Передай мне привет из далекого, доброго города,
Из той жизни другой, где вдвоем означало «всегда»,
Где есть слово «сейчас», где судьба пополам не расколота.
И где правит спокойная радость, а не суета.
Передай мне слова.
А не хочешь — пойди прогуляйся
По тем улицам синим, где шагали с тобой не спеша.
Жизнь была словно танго,
а теперь вот скользит в темпе вальса,
Осторожно и бережно все надежды на свете круша.
Я хочу в этот город.
В это небо тугое, сквозное,
В бесконечность бесед и в безбрежность дороги любой.
Хочешь знать, как живу?
Улыбаюсь. Не плачу. Не вою.
Забываю про радость, про сомнения и про любовь.
Нет таких расстояний, которых забыть невозможно.
Нет таких расставаний, которые не навсегда.
Передай мне привет. Это, в сущности, вовсе не сложно.
Расставанья в любви — это допинг. Живая беда.
Я пойду по дороге.
А что мне еще остается?
Танцевать этот вальс. И опять наслаждаться бедой.
Уходящая жизнь виноватой улыбкой коснется,
И уйдет навсегда в этот город прекрасный, воздушный,
чужой…
Да не было никакого города! Все придумал. Все — кроме чувств и предчувствий. Они были. Они били в меня, и я пытался обороняться от них, как мог.
Они предательски выскакивали из меня именно когда я писал в рифму. Как-то сами собой. Непроизвольно и радостно. А все остальное время делали вид, что их нет.
Чувства и предчувствия похожи на подростков, которые до поры прячутся в себе, делают вид, что их нет, в заточении затихаряются, смирные и незаметные, чтобы однажды выскочить на свободу и все разнести…
Я пытался разговаривать с Юлей. Задавал какие-то нелепые вопросы. Произносил глупые монологи про понимание и непонимание.
Юля лениво спрашивала, думая о своем:
— Тебе что-то не нравится? Что-то не так? Что? Скажи. Давай обсудим.
Я взрывался:
— Мне не нравится, что ты спрашиваешь, что мне не нравится. Раньше ты так не спрашивала.
Юля вздыхала:
— Ты же знаешь, что со мной произошло. Сколько я пережила всего. Я изменилась, конечно. А как ты хотел?
— Я тоже пережил, — зачем-то буркал я.
Юля не отвечала.
Она стала холодной. Моя Юлька! Раньше она бывала разной: спокойной, взбалмошной, даже истеричной. Но никогда — холодной.
А теперь…
Я чувствовал себя лишним. Мне казалось… Да что там казалось! Я был убежден, что раздражаю ее.
Она не срывалась… Уж лучше бы срывалась.
Она не кричала, не повышала голоса… Уж лучше б кричала, было бы естественней.
Она просто смотрела холодным взглядом сквозь меня.
И я мог бесконечно убеждать себя в том, что я все это придумал-надумал, но я предчувствовал: так долго продолжаться не может. Никакие прочные отношения не ломаются вдруг. Даже если кажется, что вдруг — это ошибка.
Всегда сначала все случается внутри — и поломка, и постройка.
Вначале все ломается внутри. Но, если ты живешь с этой поломкой — будь уверен, что снаружи обязательно произойдет что-нибудь, что подтвердит этот внутренний слом.
И оно произошло. Банально, как в каком-нибудь дурацком кино.
— С мужем у меня проблемы, потому что он очень безответственный. Раньше это как-то не так заметно было, а теперь — просто кошмар. Мы двадцать лет вместе. Женились по любви. И жили хорошо. Раньше. У нас двое детей. Они все отдельно живут, хотя созваниваемся постоянно, общаемся. Но живем отдельно. Пока с детьми жили — хорошо было. А теперь…
Активная. Абсолютно уверенная в своей правоте. Выглядит явно старше своих лет. В молодости была хороша собой. И до сих пор, судя по всему, верит в свою неотразимость.
— Вот ничего он не делает, что я его прошу. Главное, говорит:
— Куплю картошку.
И забывает.
Я прошу:
— Родной, вымой пол на кухне.
— Ага, — отвечает так.
Он теперь все время так отвечает: «Ага». И не моет.
Приходится ему все время замечания делать. — Часто?
— Говорю ж: все время. А как по-другому?
Безответственный потому что…
Вот вчера прошу:
— Почисти картошку.
Говорит:
— Ага.
И не чистит! Как же такое возможно, а? Говорит «ага» и не чистит! Ну, безответственность, как еще назвать?!
— А вы уверены, что каждую вашу просьбу он беспрекословно должен исполнять?
— А как? Я же правильное прошу. Не лишь бы что. Попросили? Сделал. Свободен. Не так разве? А то — ага да ага.
— А муж вас просит о чем-нибудь?
— Он? Меня? А чё меня просить? Я сама все сделаю, что надо. Что меня просить? Да мы вообще разговариваем как-то… Как сказать?.. Не постоянно. То есть разговариваем, конечно. Но не постоянно.
— Ругает вас?
— Он? Меня? За что же? Я все правильно делаю. Вы не понимаете меня? Это же он безответственный. И ленивый. Нет, так-то он хороший, но ответственности никакой. Вот никакой вообще! Тяжело с ним…
— Двадцать лет прожили… И вы всерьез считаете, что вашего супруга можно переделать?
