– Срочно… требуются… седые… человеческие… волосы… Вот это да!..
За его спиной послышался короткий смешок. Он обернулся и увидел девушку с чистым детским лицом и пышно застылой, слишком взрослой и модной прической.
– Не бойтесь, – сказала девушка. – Это же добровольно.
Гущин думал о чем-то своем и не понял обращенных к нему слов. Его взгляд стал растерянным.
– Вашей седине ничего не грозит, – чуть смущенно пояснила девушка.
– Хорошо хоть, что им не требуются человеческие зубы, ногти и кожа, – не понуждая себя ни к любезности, ни к остроумию, хмуро отозвался Гущин.
Страдальческая гримаса покривила лицо девушки, состарив его на миг.
– Простите, – сказала она – Это была плохая шутка. Я бестактная дура.
Гущин пристально посмотрел на девушку, в его светлых глазах появилась теплота.
– Да что вы! Я вовсе не узник фашистского лагеря.
– Правда? А мне показалось, что я заставила вас вспомнить о чем-то дурном и страшном.
– Бросьте, ей богу! Все в порядке. – Гущин улыбнулся. – А для чего им нужны эти волосы?
– Для париков. – Девушка тоже улыбнулась, она поверила, что не причинила ему боли.
– А я думал, для матрацев.
– Для матрацев?!
– Да. В немецких гостиницах над умывальником висит целлулоидный рожок, туда полагается сбрасывать вычески. Потом этими волосами набивают матрацы.
– Как мило! Как разумно! – Девушка передернула плечами. – И как отвратительно!
– Что б вывесить такое воззвание, – Гущин кивнул на стенд, – тоже надо обладать завидно ясным и нетревожным духом.
– А что же делать? Как играть почтенных академиков, школьных учительниц на пенсии, изящных маркиз и прочих светских дам в исторических фильмах, если не будет седых париков?
– Вы правы… – рассеянно отозвался Гущин.
Между ними настала та неловкая пауза, которая неизбежна в случайном уличном разговоре двух незнакомых людей, ничего не знающих друг о друге, сведенных ненароком безотчетной симпатией и вынужденных расстаться.
Девушка посмотрела на ручные часы и охнула.
– Вы торопитесь? – вдруг ринулся напролом Гущин. – Может, побродим по городу?.. Если у вас, конечно, есть время. Я тут в командировке, только зайду на студию, буквально на пять минут… – Он говорил быстро, сбивчиво, боясь, что его прервут. – А потом мы могли бы покататься на речном трамвае, посидеть в кафе или пойти в Летний сад…
Девушка не прерывала Гущина, она смотрела на него вроде бы с сочувствием.
– Как много всего сразу! Мы должны выполнить всю программу; прогулка, кафе, речной трамвай, Летний сад? Вы ничего не забыли? Еще можно подняться на Исаакия, съездить в Лавру и на Волково кладбище, а Эрмитаж, Русский музей, квартира Пушкина?
– Простите, – сказал Гущин смиренно и без всякой обиды становясь на подобающее ему место… – Это внезапное помрачение рассудка, со мной давно никто не заговаривал на улице. Мне вдруг показалось, что мир сказочно подобрел.
Лицо девушки притуманилось и вновь будто постарело.
– Зачем вы так? Я же не отказываюсь. Но мне тоже нужно на студию, и тоже на пять минут.
– Так идемте!.. Вам в какой отдел?
– В актерский.
– Вы?..
– Да, я именно то, что никогда не требуется на студии – актриса. А вы? Ума не приложу. Вы не подходите к студийной обстановке.
– Почему?! Судя по той же доске объявлений студия имеет дело не только с творческими работниками.
– Нет. – Девушка покачала головой. – Кино, как Бог шельму, метит всех, кто попадет в его орбиту. Студийный счетовод ближе к Олегу Стриженову, чем к другому счетоводу из какой-нибудь ЖЭК. Вы не киношник, вы серьезный и грустный человек, случайно попавший в страну лжечудес.
– Проще говоря, я инженер. По специальности катапультист. Меня прислали сюда по вызову группы «Полет в неведомое».
– Знаю, – сказала девушка. У них там все время катапультируются. Вы, конечно, москвич?
– Да, я заметил, ленинградцы мгновенно угадывают москвичей.
– Простонародный говор выдает, – засмеялась девушка. – Ну что же, мы уже знаем друг о друге в пределах анкеты для поездки, скажем, в Болгарию. Не заполнена первая графа. – Она протянула ему руку. – Поскурова Наталия Викторовна. Наташа.
– Гугцин Сергей Иванович.
Они обменялись рукопожатиями и вошли в вестибюль киностудии.
– Вам за пропуском? – спросила Наташа и гордо. – А у меня постоянный. Значит, встречаемся здесь через четверть часа.
– Послушайте, – остановил ее Гущин, – если вы не придете… не сможете прийти, это ничего. Я не обижусь. Я вам всю жизнь буду благодарен за встречу.
– Как странно вы говорите! За что вам меня благодарить?
– Вы были так добры… столько сделали для меня. Я не могу вам этого объяснить, – бормотал он растерянно.
– Но зачем же такой прощальный тон? Ведь мы же увидимся.
Гущин покачал головой.
– Да, да… Но в этих коридорах люди легко теряются…
– Я-то не потеряюсь! – засмеялась Наташа.
Она кивнула вахтеру, видимо, знавшему ее в лицо, и побежала по коридору помещения.
Гущин проводил ее взглядом, потом подошел к пропускной и протянул над барьером свой паспорт.
