– Старый паразит! – не с гневом, а с каким-то иным, большим, сильным чувством говорит Трубников. – Твои сыны за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь? Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?
И тут раздается какой-то странный, тонкий, дрожащий звук. Пелагея Родионовна плачет, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико, мелкие как бисер слезы катятся из-под темных очков. Надежда Петровна ласково обнимает ее за плечи.
Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался, снова полез за кисетом.
– Ну, как знаешь. – Будто потеряв интерес к разговору, Трубников поднялся из-за стола и протянул старику котомку.
– Постой! – говорит старик, откладывая свои пожитки. – Ответь мне: как ты нас разгадал?
– У меня отроду нюх на симулянтов, – усмехнулся Трубников. – А потом – уж слишком метко ты индюку по клюву съездил. Суду все ясно!..
– Серьезный ты человек, Егор Иваныч, – с суровой приязнью говорит старик. – Ты у меня в доверии. Иначе нас никакой силой не удержишь. Мы, знаешь, свечным салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, – впервые обращается он к жене.
– Как скажешь, Игнат Захарыч, – робко улыбнулась старушка. – А я согласная.
Трубников подозвал к себе Надежду Петровну.
– Ступай с Прасковьей контору прибрать. Мы их туда поместим.
– А контора?
– Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла.
Надежда Петровна выходит из дома. Тотчас из-под крыльца вынырнул пес, завертел от радости хвостом.
Багровый закат охватил небо. И на этом багрянце далеко за деревней с удивительной четкостью вырисовывается на взлобке холма силуэт коровьей упряжки и двух женщин. И уж не печалью, а силой, торжеством человеческой воли веет от этой картины.
Полустанок. На теневой стороне стоит коньковский «выезд». Копчик жует сено, Алешка дремлет на козлах. Рядом с полустанком идет строительство водонапорной башни. Оттуда отъезжает полуторка с гремящими бортами. Наперерез грузовику выходит Трубников с поднятой рукой.
Грузовик тормозит, из кабины выглядывает остроглазый шофер.
– Подбросишь в Коньково?
– А тебе зачем? – подозрительно говорит шофер. – Ты же при своей карете.
– Да не меня – наши коньковские мужики с двенадцатичасовым приедут… Цельная артель!
– На мадерку будет?
– Не обижу…
– Порядок, – усмехнулся шофер. – Живи, пока живется, о счастье думай иногда, выпивай, когда придется, а веселись всегда! – продекламировал он и, развернувшись, поставил грузовик рядом с коньковским тарантасом.
Слышится гудок паровоза.
Рабочий поезд медленно приближается к пустынной платформе. С площадки одного из вагонов неловко спускается задом наперед какая-то бокастая тетка с бидонами.
Тревога и недоумение на лице Трубникова.
Еще один пассажир сходит с поезда, напутствуемый шутками и дурашливыми криками вагонных дружков. Это парень лет двадцати двух, в пиджаке, брюках, заправленных в яловые сапоги, военной фуражке, в распахнутом вороте виднеется треугольничек морской тельняшки. За плечами у парня завернутая в рогожу пила, в руке ящик с инструментами. Поравнявшись с Трубниковым, парень уловил странно-пристальный взгляд незнакомого пожилого человека.
– Чего уставился, папаша? – говорит он развязно. – Или на мне узор наведен?
– Ты не с Конькова будешь? – спрашивает Трубников.
– Хоть бы и так, Как ни странно! – ответил парень. – А ты, видать, из оркестра, которым меня встречать должны?
– Почему один? – резко спросил Трубников.
– Никак, председатель? – хлопнул себя по лбу парень и протянул Трубникову руку. – Маркушев Павел Григорьевич, как ни странно.
– Где же остальные? – угрюмо спрашивает председатель.
– Еще наряд не закрыли, – уклончиво отвечает Маркушев, – погодить придется…
– Ты со мной не хитри! На разведку, что ль, прибыл?
– Может, и так, а может, личную жизнь уладить, – независимо говорит Маркушев. – А коли начистоту: сомневаются мастера, как бы осечки не вышло.
Они идут через площадь.
– Не огорчайтесь, папаша, – добродушно улыбается Маркушев, глядя на опечаленное лицо Трубникова. – По стопочке примем? Я угощаю.
– Ты вроде довольно наугощался, – неприязненно отзывается Трубников.
– Все в норме… как ни странно.
Они подходят к экипажу.
– Алеха! – обрадовался Маркушев земляку. – Как она, ничего?
– Ничего…
– Дай петушка – будет хорошо!
Маркушев кинул Алешке руку, а Трубников отходит, чтобы расплатиться с водителем грузовика.
– Рейс отменяется. Получай за простой.
– Обижаешь, хозяин!
– Алименты, что ль, платишь?
– Один я, как Папанин на льдине, – обиделся шофер.
– Ну и хватит с тебя.
Трубников садится рядом с Маркушевым, и экипаж, заскрипев всем своим расхлябанным составом, загрохотал по булыжной мостовой.
– Силен фаэтон, как ни странно! – хохочет Маркушев. – Прямо для музея!
– Может, он еще и будет в музее, – серьезно отвечает Трубников. – Слушай, Маркушев, мы агитацией не занимаемся, а мужикам отпиши: могут крепко прогадать…
– Это на чем же? – Маркушев закуривает длинную папиросу и откидывается на сиденье.
