Спрятала я записку, вышла на улицу и думаю: «Конь наш Сивушка, конечно, конёк старательный, сердечный и служить нам, кормилец наш, всегда рад. Но по такой распутице и он не добредёт. А я дойду. Я лесом пойду, тропинками. Там кое-где ещё снег лежит и воды поменьше».
Верно. Лесная дорога много легче была проезжей. Семь вёрст отмахала я и в полдень была уже в больнице. Доктор Борис Васильевич увидел меня и спрашивает:
— Что у вас, молодица, болит? Отчего вы такая измученная?
Я ему отвечаю:
— Ничего у меня, доктор, не болит. — И подаю ему записку от Марии Сергеевны. Доктор прочитал записку и говорит:
— Сейчас, голубчик, всё сделаем. — Велит позвать больничного кучера и просит его немедленно запрягать и ехать в Фёдоровку за больным ребёнком. Кучер качает головой и возражает ему:
— Нельзя, Борис Васильевич, это сделать. Сейчас такая распутица, что ни конь, ни вол, ни даже верблюд не пройдут по дороге.
Доктор указывает ему на меня:
— А вот человек прошёл же!
Кучер говорит:
— Так ведь это женщина, мать! Она ради своего дитяти по воздуху пролетит, не то что по воде пройдёт.
Тогда доктор зовёт нянечку и велит ей принести кружку горячего чаю и большой кусок хлеба. А сам уходит за лекарством и писать записку Марии Сергеевне.
Еле проглотила я чай…
— Такой горячий был? — спрашивает Доська.
— Да помолчи ты, Доська, — прошу я сестру. — Дай рассказать бабане.
И баба Дуня продолжает рассказ:
— Проглотила я чай, а хлебушко — порядочный был окрайчик — спрятала в карман, не шёл он мне тогда в рот.
— А мне всегда идёт, — говорит Доська. Отламывает кусок от лепёшки, что лежит на столе под ручником, и с аппетитом жуёт. Ей про хлеб только напомни! Два раза к ужину приглашать не надо.
Доська ест, а баба Дуня рассказывает:
— Дал мне доктор лекарство и записку к Марии Сергеевне, что и как надо больному Ванечке делать, и говорит мне:
— Не плачьте! Выздоровеет ваш сынок. Не затем он родился, чтобы умереть. Будете ещё на него радоваться.
Попрощались мы, и я пошла. Лесом идти назад не посмела: в марте темнеет рано, да и день хмурый был. Проезжей дорогой шла. Где по косточки, где и по колено в воде. Сапоги промокли — словно пудовые гири к ногам привязаны. Под водой ещё лёд местами — скользко!
Журавли пролетели в небе, видела я их, а людей никого не встретила. Добралась в село уже ночью.
Подошла к дому Марии Сергеевны, а постучать не смею. Сердце бьётся, вот-вот выскочит. И одна дума в голове: жив ли мой сынок ненаглядный, голубок мой беленький? Богу молюсь про себя, а постучать в двери нету сил…
— Я тоже не посмела бы войти, — говорю я и чувствую, как хочется мне заплакать, как жаль бабу Дуню и Ванечку.
— А я бы сразу вошла, — хвалится Доська. — Чего в мокрых сапогах и на холоду стоять?
— Ты у нас смелая, а я такой не была. Хорошо, что Мария Сергеевна то ли услышала, то ли угадала. Вышла на крыльцо и спрашивает:
— Что ж вы, Дуня, стоите? Лекарство принесли?
Услышала я, что лекарство надобно, и поняла: жив Ванечка! Протянула Марии Сергеевне замотанную в платок коробку, а сама села у крыльца наземь. Кончились мои силы. Мария Сергеевна подняла меня, ввела в избу, дала капель попить и говорит: «Держитесь, Дуня. Лекарство вы принесли, теперь всё будет хорошо».
Сижу я на лавке, смотрю на своё дитя, а Мария Сергеевна так ласково ему шепчет: «Потерпи, дорогой мой, одну минутку, зато завтра здоровенький будешь».
И он, умница моя, чуть слышно ей отвечает: «Потерплю, коли надо».
Впрыснула Мария Сергеевна Ванечке лекарство, уложила его, а мне даже подойти к нему не дала.
— У вас, — говорит, — ещё Дёмушка с Глашенькой есть. Берегитесь, чтобы их не заразить.
Всю мокрую одежду мою велела снять, всю свою дала и приказала умыться тёплой водой.
— А хлебушек, что несла, ты съела? — спрашивает Доська.
— Нет, девонька, не съела. Размок мой окрайчик, раскрошился. Вода талая и до кармана моего добралась.
Я ночью-то не спала. Не утерпела и снова пошла под Марии Сергевнино окошко. Стою, думаю: как он там? Будить, конечно, не стала, но Мария Сергеевна и тут услышала. Вышла в валенках на босу ногу на крыльцо и говорит, нисколько не удивлённая, что я пришла:
— Спит хорошо наш Ванечка, дышит легко, и жар у него уже упал. Идите и вы отдыхайте, Дуня.
Ушла я, но так и не заснула в ту ночь. Чуть рассвело, подоила коровушку, истопила печь, вскипятила молочка и большую драчёну испекла. Отделила Дёмушке с Глашей и понесла Марии Сергеевне с Ванечкой.
А уж он, мой голубчик, совсем получше стал. И молочко выпил, и ручкой мне в окно помахал. И с каждым днём стал поправляться. Но в дом к себе Мария Сергеевна меня десять дней не пускала, и школа все дни была закрыта, чтобы никто не заболел. Никто больше не заболел в селе, и Ванечка мой выздоровел.
