— Нет, вы поближе, поближе устраивайтесь! — воскликнул Оленьков, падая в своё вращающееся кресло. — Вам многое придётся нам сейчас объяснить!
Самоваров удивлённо поднял брови.
— Не прикидывайтесь младенцем, — раздражённо заявил Оленьков и заёрзал в кресле. — Вы знаете прекрасно, о чём я говорю! Об этой возмутительной передаче!
— Вы имеете в виду «Про это» на НТВ?
Самоваров, похоже, перебрал, потому что встрепенулась дама:
— По-моему, над нами издеваются.
Департаментский жирняй, самый рассудительный из всей компании, пояснил:
— Мы имеем в виду выступления… совершенно безответственные выступления в утренних программах некоего Баранова. Нам стало известно, что его дикие нападки на музей инспирированы нами.
«Ага, молодчага Баранов, не и одну, значит, передачу сумел пролезть», — подумал Самоваров и совсем взбодрился.
— И что вы хотите от меня услышать? — спокойно спросил он.
— Как что! Как что! — снова подпрыгнул в кресле Оленьков. — Вы мараете репутацию музея! Вы клевещете! Вы срываете важнейший международный контакт в области культуры! Как вы после этого собираетесь здесь работать?
Самоваров пожал плечами. Зашевелилась дама и снова грозно спросила:
— Откуда взялись все эти бредни? Вы интриган! Вы такого насочиняли, что губернатор… Да что губернатор, весь город шумит!
— Я ничего не сочинял, нигде не выступал и никого не будоражил, — спокойно ответил Самоваров.
У Оленькова в глазах затеплилась надежда.
— Значит, это всё опять барановские штучки? Он вечно носится со своими бляшками и никому не даёт житья. Совсем сбрендил.
Неожиданно возмутилась Ольга:
— Михаил Михайлович Баранов — доктор исторических наук, известный учёный. Говорить о нём в таком тоне нехорошо…
— Какой там учёный! Вы не специалист в археологии! — взвился Оленьков. — У вас даже искусствоведческого образования нет, пед один. Вы можете только дать моральную оценку поступку Баранова, а она однозначна.
— А вы вообще гидравлик, — с детской запальчивостью отрезала Ольга.
А я и даю моральную оценку! вопил Оленьков. Только моральную!!!
— Друзья! Друзья! — привстал, воздев руки к небу, жирняй. — Не надо ссориться! Не надо морали! Не надо о гидравлике! Не о том же речь! Даже не о том, что наговорил этот Баранов. Наша задача совместными усилиями дезавуировать его выступление и спасти ситуацию. Думаю, господин Самоваров понимает, что его долг — помочь родному музею.
— Чем я могу помочь? — вежливо поинтересовался Самоваров.
— Как чем! — вскипел Оленьков. — Надо стреножить Баранова, прекратить его болтовню в эфире, а главное — объяснить общественности, что все его разоблачения — бред сивой кобылы, а ему самому место в жёлтом доме!
— Ну, знаете… — Ольга снова нахмурилась.
— Знаю! — не сдавался Оленьков. — И вы знаете не хуже меня, какой это вздорный, скандальный тип. Просто старый сплетник, прикрывающийся научным званием и былыми заслугами!
Жирняй осторожно потрогал Бориса Викторовича за плечо небольшой пухлой рукой:
— Бога ради, давайте что-то решать. Думаю, надо поступить так: вы, Борис Викторович, едете сейчас срочно на телевидение опровергать выступление Баранова, а господин Самоваров возьмёт на себя многоуважаемого учёного, объяснит ему, что он ошибается, что никакой опасности нет, — в общем, переубедит. Раз он имеет такое на него влияние… Я вижу, господин Самоваров и сам не рад, что так всё обернулось. Если он возьмёт на себя труд…
— Не возьмёт, — преспокойно ответил Самоваров.
— Но почему?
— Потому что это правда. — Самоваров невозмутимо посмотрел на окружающих. — То, что говорит Баранов, — правда.
— Да какая правда? Что мафия собирается ограбить музей? Что принимающий выставку уважаемый деятель европейской культуры…
— Никакой он не деятель, — перебил жирняя Самоваров, — и никем не уважаемый. Жулик он, правда, очень крупный. Известный европейский торговец крадеными предметами старины. Подозреваемый полицией Италии и Швейцарии поставщик фальшивок коллекционерам, не желающим раскошеливаться на солидных аукционах. Спекулянт русскими иконами. Мало?
— Но откуда вы всё это взяли? — нестройным дуэтом всхлипнули жирняй и дама.
— Из досье Интерпола, — небрежно бросил Самоваров.
После минутной паузы, очень лестной для самоваровского тщеславия, уже целый хор голосов взревел:
— Но как?!
— Я не могу раскрывать свои источники, — порисовался Самоваров, — но вам, государственным деятелям, по-моему, по силам проверить эту информацию.
Следующая пауза длилась долго. Оленьков позеленел и замер: должно быть, выполнял тибетские внутриутробные упражнения. Дама задрожала, жирняй тёр ладонью оба подбородка, народ в лице Ольги, Аси и Дениса Богуна безмолвствовал, открыв рты. Наконец, жирняй потупился и начал вещать глухим, подкупающим голосом:
— Да, это всё ужасно. Но почему вы пришли с такими важными сведениями не к своему директору (я знаю, как он доступен и демократичен), не к нам, в конце концов, в департамент, а обратились к человеку неуравновешенному, не способному к адекватному восприятию, склонному всё раздувать?
