Стиснув зубы, глядит Трубников, как ураган уничтожает нелегкий труд людей.
– Не горюй, Егор Иваныч, – слышится голос подошедшего сзади Игната Захарыча. – Бог даст, завтра вёдро будет, мы клеверок обратно просушим и застогуем накрепко.
– А коли дождь зарядит, сеногной!.. Пропал год… Опять бескормица, падеж, все сначала начинай…
– Да хватит тебе!.. Раз буря – значит, скоро распогодится.
– Твои-то не повалило?
– Зачем? Стоят как вкопанные.
– Вон за балкой тоже стоят.
– Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.
– То-то и оно!.. Колхозное – чужое, а свое, кровное – свадьбу сыграть… – горько говорит Трубников, и тут страшный удар грома раскалывает небо.
Яростно хлынул ливень.
По окнам стекают последние капли дождя. Гроза прошла, снова светит солнце, июньский вечер еще светел, хотя солнце спустилось к горизонту.
Трубников и Борька рассматривают наброски для стенда.
– Хорошо, – говорит Трубников. – Все в подробности, только башня тут зачем?
– Это не башня, а голубятня.
– Зачем?
– Голубь-то – почтовая птица. Над почтой голубятник – в самый раз.
– Идут! – слышится взволнованный голос подошедшей к окну Надежды Петровны.
К дому Трубникова приближается шумная толпа. Впереди шагает Павел Маркушев в темном костюме и белой сорочке, рядом с ним молодая в светлом длинном платье с фатой и ромашковым венком на голове. За ними выступают родня и гости, среди всех выделяется дородством старший брат Павла – уральский сталевар.
Люди идут, приплясывая, отбивая дробца. Из середины толпы вырывается пронзительное обращение:
Ты воспой, ты воспой
В саду соловейко…
А раскатистый бас отвечает:
Эх, я бы рад тебе воспевать.
Эх, мою го-о-лосу не хвата-ат.
Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя…
Одни слова путались с другими, все ухало, охало, ахало.
– Видишь, ты не пришел, и свадьба сама тебе честь оказывает, – говорит Надежда Петровна.
– Нужна мне такая честь! – зло отвечает Трубников. – Коль зарядят дожди – сеногной, все прахом пойдет!
Свадьба приближается к дому.
– Выйди на улицу, неудобно, – просит Надежда Петровна.
– А ему удобно мне в лицо глядеть?
– Нельзя так, Егор, надо быть добрым!..
Трубников как-то странно – нежно и насмешливо – смотрит на жену.
– Да, надо быть добрым… Ведь нам одной жизнью жить, верно? Со всеми свадьбами, родинами, крестинами, радостями, горестями… И сколько же, скажи, будет дрянного, нелепого, мешающего, если не быть хоть раз по-настоящему добрым!
Он выходит на крыльцо, Надежда Петровна следует за ним.
– Егор Иваныч, мы за вами! – В голосе Павла смущение, неуверенность и радость.
Трубников молчит.
– Такая незадача! – Павел делает грустное лицо, но против воли глаза его ликуют. – Прямо несчастный случай, да мы завтра наверстаем!
Умоляюще и нежно смотрит на Трубникова невеста, с веселой надеждой – брат-сталевар.
– Мразь! – громко говорит Трубников Павлу Маркушеву. – Раз ты коллектив обманул, нет тебе ни в чем веры. Я бы подумал на твоем месте, – он глядит в помертвелое лицо молодой, – стоит ли с таким судьбу вязать. – И, повернувшись, возвращается в дом.
Он входит в дом и садится возле кухонного окошка, глядящего на огороды: верно, нелегко и непросто далась ему эта беспощадная доброта. Мягко ступая, к нему подходит Надежда Петровна.
– Ох и одиноко тебе будет, Егор, – говорит она печально.
Трубников молчит.
– Может, это и сила в тебе, что ты так можешь… Только надо ли? Надо ли так с людьми? Ведь нонешний день им на всю жизнь запомнится.
– Я и хочу, чтобы им он запомнился на всю жизнь, – тихо отвечает Трубников. – Ну, мать, раз нам свадебных пирогов не есть, собери-ка поужинать!
В доме Маркушева негромко и невесело под «Милку дорогую» справляют свадьбу. Захмелевший Павел сидит за столом в палисаднике. К нему склонился Семен Трубников.
– Осрамили тебя на весь свет, – говорит он Павлу. – Разве это дозволено?
– И за что? – с хмельной обидой бормочет Павел. – Ну, ошиблись, поправимся…
– А ему люди – тьфу, лишь бы себя выставить!
– Ладно брехать-то! – вмешивается скотница Прасковья. – Он обо всех нас думает.
– Молчала бы, верная Личарда! Вот попомните, ему за ваш труд и пот новые награды выйдут, а вам – сказки о светлом будущем.
– Мы так несогласные… – крутит головой Павел. – Я уйду… И Лизаху заберу… А коли она не того… я один…
– Ладно чепуху молоть! – обрывает его старший брат.
– Я серьезно… Он, гад, мне в душу наплевал!
– Наш взводный тоже гад хороший был, – говорит сталевар. – А ведь мы не дезертировали и в атаку шли за этим взводным.
– Молчи, блокнот-агитатор!
Появляются захмелевшие бабы, волоча за собой Лизу.
– Горько! – орут гости. – Горько-о!
«Так будет» – эта крупная надпись венчает Борькин рисунок, набитый на доски и установленный против строящегося здания конторы.