— Конечно! Я же про правильное ему говорю. А он — безответственный очень. Вот и все. А вы считаете — нельзя? А что же тогда делать? Разводиться с ним даже и не думаю — жизнь, считай, прожили, детей вырастили хороших. Но он должен быть ответственный. Попросили? Сделал. Свободен. Разве трудно так?
Если, конечно, он не переделается, будет трудно. Но я думаю: почему бы ему не переделаться? Я ж прошу все правильное.
Я должен был прилететь утром. А успел сделать дела раньше и решил вернуться вечерним самолетом.
Не сказал об этом Юльке.
Врал себе, что хочу явиться сюрпризом, даже цветы купил в аэропорту как доказательство самому себе, что — да, предполагался именно сюрприз, другими словами: радость предполагается.
Но я же на самом деле понимал: это была просто проверка. На самом деле я хотел ее застукать, потому что устал от своих предчувствий.
Я любил какую-то другую Юльку, прежнюю. Та, моя Юлька, погибла в автомобильной катастрофе.
А эту жизнь с женщиной с холодным взглядом надо заканчивать. Просто у меня никогда не хватит сил сделать это самому.
Может быть, конечно, мужчины и сильный пол. Где-то там. В чем-то там. Но во всем, что касается любви, мы слабаки. Женщины куда сильнее нас в том, что касается любви.
Потому что они самодостаточней. Мужчина больше нуждается в даме, чем дама в кавалере.
Они не умирают от одиночества. Они придумывают себе всякие развлечения: ходят в кино и театры, на лекции и выставки, устраивают девичники и прорываются на тусовки.
Они могут ходить по парку и радоваться природе. Они умеют получать удовольствие от покупки подарка подруге на день рождения. Они ходят на экскурсии, что уже совсем невозможно себе представить.
А что есть у нас? Работа — да и все. И если она не захватывает целиком, то — все, шандец.
Мы, мужики, пользуемся жизнью. И на этом основании считаем себя сильным полом.
А они жизнь любят. Они же рождают жизнь, потому и любят ее.
Женщины любят жизнь как свое собственное дитя. Как мать находит радость в каждом шаге, каждом жесте своего ребенка, так и женщина находит праздник в каждом проявлении жизни.
— Чем бы тебя порадовать? — спрашивает она мужчину.
И мужчина задумывается.
Водка? Футбол? Вымученные все какие-то восторги.
А она восклицает:
— Мне бы босоножки новые к платью…
А потом радуется этим босоножкам, своим подругам о них рассказывает и веселится.
Утром надевает их и кричит:
— У меня есть новые босоножки!
Вы видели хоть одного мужика, который бы заорал, счастливый:
— У меня есть новые ботинки!
Они умеют любить жизнь.
И просто — умеют любить. Любовь — это женская история. В любви они нами командуют. Все решительные шаги совершают они.
Или они — опять они! — заставляют нас совершать эти самые решительные шаги.
Я вошел в наш двор. И не увидел, а сначала почувствовал.
Потом увидел машину.
Было темно. Тусклый свет фонарей чего-то там отбрасывал.
В машине было двое: мужчина и женщина.
И снова я не увидел, а почувствовал: Юлька.
Почему-то первое, что я сделал — выбросил букет. Ненавижу выглядеть смешным.
Я просто разжал пальцы, и цветы упали на асфальт.
Я подошел поближе. Я совершенно не боялся, что меня увидят. Я просто не думал об этом.
Я вглядывался в машину, сощурив глаза.
Видно было плохо. Из темноты появлялась голая Юлькина грудь, потом голая нога.
Было ощущение, как будто свет выхватывает все это. Как в кино.
Я не знал, что делать. Я не понимал, как это прекратить.
И еще мне почему-то стало невероятно стыдно за все, что я видел.
Я достал телефон и набрал ее номер.
Мне никто не ответил.
Тогда я поднял букет — зачем я это делал? кто мне объяснит? — и букетом постучал в ветровое стекло.
Они не обратили на меня никакого внимания.
Я выбросил букет и постучал уже кулаком.
И Юлька увидела меня.
Я готов поклясться, что видел ее огромные испуганные глаза. Хотя по всем законам физики и чего-то там еще это было совершенно невозможно.
А потом я зачем-то стоял и ждал, пока она выйдет из машины.
Я не уходил, не убегал, не орал, не бил по автомобилю.
Я просто стоял и ждал.
Она вышла, бросила мне: «Привет!» и пошла к нашему подъезду.
В квартире она начала произносить слова — много, очень много слов.
Она говорила, что после болезни ей стало казаться, что она теперь никому не нужна и не интересна; что она чувствовала, как изменилось мое отношение к ней; что ее душа и тело требовали доказательств того, что она — женщина; что ей просто необходимы доказательства того, что ее можно если и не любить, то хотя бы хотеть, и что я — ты! ты! ты! — не даю ей этих доказательств; что этот человек в машине — совершенно случаен в ее жизни; что у них ничего не было, они просто целовались в машине и тискались — она так и сказала «тискались», я почему-то очень хорошо запомнил это слово; что она совсем не знает, как теперь жить, и что я должен ей помочь это понять; что ей нужны доказательства того, что она — женщина, что без них ей дальше не жить, и что я должен давать ей эти доказательства, а я не даю…