— Баба Дуня, а теперь расскажи нам, как Дёмушка с Глашей жили в тот день, когда ты в больницу ходила, — прошу я.
— Скучно жили, но порядок был. Дёмушка Глашу в люльке укачивал, молоком поил, тетёшкал её. Вернулась я, вижу, спят оба: Глаша в люльке, Дёмушка на лавке, а рядом сапожок Дёмин лежит, молоток и гвозди. Это он прибивал подмётку, чтобы обуться и идти меня искать.
— И прибил подмётку? — спрашивает Доська.
— А как же! Всё сделал как надо. Ведь не маленький был, девятый год шёл. Мужичок. Да, видно, крепко уморился, сеструху качаючи, тут подле неё и уснул.
— Баба Дуня, так эта морщина оттого у тебя сделалась, что ты очень жалела Ванечку? — спрашивает Доська.
— От этого самого, моя умница, точно от этого, — отвечает бабушка и поглаживает Доську по голове.
— А Мария Сергеевна у вас ещё долго после того жила? — спрашиваю я.
— Нет, не долго. Кончилась вскоре война, и приехал за Марией Сергеевной её жених — красный командир. Мы и свадьбу их тут сыграли. Я посажёной матерью была у них, в медовой браге гребень мочила, и косу Марусе на две расплела, и фату белую на головку ей надела. И красавица же она была! А к венцу чуть не всем селом провожали мы их…
— Да разве они венчались в церкви? — спрашиваю я.
— В сельсовете записывались. Но свадьба-то была, столы с угощеньем на улице поставили и гуляли всю ночь до утра. Брагу пили, стаканы били, молодых князя с княгиней славили…
— Князья они были! — удивляюсь я.
— Были, — отвечает бабаня. — Каждый человек раз в жизни бывает князем. Это в тот день, когда он свою невесту в первый раз назовёт женой.
Через два дня уехали они от нас. Владимир Юрьевич поступил в самое высшее военное училище, а Мария Сергеевна стала учиться на доктора: исполнилось её заветное желание.
— А письма она писала вам?
— Писала. И мы ей отвечали. Соберёмся, бывало, компанией: кто грамотный — пишет, а другие подсказывают, что писать. А потом уехали они далеко в чужие края, и перестали приходить письма. Слышал кто-то, что перед самой войной вернулись. А недавно прочитал дед Матвей в газете, что стал Владимир Юрьевич в нынешнюю войну большим генералом и начальником. И Мария Сергеевна с ним вместе. Лечит раненых в его армии. Здоровья бы им и сил!
Вот и кончился мой рассказ, и Дашеньке нашей черноглазой спать пора. Умой её, Саня, и укладывай. Да вон и мама ваша идёт.
Стукнула калитка, и залаял радостно Дружок.
«ТВОИХ ОГРАД УЗОР ЧУГУННЫЙ…»
Этой осенью наш учитель русского языка тоже ушёл воевать.
Через неделю директор школы Иван Петрович пришёл к нам в класс с никому не знакомой женщиной и сказал:
— Познакомьтесь с Ниной Николаевной, вашей новой учительницей. Слушайтесь её и учитесь хорошо.
Наш директор много слов говорить не привык. Сказал, попрощался и ушёл.
Нина Николаевна смотрит на нас, а мы на неё. Такая она худенькая, бледная, волосы белокурые, как у мальчика, подстрижены, — похожа на школьницу, а не на учительницу. Она говорит:
— Вот и познакомились. А теперь я вам почитаю поэта Александра Сергеевича Пушкина. Кто из вас с ним знаком? Знаете его стихи?
Многие наши ученики подняли руки, а Раечка, дочка нашего председателя, когда Нина Николаевна ей кивнула, встала и говорит:
— Мы все знаем: «К няне», «Румяной зарёю покрылся восток» и «Буря мглою небо кроет».
Нина Николаевна говорит:
— А теперь узнаете и другие его произведения. Сегодня я прочитаю вам вступление к поэме Пушкина «Медный всадник». «Медным всадником» называют в Ленинграде памятник, поставленный много лет тому назад царю Петру, основавшему этот город.
И Нина Николаевна стала читать:
— «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел…» — Нина Николаевна читала не торопясь, ясно и громко, и хоть были в стихах некоторые слова мне незнакомые, но всё главное я понимала и чувствовала их красоту. Иногда я жмурила глаза и тогда видела удивительную картину: как из тьмы лесов и из топи болот возносится пышно, горделиво большой и красивый город. И в нём не просто стоят дома, а «громады стройные теснятся дворцов и башен, корабли толпой со всех концов земли к богатым пристаням стремятся…» До чего же хорошо!
Осенний дождь моросит на улице… А мы сидим в тёплом классе (председатель сказал, что фашисты не заставят его детей морозить, что для садика и для школы дрова всегда будут) и слушаем такие прекрасные стихи, что лучше их, наверное, нет на свете. Но вот Нина Николаевна кончила читать и говорит:
— А теперь спрашивайте, не стесняйтесь о том, что вам не понятно и что вы хотели бы знать.
Но мы, конечно, стеснялись и сперва молчали. Первый расхрабрился Вовка, поднял руку и спросил, что значат слова «твоих оград узор чугунный». И Нина Николаевна объяснила нам, что в Ленинграде много садов и парков и окружают их очень красивые ограды. Они и тогда были, когда Пушкин писал эти строки, и теперь стоят.
А потом и другие вопросы пошли. Я спросила: стои́т ли сейчас «Медный всадник», не разбили его фашисты бомбами?
И Нина Николаевна ответила: