пришел к выводу, что с таким народом церемониться нечего. Совершенно прав был имперский министр господин Франц Заукель, когда напутствовал уполномоченных перед отъездом в Россию. Он сказал: на Востоке нельзя работать в белых перчатках. Сказал и сделал жест, будто сбрасывает с рук невидимые перчатки. В войне хороши все средства. А рабочая сила — те же военные трофеи, как хлеб, уголь, как машины и рогатый скот. Да, именно скот…
Фон Регнитц, брезгливо морщась, прошел через сени, мимо людей, распространявших кислый запах овчины. Он шел так, чтобы даже не коснуться их своей одеждой. В комнате все встали при появлении Регнитца. Стало совсем тихо. Унтер-офицер вытянулся и щелкнул каблуками. Доложил: заканчивает составлять списки мобилизованных. Рядом с унтером поднялся сухопарый, тщедушного вида человек в длиннополом пиджаке и без шапки. Весь он был какой-то растрепанный, серый, с воспаленными глазами. Переводчик сказал: это бургомистр, или, как здесь называют, староста, назначенный на место того, который либо ушел сам, либо его увели партизаны.
Регнитц спросил: сколько добровольцев едет в Германию? Староста что-то быстро-быстро заговорил. Даже переводчик не понял. Староста повторил: для работы в Германию собраны все подлежащие мобилизации — мужчин девятнадцать, женщин тридцать семь. По старой привычке (староста прежде работал счетоводом в сельпо) он потянулся к счетам и положил на костяшках сначала девятнадцать, потом тридцать семь. Всего пятьдесят шесть человек. Не явилась одна. Переводчик не разобрал фамилию. Задержать не удалось. Говорят, ушла в соседнее село. К счетам протянулся палец с кривым, грязным ногтем, сбросил одну косточку. Всего в наличии пятьдесят пять. Кроме того, с Выселок пригнали… Староста отдельно положил на счетах.
Уполномоченного раздражал этот подобострастно взирающий на него человек с отвратительной привычкой думать при помощи костяшек, нанизанных на проволоку. Кто знает, что у него на уме? Регнитц здесь никому не верит. Врет небось, что не знает, куда делась сбежавшая девка.
— Отберите у него счеты!.. Скажите, что за нарушение приказа дом виновной будет сожжен… Господин оберштурмфюрер, распорядитесь об этом. Объявите там этим, чтобы все знали. Скажите им сами, что для них работа в империи — большая честь, что мы не потерпим… Э-э… Ну и еще что-нибудь такое… Возьмите переводчика.
Вилли Гнивке вышел исполнять поручение. У него была уйма и своих дел, по он не смел возразить уполномоченному из Берлина. Это можно делать только в мыслях, как вчера наедине с самим собой, ожидая погибшего Фольпрехта. Да, Фольпрехт! Ом не выходит из головы. Удалось ли все же найти бежавших военнопленных?
Из Житомира уехали рано, колесили по деревням. Вилли Гнивке пришлось сопровождать фон Регнитца, и оберштурмфюрер не знал, чем закончился розыск.
Огласить распоряжение фон Регнитца Вилли поручил переводчику. Толпа застыла, оцепенела. Два солдата, охранявшие бронетранспортер, равнодушно взяли пустую канистру, нацедили из бака горючего и в сопровождении трех полицаев пошли вдоль улицы. Гнивке провожал их глазами. Когда они исчезли за углом, он вернулся в избу. Фон Регнитц торопил людей. Ему не хотелось, чтобы колонна задержалась в пути до вечера. Наступление темноты здесь, в России, постоянно вызывало у Регнитца неприятное чувство.
В суматохе, когда провожающие, прорвав цепь полицаев, смешались с теми, кого угоняли, когда заголосили бабы, обнимая детей, Андрей и Василий пробрались к подводам, стоявшим у церковной ограды, нашли Акима и забрались в его телегу. В тот год зима была поздняя, снег еще не лег как следует на землю, и до сих пор ездили на колесах. Став на ступицу, Аким искал в толпе сына и дочь. Сперва он увидел жену, потом Николая и Груню. Груня была розовощекая, круглолицая девушка, а Николка — белобрысый шестнадцатилетний подросток с любопытными глазами и нежными, по-детски припухлыми губами. С ними шла и докторша Галина Даниловна, но он снова потерял ее из виду в поднявшейся толкотне.
Полицаи растерянно и бестолково расталкивали людей, матерились, кричали, будучи не в силах навести порядок. Один из них вскинул к плечу берданку и дважды выстрелил в воздух. Толпа шарахнулась и поредела, но фон Регнитц, появившийся на крыльце, все воспринял иначе. Он побледнел, бросился к машине, расстегивая на ходу кобуру. Пистолет болтался на ремне, кобура была новая, и Регнитц так и не успел расстегнуть ее. Ссутулившись, он нырнул в кабину бронетранспортера, словно в блиндаж при артиллерийском налете.
Вилли не без злорадства наблюдал за этой картиной — сразу видно: тыловичок! Солдатам приказал оцепить площадь.
На подводах всем места не хватило. Многих погнали пешком. Порядок навели только за селом, когда обоз вытянулся на дороге. Впереди полз бронетранспортер с немецкими солдатами. В касках, зажав между колен винтовки, они сидели прямые, застывшие, такого же грязно-зеленого цвета, как борта машины. Казалось, что солдаты составляют одно целое с транспортером. Даже на жестких ухабах, когда машина кренилась, они, как спаянные оловянные солдатики, одновременно наклонялись вперед или в сторону.
За транспортером тянулись подводы, вперемежку шли пешие, а сзади колонну замыкали солдаты и полицаи. Вдоль обочины по неглубокому снегу тоже шли полицаи. Андрей сидел на телеге, приглядывался и все больше и больше убеждался, что вырваться из такого кольца среди открытого поля нечего и думать. Ехали молча. Дед Аким и Василий, видимо, думали о том же. Аким тронул лошадь вожжами и негромко сказал:
— Да, выходит, что незадача… Кругом сторожат.
Василий ответил:
— Подождем вечера… До станции тут далеко будет?
— Верст пятнадцать, если не с гаком… А ведь запалили, гляди ты!..
Над коньками соломенных крыш в клубах сизого дыма поднимались желто-красные языки пламени, лизавшие серое, как шифер, небо.
Фон Регнитц тоже увидел пожар. Дорога здесь поворачивала в сторону, спускалась в неглубокий овражек, и село оказалось справа от бронетранспортера. Уполномоченный приник к смотровой щели. Если бы не пляшущие языки огня, Регнитц, возможно, и не разглядел бы далекого теперь села, исчезнувшего в белом безмолвии. Он увидел еще растянувшуюся на дороге колонну. Голова ее исчезла за транспортером, а в конце, нагоняя обоз, шли солдаты в черных шинелях. Их фигурки четко выделялись на белом фоне. Языки пламени поднимались над селом — солдаты выполнили его приказание. Зрелище, открывшееся из смотровой щели, оставило его холодным и равнодушным. Он находился на службе, только выполнял приказ, как те солдаты, шагавшие позади колонны. Все выглядело обычно и буднично.
Бронетранспортер взревел мотором, перевалил через овражек. Колонна, растянувшаяся на дороге, исчезла из поля зрения Регнитца. Потянулась унылая белизна полей. Фон Регнитц почему-то вспомнил о книжках Мея, десятках книжек, о похождениях волевого, сильного германского покорителя Африки. Колонизатор Карл Мей — любимый писатель фюрера. Говорят, в прошлом Мей — уголовник. Не все ли равно… Фон Регнитц представил себя на месте африканского героя. Он идет во главе каравана, сзади бредут невольники в деревянных колодках, чтобы не разбежались. Кругом тропическая зелень, лианы, сам он в белом пробковом шлеме… Но здесь в России все наоборот — белый пейзаж, и зеленые шлемы, и холод вместо жары. Но Россия тоже колония. Здесь нужны сильные люди, как он, Регнитц, как герои Мея…
Уполномоченный по вербовке двигался во главе добытого каравана рабочей силы, покачивался на упругом кожаном сиденье. Какие отвратительные дороги в России! Изматывают всю душу. Скорей бы добраться до станции… А пожар — это нужно. Это делает людей послушными, как колодки на шее… Фон Регнитц начал дремать. Он так и не узнал, что следующей ночью после его отъезда в селе вспыхнул еще один пожар. Сгорела изба сухопарого старосты. С женой и тещей он еле выбрался через окно — снаружи дверь кто-то подпер колом. Той же ночью кто-то измазал дегтем ворота Оксаны и Гараськи — тех, что добровольно поехали в Германию…