Смотреть поначалу было тяжело. Но потом неприязнь рассеялась. Отчасти благодаря воспитательнице. Пожилая женщина вела себя просто, без усталости и без раздражения. Грубовата и спокойно жизнерадостна. Она разговаривала с детьми, вытирала их полотенцем, одевала – и все делала так хорошо, так естественно, так не придавая значения их несчастьям, что отступила смерть. Как отлив, ненадолго, конечно, но как будто Кто-то, улыбаясь, пробежал и скрылся за углом.
Они провели на пляже часа два. Потом дружно шли к выходу, прокладывая себе извилистый путь среди отдыхающих. Держали друг друга за локти. Жались друг к другу. Девочка в синем купальнике отстала. Наткнувшись на лежак, сказала: “Сука!” Ударила его ладонью плашмя.
Сегодня четверг. Дети снова появились на пляже (я отчего-то обрадовался). Рядом через дорогу располагался, судя по вывеске, детский санаторий “Люстдорф”. За старым забором виднелось среди деревьев здание сталинской постройки. Люстдорф – так называлось когда-то это место под Одессой. Здесь жили черноморские немцы. Видимо, слепые были отсюда. Они пришли сегодня в сопровождении другой женщины – эта была усталой и чуть раздраженной. И внимание все перешло уже на детей. Их меньше сегодня – четверо. Одного зовут Денис – так окликал его приятель, худой мальчик, тот, что помладше. Оба зашли в воду, оба были метрах в десяти друг от друга, и худой мальчик стал кричать: “Денис, ты где? Ты в воде?” Денис откликнулся. Худой мальчик крикнул: “Ты говори “ку-ку”, не молчи”. Толстый Денис стал повторять часто “ку-ку”, иногда давая петуха. Тогда худой мальчик подошел к нему, и они радовались.
Потом я поплыл далеко в море, а когда вернулся, Денис куковал по-прежнему, но при этом отчаянно убегал сквозь толщу воды, а худой пытался понять, откуда звук, и догонял – они играли в прятки. Скоро дети вышли на берег, сели на лежаки, и женщина раздала всем оладьи. И все ели. Я обратил внимание, что ресницы у всех – длинные. Слипшиеся, черные и светлые. Денис, поев, снова пошел к морю. Худой стал окликать его: “Денис, не ходи! Денис, ты что, хочешь простудиться?” Они дружили. И худой мальчик чувствовал свою ответственность за этого нелепого толстого Дениса. Но Денис прыгал опять солдатиком вверх и лез в воду. А худой сокрушался. И ему, кажется, доставляли наслаждение эти хлопоты. Вероятно, один, не имея того, кто крикнет ему строго: “Ты что, хочешь простудиться?!”, он был по-отцовски строг к своему товарищу по темноте.
Пока прочие дети наслаждались морем и общались друг с другом, девочка с выжженными глазницами все время была одна. На вид лет шестнадцать, члены, однако, немного неразвиты. И лицо дебиловатое. Однако казалось почему-то, что она заколдована. Что все видит, понимает и чувствует, но спрятана в клетку такую. Не делала открытий. При этом единственная из них она загорать ложилась время от времени. Однажды пыталась поставить лежак поудобней, в “сидячее” положение, но не получалось, потому что попасть не могла пластиковой ножкой в пазы. Терпеливо продолжала. Останавливалась и отдыхала. И понуро смотрела в землю. Не ждала помощи. Никто помочь и не пытался. Она хранила в теплой золе гнев на свою участь.
Я подошел, стесняясь и боясь быть заподозренным в жесте, помог, и она спокойно сказала “спасибо”. И на следующий день они снова пришли, но мне было скучно смотреть на них, и наблюдать, и рассматривать, их поведения камушки перебирать в поисках Куриного Бога. Я ли устал, или они слились с пейзажем пляжа, наполненного телами молодыми и старыми обоих полов. Но незаметно они перестали и внимание прочих привлекать. Привычны. Никто не сторонился, не глазел уже. А слепые шли в воду – дружно, и, в волнах набегавших (ветер усилился) прижимаясь друг к другу, были похожи на спасшихся после кораблекрушения на плоту прокисшем. И может быть, и взывали о помощи, но крик их, видимо, был таким же, как зрение.
Я, наигравшись, продолжил вялое течение своего отдыха в ожидании каких-то далеких событий. Пятница 23-го и суббота 24-го. Дарья беременна.
