В нем появилась большая уверенность, а в отношении к Трубникову – почтительная свобода.
– На щите или со щитом? – с улыбкой спрашивает Алешка.
– Отбился, – устало отвечает Трубников.
Машина трогается.
– Скажи-ка, Алешка, для чего существуют колхозы?
– Как – для чего? – Алешка удивленно смотрит на Трубникова. – Чтоб хлеб растить, чтобы люди сыты были…
– Вот и я так думал, – усмехнулся Трубников.
Вездеход Трубникова катит по улице Конькова.
Несмотря на снег, дождь, слякоть, разительно приметно, как изменился облик деревни, как она выросла, раздалась вдаль и вширь. Дома один к одному, под железом, с тугими плетнями палисадов, вдалеке высится каменное нарядное здание достроенного клуба, еще Дальше – сложенная из белого кирпича школа.
Вездеход подвозит Трубникова к его дому.
Трубников входит в кухню. Навстречу ему из второй горницы появляется Надежда Петровна. Годы не отразились на ее статном облике. Лишь тревога, сквозящая во взгляде, несколько нарушает впечатление спокойной величавости, какой веет от красивой, моложавой женщины, счастливой в материнстве, в любви, во всем, чем может наградить жизнь человека.
– Как Максимка? – тревожно спрашивает Трубников жену.
Вместо ответа Надежда Петровна судорожно прикрыла рот концом шейного платка. И вмиг сдуло с нее пыльцу позднего очарования – она будто разом постарела.
– Жар у него!.. Под сорок накатило!..
Они выходят в другую комнату и смотрят на спящего мальчонку. Слипшиеся от пота волосы разметались по подушке, от лица несет жаром.
– Доктора вызвала?
Она махнула рукой.
– В Москву он уезжает…
Ничего не сказав, Трубников быстро выходит из горницы.
Трубников идет через улицу, неловко натягивая на плечи пальто. Погруженный в свои мысли, он почти столкнулся с дородной, румяной бабой, Мотей Постниковой. За спиной у Моти мешок, в котором ворочается и порой повизгивает молочный поросенок – вечная Мотина забота.
– Никак ослеп, председатель?! – радостно вскинулась Мотя.
– Извини, Матрена, – рассеянно проговорил Трубников, продолжая свой путь.
Мотя устремилась за ним.
– Мальчонка-то ваш как, Иваныч?
– Температурит, – отмахнулся Трубников от докучной бабы.
– Врача хорошего надо! Наш-то Валежин – фасона пуд, а толку грамм!
Но Трубников уже взбежал на крыльцо дома, где живет сельский врач Валежин. Он проходит из сеней в черную горницу, посреди которой стоят два перевязанных ремнями чемодана – большой и маленький, – а также клетчатый саквояж. Со свертком в руке из другой комнаты выходит Валежин, молодой, длинновязый, белокурый парень в свитере и модных брючках, и кричит кому-то незримому:
– Ведьма Иванна!
С печи свешивается голова старухи с темным горбоносым лицом и узким ртом об один зуб.
– Ведьма Иванна, образцовая сестричка так и не открывшейся больницы, молись за отрока Сергия, оставляю тебе лыжный костюм и сподние, шерстяные, почти целые… – Валежин швыряет сверток на лавку и тут замечает Трубникова. – Привет!
– Дезертируешь, Валежин? – бешеным голосом говорит тот.
– Меня гнусно надули. Я согласился работать в больнице, а не в вонючей курной избе… Извини, Ведьма Иванна. Больницы нет и не предвидится.
– Больницу закончат к новому году, слово! Уже все оборудование заказано! Электротерапия у нас будет, Валежин, рентгеновский кабинет, зубодерня!.. – Похоже, что, увлекшись, Трубников забыл о причине своего визита.
– Пока я тут болтаюсь, воздвигнут свинарник на тысячу персон, птицеферма и парфенон для навоза, а где больница?
– Да пойми, Валежин, колхоз не обязан больницы строить, это дело района… Мы добровольно взялись!
– А мне-то что от этого?
– Вон как ты рассуждаешь! А ты сам помог стройке, ты хоть один кирпич уложил, вбил хоть один гвоздь?
– Я не каменщик, не печник, не плотник, не кровельщик, – говорит Валежин. – Я из другого цеха – хирург!
– Паразит ты, а не хирург! – со злобой говорит Трубников. – В Москву потянуло, небось пристроился. Ну и катись колбасой, нам такие не нужны!
Резко повернувшись на каблуках, он выходит из дома, громко стукнув дверью.
– Пришел, увидел, обхамил! – усмехнулся Валежин. – Ну, черт с ним Ведьма Иванна, рванем на посошок!
– Опять, что ль, «спиритус вини»? – ворчит старуха.
– За то, чтоб мне Коньково и во сне не приснилось! – провозглашает Валежин и, чокнув донышком своей стопки по старухиной стопке, духом выпивает спирт. – У, хам!
– Что?
– Хам, говорю, ваш Трубников.
– Ладно тебе. Мальчонка у него приболел, – заметила старуха – Поздний поскребыш… знаешь, как над такими трясутся?
– А чего же он не сказал?
– Видать, не захотел с шалопаем вязаться…
– Ведьма Иванна смотри, наследства лишу, – без улыбки, о чем-то задумавшись, произнес Валежин.
В дом Надежды Петровны с двумя чемоданами и саквояжем вваливается Валежин.