У стенда остановились две молоденькие колхозницы. Они рассматривают рисунок, переглядываются и прыскают. К стенду приближаются Трубников с Игнатом Захарычем.
– Видал, заинтересовались! – удовлетворенно говорит Трубников.
Но тут и девушки заметили председателя. Смущенно, испуганно охнув, они пустились наутек.
– Чего это они? – удивился Трубников.
Но, подойдя к стенду, он краснеет от гнева.
Через весь рисунок, который он частично загораживает своей фигурой, тянется другая надпись: «Когда рак свистнет… твою мать».
– А каждую стеночку еще в особь изукрасили, похлеще иного забора, – сокрушенно говорит Игнат Захарыч.
– Да, выражено недвусмысленно…
Трубников приходит домой, где застает Надежду Петровну.
– Знаешь, как стенд испохабили?.. – начинает он.
Надежда Петровна прикладывает палец к губам и кивает на закуток.
– Плачет? – шепотом спрашивает Трубников.
– Не знаю…
Трубников проходит в закуток. Мальчик лежит плашмя на койке.
– Ну, Борис, это не по-солдатски…
Борька поднял измятое подушкой сухое, бледное лицо.
– Чего вам, дядя Егор?
– Прости, мне показалось, что ты того…
– Нет… Я просто думаю.
– О чем?
– Почему люди такие злые? Ведь это же хорошо, что мы с вами придумали? И нарисовано хорошо, правда?
– Хорошо, да только не ко времени. Поторопились мы…
– Почему?
– Дай голодному вместо хлеба букет цветов, он, пожалуй, тебя этим букетом по роже смажет… Еще дыры не залатаны, раны не залечены, а мы уже вон куда махнули. И у людей недоверие, злость – может, мы просто брехуны, обманщики… А люди не злые, не надо о них так думать.
Входит Надежда Петровна, ставит на столик крынку с молоком.
– Попей холодненького, – говорит она сыну, затем Трубникову: – Ты хоть сыми завтра эту срамотищу.
– Что? Да ни в жизнь! Если на такие плевки утираться, вся дисциплина к черту пойдет.
– И кто же это сработал? – вздохнула Надежда Петровна.
– Разве важно кто? Важно, что все это молча одобрили…
Возле конторы собрались колхозники. Теперь видно, как за минувшие месяцы вырос людской состав колхоза. На бревнах и просто на земле удобно расположилось несколько десятков мужиков, баб, парней и девушек. Отдельной группой держатся старики: Игнат Захарыч с женой, Самохины, скотница Прасковья. Кучно разместились недавно вернувшиеся в колхоз плотники. Их сразу заметно по городской одежде, легкой отчужденности и по любовно-преданным взглядам, какие бросают на них жены.
Трубников стоит перед собравшимися, за его спиной картина светлого коньковского будущего со всеми комментариями.
– …Не за свое дело взялись, братцы, – говорит Трубников. – Вы что, думали меня удивить? Меня, который обкладывал целые батальоны? Я матом вышибал из людей страх и гнал под кинжальный огонь на гибель и победу! А ну, бабы, закрой слух! – гаркнул он.
И женщины поспешно кто чем – ладонями, воротниками жакетов, платками – прикрыли уши и словно обеззвучили мир. Мы видим лишь, как открывается и закрывается рот Трубникова. Но вот он замолчал, и мир снова стал слышим.
– Ну, хватит, – сказал Трубников.
Утирая слезу, бывший слепец Игнат Захарыч проговорил умиленным голосом;
– Утешил, Егор Иваныч, почитай, полвека такой музыки не слыхивал!
– Задушевная речь, – подтвердил Ширяев.
– Ладно, товарищи, шутки в сторону! – продолжает Трубников. – Все, что нарисовано здесь, не блажь, а наш с вами завтрашний день, и вы его загадили, осрамили, опохабили. Это, коли проще говорить, наш строительный план. То, что вы, товарищи вновь прибывшие… – он повернулся в сторону артельщиков, – должны будете строить…
– К вам вопрос, товарищ председатель! – крикнула старуха Самохина. – Когда, к примеру, все эти чудеса на постном масле ожидаются?
– Эго от нас самих зависит. Ну, скажем, лет через десять.
– Вона! Да мне за седьмой десяток перевалит!
– А Кланя, твоя внучка, если ее сопли не задушат, только в возраст войдет, как раз десятилетку кончит нашу, коньковскую.
– Скажите, Егор Иваныч! – крикнула молодая колхозница Нина Васюкова. – Мы правильно поняли, что с колоннами – этот клуб?
– Правильно. Будущей весной заложим.
– А напротив чего?
– Общественная столовая. Не через год, не через два, а войдем в силу – построим!
– До чего у нас народ доверчивый! – раздался звонкий, насмешливый голос Полины Коршиковой. – Им сказки рассказывают, а они губы распустили!
– Правда, что-то не верится! – поддержал кто-то.
– А когда вам верилось? – говорит Трубников, и непонятно, горечь или насмешка в его тоне. – Говорил; подымем коров – не верили. Говорил; дадим аванс – не верили. Говорил: соберем народ в колхоз – не верили… Ты, Полина, про сказки плетешь, а давно ли тебе сказкой казалось, чтобы твой разлюбезный супруг Василий на колхозный кошт вернулся? Вот он, сидит на бревнах, новые штаны протирает. Вспомните-ка лучше, что тут весной было, а потом оглянитесь!