– Мы большую стройку планируем. Своих мастеров не будет – чужих подрядим…
Маркушев сожалеюще-насмешливо глядит на Трубникова. За последние горячие месяцы Егор Иваныч сильно пообносился. Заботами Надежды Петровны на нем, правда, все цельное, но истершееся до основы, штопаное, латаное, сапоги стоптаны, сбиты. К тому же у него опять болит ампутированная рука, и он ухватился за культю здоровой рукой. Вид у председателя далеко не блестящий.
– Как ни странно, а все же странно, – резвится Маркушев, пуская голубые кольца. – С каких же это достатков, папаша? Штаны заложишь?
Трубников, прищурившись, разглядывает парня.
– Я так прямо и напишу ребятам; мол, колхоз голь-моль ставит вам ультиматум! – Маркушев хохочет, довольный собственным остроумием.
– Веселый жених у твоей невесты, – как-то удивительно спокойно, глядя на Маркушева, произнес Трубников.
Тарантас приближается к Конькову. Дорога прорезает березовый редняк. Маркушев безмятежно дымит в мире с самим собой и окружающим тихим солнечным простором. Трубников молчит задумавшись.
По правую руку, за березами, на луговине, поросшей густой травой, мелькает фигура косаря в синей рубахе.
– Это что еще за ударник полей? – очнулся Трубников. – Стой, Алешка!..
– На кой он нам сдался? – спросил Маркушев.
– Ворюга! Колхозную траву валит. – И, спрыгнув с тарантаса, Трубников устремляется к косарю.
– Шебуршной он у вас! – благодушно посмеивается Маркушев.
– Да, такой чудик! – соглашается Алешка, но, будь Маркушев проницательней, он бы уловил, что шутка возницы целит вовсе не в Трубникова.
– Мать честная! – вдруг с ужасом произнес Алешка. – Да ведь это папаня!..
На опушке рощи сошлись Трубников и Семен.
– Под суд захотел? – опасным голосом произносит председатель.
Семен, не обращая внимания, действует косой. Валятся через сизо-голубой нож сочные стебли травы.
– Кончай, слышь?!
– А корову мне чем кормить?! – орет Семен, размахивая косой. – Корова – не человек, она жрать обязана!
– Отработаешь на косовице – получишь сено…
– На том свете угольками! Пшел с дороги!
– Тогда коси, где положено!
– Там сухотье! Захватили всю землю, дыхнуть негде! – Он вновь заносит косу.
– Не дам! – Трубников становится прямо под косу.
Их взгляды, полные ярости, скрещиваются.
– Хоть и брат ты мне, хоть и родная кровь!.. – затряс губами Семен и пустил острый нож прямо по щиколоткам Трубникова. Тот успевает подпрыгнуть. Ударом ноги Трубников ломает рукоять косы. Семен бьет Трубникова. Начинается жестокая драка.
С дороги видны фигуры дерущихся. По направлению к ним бегут Алешка и Маркушев.
Трубников вышиб из рук Семена сломанную косу и закинул ее подальше от себя. Подбежавшего Алешку отшвыривают, как кутенка.
Когда же подоспел Маркушев, драка внезапно кончилась. Сбив Трубникова с ног, Семен нагнулся над ним, чтобы половчее стукнуть, и тут страшный удар в живот поверг его на землю. Он попытался встать, но еще один удар левой в скулу окончательно решил его боеспособности.
Трубников отходит в сторону и, зачерпнув воды из лужицы, ополаскивает лицо.
Семен медленно, держась за живот, подымается.
– Что накосил – сдашь Прасковье на скотный двор, – холодно говорит Трубников. И Алешке: – Подсобишь отцу. Мы сами доберемся.
Он идет прочь вместе с Маркушевым, но вдруг поворачивается и подходит к Семену.
– Долг за избу ты мне сегодня вернешь, – говорит он негромко, но очень выразительно. – Понятно? Иначе – раздел, ломать буду…
Семен ничего не отвечает, лишь бросает на Трубникова взгляд раненого зверя.
Трубников нагоняет Маркушева.
– Мы с Семеном с детства любили на кулачках биться, – говорит он, – но в деревне болтать об этом не обязательно.
– Слушаюсь, Егор Иваныч! – каким-то новым голосом отвечает Маркушев.
Под вечер. В доме Трубниковых. Борька что-то рисует с альбома
Никогда, никогда не сольются
День и ночь в одну колею.
Никогда не умрет революция,
Не закончив работу свою…
– тихо напевает Трубников.
Он ходит по избе, держась за культю. У него, видно, опять болит рука и всякие мысли одолевают. Проходя мимо печи, он прикладывает ладонь к ее чуть теплому боку и снова хватается за культю. Затем он подходит к Борису и заглядывает через плечо. Борька резко захлопывает альбомчик и не открывает до тех пор, пока Трубников не отходит от него. Надежда Петровна заметила эту сцену, и лицо ее болезненно скривилось. Трубников успокаивающе и намекающе кивает ей. Надежда Петровна берет пустые ведра и выходит из дома.
– Слушай, Борис, – обращается Трубников к пасынку. – Неладно у нас получается. Ты на меня волчонком глядишь… а мать переживает.