– Заявка есть? – спросил инвалид-охранник.
– Не знаю. Должна быть.
– Не вижу что-то…
– Я прихожу сюда уже пятый раз. Неужели вы меня не запомнили?
– Эдак я каждого могу запомнить… – начал скучным голосом охранник, но тут ему попалась заявка на Гущина.
Он долго и старательно выписывал, вернее, вырисовывал пропуск своей калечной рукой. Вокруг творилась обычная студийная жизнь. Престарелая актриса с рыжим шиньоном умоляла по телефону заказать ей пропуск: «Аркадий Сергеевич сам назначил встречу. Вы что-то путаете, милейший… Он хотел пробовать меня на Царевну-лебедь» – в грудном голосе актрисы звучали слезы.
Длинноволосый юнец сказал своему приятелю с тонким прыщеватым лицом; «Старик, лента, несомненно, удалась!»…
Дама в пенсне провела мимо вахтера двух испуганных школьниц с милыми, жалкими косичками – девочек влекли на жертвенный алтарь искусства…
…Инвалид-охранник протянул Гущину пропуск. Но тут же снова забрал и еще раз сверил с паспортом.
– Похоже, что у вас не киностудия, а термоядерный институт, – заметил Гущин.
– Это почему же? – не понял охранник.
– Такая у вас канитель с пропусками.
– Иначе никак нельзя! – убежденно сказал охранник. – У нас в прошлый год две рояли увели.
Гущин расхохотался, предъявил пропуск вахтеру и двинулся по коридору.
Толкнув дверь с надписью «Полет в неведомое», он оказался в святая святых съемочной группы – режиссерском кабинете. Тут было пусто, если не считать фанерного столика и одного стула Режиссер – высокий, седеющий красавец, выбросил из-за стола свое тренированное тело и приветствовал Гущина с тем ничего не значащим ледяным радушием на грани панибратства, которое столь характерно для киношников.
– Ну, как вы, дорогой, отбываете в родные пенаты?
– Отбываю. Пришел попрощаться и пожелать вам удачи. Если что будет нужно, немедленно дайте знать.
– Спасибо, спасибо! Вы нам так просветили мозги, что дальше некуда. Еще раз спасибо от всего нашего творческого коллектива, – и режиссер широким жестом обвел пустой кабинет.
Он не смог ограничиться простым рукопожатием, обнял Гущина на прощание и прижал его голову к своей гладко выбритой, атласной щеке.
Гущин пересек коридор и вошел в приемную директора.
– Здравствуйте, – сказал он секретарше. – У кого я должен отметиться и получить билет?
– Все у меня, – доброжелательно отозвалась величественная секретарша. – Что так быстро?..
– Мы все закончили.
– Все, все? – спросила она с привычной недоверчивостью.
– Все… Пожалуй, есть одно дело. Где у вас сдают седые человеческие волосы?
– Господь с вами! – замахала руками секретарша. – У вас такая красивая седина!
– У меня сегодня на редкость счастливый день, – сказал Гущин, – мне то и дело говорят добрые слова.
– Неужели вы так нуждаетесь в деньгах? – Впечатление было такое, будто она хотела дать Гущину взаймы.
Он рассмеялся.
– Я видел ваше объявление… А потом у меня случился один разговор, и мне захотелось напомнить себе о нем. Не обращайте внимания на мою болтовню.
– Какой-то вы сегодня странный!
– Я же сказал, что у меня счастливый день. А люди от счастья глупеют. Эго скоро пройдет.
Секретарша отметила ему командировку и протянула конверт с билетами.
– Вот… мягкая стрела.
– Спасибо. Всего вам доброго.
Гущин вышел в коридор. Он не торопился покинуть студию. На стенах висели фотографии, изображающие рабочие моменты съемок и сцены из знаменитых фильмов, некогда снятых студией. Гущин стал их рассматривать, осторожно продвигаясь среди заполняющих коридор непризнанных гениев. Наконец он отыскал то, что хотел; на одном из снимков, изображающих сельскую сцену, он обнаружил на заднем плане Наташу. Она была в жакетике, высоких сапогах, по брови повязана платком. Гущин долго вглядывался в ее совсем детское на снимке лицо. Затем рассмотрел другие фотографии, но нигде больше не нашел ее и вернулся к сельскому снимку.
Наконец он двинулся к выходу. Спустившись в вестибюль, он увидел сквозь мутноватые стекла входных дверей летний уличный мир, уже не принадлежавший студии, и невольно сдержал шаг.
– Это бог знает что! – услышал он задыхающийся, беспомощно-гневный голос. – Вы… вы просто старый авантюрист!
Перед ним стояла Наташа, ее темные глаза были огромными и полны возмущения и подступающих слез, а нижняя часть лица – губы с опустившимися уголками, сморщившийся подбородок – совсем старой.
– Я не верил, что вы придете, – пробормотал Гущин.
– Какой вы, ей богу!.. – сказала Наташа с досадой, но уже без гнева. – Вас, наверное, много обманывали?..
Гущин не ответил, пожал плечами…
…Он перенесся в свою московскую жизнь. Ночь. Он сидит над альбомом с изображением прекрасных зданий Ленинграда. Из прихожей донесся какой-то шум. Гущин поднял голову, прислушался. Впечатление такое, будто кто-то пытается открыть входную дверь. Но что-то случилось с замком, и желающий войти в квартиру начинает яростно трясти дверь. Гущин идет в прихожую и открывает.