— Потому и обратился, — признался Самоваров, глядя в фиалковые глаза жирняя, — что выставка-то послезавтра утром тю-тю…
— Ну и что? — взволнованно проговорил тот. — Мы успели бы принять дополнительные меры безопасности. Хотя и так многое было предусмотрено: ценности отправятся не в чемоданчике «Аэрофлотом», а в самолёте фирмы «Анка», в особом отсеке. Чего же пороть горячку? И потом, ведь все эти ужасы про Сезара Скальдини, пусть и в Интерполе, — только подозрения, его всякий раз освобождали за недостатком улик!
«…Ага! — внутренне застонал Самоваров. — Всё знает, гад! В доле с гидравликом! И дама эта бледная трясётся, как студень! Что теперь? Прикинуться идиотом? Ведь повезут они золото, повезут, на всех верхах всё решили! Что теперь? Только одно: проверить, если его привезут назад. И убедиться, что муляжи корсиканские? О, мерзавцы! А ещё губернатор, дурак молодой, и на выставку деньги дал, и даже на дурацкое золото Чингисхана. Все что-то золото последнее время маячит, золото и бриллианты. Чьи же это вкусы?»
Беспорядочные скачущие мысли помогли Самоварову справиться с имиджем идиота, он понял это по посветлевшему лицу жирняя и поспешил залепетать:
— Конечно, если меры принять, то чего беспокоиться… Тогда конечно…
И Оленьков присмирел, по-тибетски расслабился.
— Умеете же вы работать с людьми, Максим Евгеньевич, — только и сказал он нежно жирняю.
— Так как же насчёт Баранова? — решил закрепить свой успех жирняй.
— А что Баранов? — удивился Самоваров. — Вы же сами по телевизору расскажете, что всё надёжно, как в морге. Тот как раз случай, когда всё само рассосётся. Не буду же я врать, что нет информации Интерпола про Скальдини. Есть она! Я не считаю Баранова старым младенцем, я его уважаю и врать ему не стану. А то, что всё не так серьёзно, вы сами докажете в два счёта. Про отсек расскажете и всё такое. Рассосётся!
Лучезарно начавшееся утро меркло.
Ничего Баранов не спас. Пойдут сейчас эти двое внушать губернатору, что всё хорошо, — и внушат. И понесёт сомнительный самолёт какой-то поганой фирмы «Анка» прямо в лапы толстопузому Наполеониду барановские бляшки, золотых бодающихся оленей, множество золотых лошадок и золотого умирающего козерога! И ещё эти чудные, мутные, как слёзы, сапфиры и изумруды в серебре, киот Кисельщиковой! Кстати, бабушка параличная, похоже, вас нынче дважды ограбят. У Ленина ведь в ботинках бриллиантовая парюра опять же Кисельщиковой! Надо бы к Стасу ткнуться — может, что было в гипсах? Господи, он гипсы не посмотрел!
Насколько быстро позволял Самоварову бежать его протез, он кинулся в подвал. Слава богу, обломки ботинок были целы, никто на них не позарился. Самоваров аккуратно сгрёб всё в полиэтиленовый пакет с изображением покойного ковбоя «Мальборо». С чистой совестью, хотя и со стеснённым сердцем, отправился звонить Стасу.
Стас был на месте, сразу взял трубку, но попросил подождать: договаривал с кем-то. Вслушиваясь в неясное бормотание далёкой беседы, Самоваров гадал, почему Стасов голос такой мрачный — ни следа от помпой игривости. Наконец Стас рявкнул в трубку:
— Алё, Коля. Слушаю тебя.
— А я тебе гипсовых обломков припас, — постарался повеселее начать Самоваров. — Посмотри, не завалялся ли там перстенёк с брильянтом в сорок карат? И потом, ты «Утро доброе» смотрел?
— Какое тут доброе утро! — брезгливо отказался шутить Стас. — Вы меня в гроб вколотите со своим музеем и своими старухами! Начиналось всё как у людей: алкоголики, водка с кильками, а потом такое пошло! Какие-то бабки с брильянтами, скульптуры с отбитыми ногами, корсиканцы с виллами. Чёрт-те что. И вот приехали…
— Что-то ещё случилось? — робко спросил Самоваров.
— А то ты не знаешь! — возмутился Стас. — У кокетки твоей престарелой подружку убили. Гражданку Астахову Капитолину Петровну. Утром она вывела собачку. Нашли старушку в полвосьмого за мусорными баками. С проломленным черепом. Удар сзади, точь-в-точь как у вашего Сентюрина. Почерк! Как прикажешь это понимать? Случайность? Хулиганство?
— Не знаю, — честно признался Самоваров, и ему стало тошно. Вчерашняя прогулка припомнилась, пальто Уголька, розовая шапочка с помпоном, мольбы о помощи безрассудной Аночке.
Уж не те ли это мусорные бачки, вокруг которых кружил вчера Уголёк? Нелепость…
— Ну, и что вы делаете? — машинально спросил Самоваров.
— Да уж не сидим без дела, — обиделся Стас. — Ребята соседей прорабатывают, квартирный вопрос. Астахова ведь в коммуналке жила. Сталинская комната в двухкомнатной. Считай, хоромы. В соседней комнате тоже пенсионеры, муж и жена, нестарые ещё. Чуешь ситуацию? Внучка к ним бегает. Вроде приличные люди, бывшие педагоги, убиваются теперь. Жене неотложку вызывали, криз у неё какой-то сделался, как узнала про старуху. Соседи говорят, отношения у них с покойной были прекрасные. Девчонка, внучка их, что в квартире прописана, бегает теперь по дворам, собачонку ищет, ревёт белугой на весь микрорайон. Хотя видал я эти кризы, — добавил Стас уже не так уверенно, как три дня назад говорил про Мутызгина.