Пасха
Снег летает и летает
Пёс бездомный ковыляет
Осыпается неровно
Небо серое мое
Или сыр кто натирает
Или пальцем ковыряет
Небо серое мое
Тот кому уж все равно
Мы идём и снег идёт
Провожает нас со мной
Снег домой
Мы идём и снег за нами –
Привязался, пёс бездомный,
Мы теперь идем втроём
Снег – и мы со мной вдвоём
Снег как доски прогибаясь
Снег как косточки ломаясь
Нас удержит – мы идём
Мы идём бредём втроём
Снег и мы со мной вдвоём
Через мертвые луга
На другие берега
Там бездомный пёс растает
Он пока о том не знает
Мы останемся вдвоём
Мы со мной теперь живём
Кто-то пальцем ковыряет
Небо серое мое
Пёс бездомный ковыляет
На снегу четыре следа
Я со мной иду куда то
И четыре лапы следом
Остаются на недолго
На снегу
На кожу пальцем
Ты надавишь и увидишь
След исчезнет очень быстро
Похороны в снегу
Ты их согрей руками.
Я уже не могу.
Снег летает снег летает
Снег ложится на меня
Снег ложится на тебя
Тает снег на волосах
Таял снег на волосах
Когда были мы горячи
Когда были мы брюнеты
Таял снег на волосах
Тает снег в моих руках
А в твоих уже не тает
Упадая замирает
Размышляя что и как
Снег тебя совсем заносит
Снег запутался в волосьях
На открытые глаза
Роговицу покрывая
Упадая прилипая
Снег узором покрывает
Роговицу глаз открытых
Удивленных серых глаз
Кто забыл закрыть глаза
Дверь окно и небеса
Снег ложится на меня
Снег ложится на тебя
Покрывая волоса
Волоса твои замёрзли
Стала как дикобраз
Иглы мягких раньше влас
Ломкие как детский голос
Отчего замёрз твой голос
Может быть придёт весна
И растает милый голос
Капли в руку упадут
Пасха – это ты и тут
Снег летает снег летает
Покрывает и не тает
Снег мой снег
Родной мой снег
Я тебя так жду
Приходи скорей ко мне
Или я к тебе приду
Когда воет дикий зверь
Постучись тихонько в дверь
Мы с тобой пойдём гулять
В поле к речке на погост
Будешь ты меня катать
С горки и под мост
Будешь ты меня касаться
Нежной и холодной кожей
Будешь ты слегка кусаться
Можно
Я устал
Я упал
Рот открыл
Залетай в меня мой снег
Я остыл
Буду я в тебе лежать
Будешь ты во мне летать
А в марте или в мае
Вместе мы растаем
Поэма
Умер Умар, когда внуку Саше шесть прошло лет.
Но сперва родился утром. Потянулся.
Сел на кровати и ноги спустил на паркет прохладный.
И стал ждать.
Пролетел мимо Железный состав гремящий первой войны –
даже лица печальные
в окнах пришторенных
разглядеть не успел.
Но смерть пахнет поездом – запомнил.
Запах гари. Запах свободы.
Во вторую войну бросился, как в воду прохладную.
Услышав по радио голос еврейского бога,
несся в военкомат через улицы словно ребенок к морю
бежал
словно ребенок вбегал и нырял с головой в море кровавое.
И плескался в волнах.
Без руки и без юности остался.
Дочерью обзавелся с помощью члена и простой женщины
Марьи.
Прокурором служил, послевоенных жидов остатки разя.
Ибо как хлеб учили предки, голод познавшие,
сожрать весь до последней крошки, так и жидовчиков,
по столу земли еще раскиданных, недожеванных,
подсобирали руки Умара, загорелые, красивые, сильные,
в рот отправляя.
А как выпали зубья, сник и духом.
С той поры медалями за передавленных воинов мрака
буддистски бряцал ежегодно,
да к роднику сберкассы ходил ежемясно,
да кашей овсяной топил дом души своей.
Перед смертью насрал
семидесятипятилетний орк
внезапно для себя самого в штаны родные,
динамовские.
И в ту же секунду околел.
А околев, принял позу.
Саша, удивленный дедовой метаморфозой,
спрятался
в конуру мундира Умарова – шкаф деревянный.
Долго мама просила сына покинуть богоубежище –
но, пропахший покойником,
вышел мальчик день на девятый только,
когда пауки стали плести паутинку в детском желудке.
С той поры начал он толстеть неумеренно,
заедая дедову смерть.
Вырос.
Как снег в марте, сошел жир с него на солнце юности.
И стал он красавец семнадцати лет.
Шили платье.
Мундир для мужика что губная помада для бабы – мать
говорила.
Бабка вторила.
Папка молчал, поскольку
сбежал из семьи вовремя,
обнаружив для хуя лучшее применение.
Сын на абсентивного папу эмоционально не тратился,
рассудив разумно, что папа – говно,
а говно вызывать душевного переживания не в состоянии
в силу окончательной переваренности.
Подумав мозга незрелым плодом,
наметил путь жизни.
Годы спустя как штаны, обнаружил цели иные,
да поздно.
Глазами огненными мерцал Умар,
на портрете изображенный в виде дракона,
пролетающего
над градом христианским – маленьким-маленьким.
Смотрел внук на картину и прямо в глаза прохладные Умаровы,
думая о колодце с темной водой, что на даче стоял,
как тайный храм или истукан языческий.