– Почему вы не позвали меня раньше? – говорит он недовольно. – Я опаздываю на поезд.
Хотя Трубников находится тут же, Валежин делает вид, что не замечает его, и обращается только к Надежде Петровне. Он ставит чемодан на пол посреди кухни, сбрасывает куртку и торопливо ополаскивает руки под рукомойником.
– Чистое полотенце! – бросает он. – Что с мальчиком?
– Простыл, поди. – Надежда Петровна подает ему рушник.
– На что жалуется? – резко прервал ее Валежин.
– Горлышко болит… Может, ангина…
– Диагноз мне не нужен! Температура?..
– Тридцать девять и семь…
Валежин проходит в комнату, где лежит маленький больной.
Появляется Алешка Трубников.
– Дядя Егор, за врачом поедем? – громко говорит он.
– Тс ты! – прикрикнул Трубников:
Алешка округлил глаза и на цыпочках вышел. С озабоченным видом вернулся Валежин.
– Боюсь, что это дифтерит, – говорит он. – Срочно нужна сыворотка, но в районе ее нет…
– А в горбольнице? – спросил Трубников.
– Конечно, есть.
Трубников тут же вышел.
Вездеход мчится в мартовскую черноту полей. Алешка давит на сигнал.
Поспешно отваливаются вправо, к обочине, возы с черным, прелым сеном, бестарки с навозом, грузовики. Трубников вцепился рукой в железную скобу…
Валежин достает из чемодана инструменты, белый врачебный халат. Закрывает чемодан и засовывает его вместе с другими своими вещами под лавку. Он явно распрощался с мыслью о скором отъезде.
– Вскипятите воду, – говорит он Надежде Петровне, надевая халат.
Вездеход мчится по улицам города. Подъезжает к старому зданию больницы и останавливается. Трубников быстро подымается по обшарпанным ступенькам, толкает тяжелую дверь.
Кажется, что время остановилось в доме Трубниковых. Надежда Петровна все так же мерно покачивается, сидя на лавке, будто отмеривает секунды своего мучительного ожидания. Но когда из другой комнаты вышел Валежин с тазом в руках, она мигом вскочила с лавки.
– Он больше не задыхается, – успокоительно проговорил Валежин и вдруг в порыве внезапной слабости прислонился к притолоке и закрыл глаза. Валежин быстро овладел собой. – Дайте крепкого чая и… выделите мне отдельную посуду…
По вечереющей размытой дороге мчится вездеход. Его заносит, выбрасывает к обочине, кажется, что он вот-вот опрокинется.
К баранке приникло широкое, бледное лицо Алешки Трубникова. Рядом с ним – старичок профессор Колпинский. Воинственно торчит клинышек бородки из-под бобрового воротника старомодной шубы на лире.
– Молодой человек, – обращается старичок к Алешке, – тише едешь – дальше будешь – правило не для вашего возраста.
– Опрокину, товарищ профессор, сами же заругаете! – огрызнулся Алешка.
– А вы думали, похвалю! И все-таки поднажмите.
Вездеход с воем устремляется вперед, ныряет в глубокую яму, огромная мутная вода ударяет в переднее стекло…
Изба бывшей хозяйки Валежина. С печи доносится легкое похрапывание. Тонко пискнула дверь, зажегся свет, с чемоданом в руках вошел Валежин. Старуха кубарем скатилась с печи.
– Свят, свят, свят! – забормотала крестясь.
– Не пугайтесь, Ведьма Иванна, это я. И пока еще во плоти, – проговорил Валежин. – Пришел помирать, а вас назначаю своей душеприказчицей… не волнуйтесь, наш договор остается в силе: сподники за вами…
Сырое серое утро. Рассвет медленно вползает в окна. Все отчетливее вырисовываются очертания предметов, наполняющих дом Трубникова.
Мы видим Надежду Петровну, окаменевшую в своем горе. Она сидит перед кроваткой сына.
Во дворе, под навесом, Трубников строгает доску, установленную в струге. Он строгает тяжело и неловко, сжимая рубанок своей единственной рукой. Капли пота, будто слезы, стекают по его притемнившемуся лицу…
С ночного дежурства в обычном драном, засаленном полушубке, треухе и толсто подшитых валенках, с берданкой за плечом бредет Семен. Подходит к плетню вокруг Егорова двора, с мрачным сочувствием глядит на трудную, неловкую работу брата.
– Подсобить? – проговорил с натугой.
Егор поднял голову и глазами показал: не надо, должен сам… Что-то былое, неискалеченное жизнью на краткий миг проскользнуло между двумя близкими по крови людьми. Семен понимающе качнул головой и медленно пошел прочь.
В избе, в той же позе, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, закоченела над кроваткой мертвого сына Надежда Петровна.
Трубников, кончив строгать, начинает сколачивать маленький детский гроб. Гвозди он держит во рту.
– Где я могу остановиться? – тихо спрашивает, входя под навес, старичок профессор.
– Остановиться? Зачем? – рассеянно говорит Трубников.
– Я задержусь здесь, пока доктор Валежин не будет вне опасности…
Лицо Трубникова сделалось сухим и мертвым.
– Доктор Валежин отсосал дифтерийные пленки у вашего сына, – так же тихо говорит профессор. – К сожалению, даже эта крайняя мера не помогла…
Жаркий июльский день. По правую руку от большака – старое деревенское кладбище, заросшее высокими травами, таволгами, шиповником. Двое людей стоят у низенькой мог