Вот дубовую дверь с номером сорок два распахивает гранд-дама, древняя, как ящер, сморщенная, как урюк; из-за двери тянет вишневым пирогом и сыростью. Гранд-дама степенно выводит величавую подпись с вензелями, снисходительно кивает и запирается в своем двухэтажном пенале с наверняка затертыми обоями и окнами, наглухо закрытыми бархатными портьерами, – там она дрожащими артритными пальцами вскрывает конверт и вытаскивает любовное письмо от такого же древнего ящера (да, да), с которым делит сладкую горечь невозможности будущего последние сорок лет. Рубик цыкает велосипедным звонком и лихо мчит прочь от ящеров, их усохших соблазнов и вишневого пирога.
Железную дверь без номера открывает слепой мужчина: ему приходится вставлять карандаш в пальцы и прижимать руку к планшету, чтоб подпись была ровной. Мужчина рассеянно улыбается, немигающе смотрит поверх Рубика и норовит неловко погладить его по голове («славный малый, ты очень славный малый»). Рубик не считает себя славным, прикосновения слепца ему неприятны, зато можно беззастенчиво заглянуть за спину и жадно рассмотреть прихожую: темно-серые стены, густо увешенные женскими портретами и трофейными рогами. Все рога разные, женщина – одна: яркая брюнетка с капризными наливными губами, изогнутыми в презрительной усмешке. Мужчина осторожно берет в руки тяжелую коробку в крахмалистой упаковке, нежно ощупывает ее и трясет, снова улыбается: внутри гулко катается что-то надежное. Рубик засовывает нос еще дальше за порог и видит огромный холл. Его стены также плотно покрыты портретами и рогами – словно безумный мох, они уходят вверх, на второй этаж. Рубику нравится думать, что в коробке лежит большой костяной шар для боулинга – хозяин будет запускать его в пустой холл и доверчиво идти за ним на звук, потому что куда же ему еще идти. Железная дверь тихо щелкает языком, Рубик стоит перед ней еще минуту и уходит – сегодня коробка не будет открыта, он это знает.
Железные двери, деревянные, обитые дерматином (с поролоном и без) и со стеклянными вставками, с почтовыми ящиками и мутными глазками, медными табличками с именами и неряшливыми безымянными цифрами, богатые, бедные, надежные, худые – каждый день они открываются Рубику ненадолго и лишь для того, чтобы жадно выхватить коричневые свертки из его рук. Конечно, ему хочется прежде заглянуть в них, но откуда-то он и так знает, что внутри, а то что кроется за дверями, интересует его гораздо больше. Рубик воображает себе, как его приглашают в дом, предлагают присесть, выпить чаю, принимают пальто и фуражку, спрашивают имя, учится ли он, где его родители, есть ли у него девушка и был ли он уже в новом кинотеатре на площади, но дальше «хорошего дня» он никогда не заходил.
(Впрочем, однажды молодая женщина улыбнулась ему, принимая большой хрустящий сверток, и Рубик долго кружил по кварталу, дрожа от возбуждения и ударов брусчатки по колесам, пытаясь успокоиться, и думал: «там должно быть платье, пожалуйста, длинное шелковое платье», а через три дня снова увидел ее, выходящей из дома. На ней было шелковое платье (новое ли – непонятно, не разглядеть) и длинные перчатки, за локоть ее цепко держал мужчина средних лет. И Рубик потом долго еще ждал посылки на их адрес, мстительно представляя себе, что в ней окажется мышеловка, которая сработает, как только один из них откроет пакет, но больше посылок не было; а еще – совсем недавно – он долго стоял в темной прихожей и мялся с ноги на ногу, ожидая, пока выйдет хозяин, и даже почти прокрался на свет из теплой кухни, где на него выскочила толстая женщина в черном платье и замахнулась на него тряпкой, но тут заметила коробку в руках и почти ласково вытолкала его на улицу громадным животом. Там Рубик твердо решил, что в коробке должны были быть чашки, тонкие дорогие фарфоровые чашки, и тут же услышал за дверью звон.)
Рубик крепко держит руль, под ним уютно стрекочут спицы, в корзине подрагивает последний сверток на сегодня, отвезет его – и можно будет отправиться к себе, перед сном представлять все дома, в которых так и не побывал. Библиотека в доме хмурого старика, которому привез складную удочку, нежная гостиная в мансарде непрерывно кашляющей женщины, расписавшейся за спортивный купальник, просторная кухня в доме толстухи, пахнущая корицей и дегтярным мылом – и везде он желанный гость и добрый друг. Рубик оставляет велосипед у шлагбаума и долго идет к тяжелой двери мимо железного забора, за которым с лязгом цепей и зубов мечутся породистые церберы. От коробки в руках неприятно пахнет – кажется, рыбой. Рубик думает о том, что рыбу посылают мафиози, когда хотят предупредить о скорой смерти за дело, слушает остервенелый лай псов и с нервным смешком думает, что посылка наверняка по адресу. Бронированную дверь открывает рыжая женщина в брюках, ее щеки и руки в муке. Из-за ее спины выскакивает кряжистый лабрадор и валит Рубика на пол, как кеглю. Женщина хохочет, поднимает его, скороговоркой выпаливает: «Простите, заходите, что же вы стоите, холодно, лорд, фу!» и затаскивает Рубика внутрь, ведет его длинным коридором в большую светлую столовую, усаживает за стол, спрашивает, будет ли чай (что за глупости, конечно, будете), и уходит, оставляя Рубика одного. Рубик ошалело осматривается (так далеко он еще не заходил), беспомощно моргает и не знает, куда себя деть: белокипенная скатерть на столе (впрочем, с деликатным рубиновым пятном – от вина или варенья), бесконечно длинные стеллажи с книгами (засунутыми кое-как – их явно читают), картины, пластинки, игрушки на полу, цветы в вазах – все это кажется Рубику таким живым, знакомым и одновременно далеким в своей несбыточности, что ему хочется упасть на пол и плакать, уткнувшись лицом в длинный мех шерстяного ковра. В столовую возвращается женщина, ее щеки все еще в муке, но руки чистые. Она несет поднос с фарфоровыми чашками (должно быть, точно такими же, как те, что разбились на кухне, куда Рубика когда-то не пустили). За чаем она спрашивает про родителей (нет), про девушку (нет), про учебу, дела и кинотеатр (нет, нет, нет). За стенкой хлопает в дверь, и в столовую входит смуглый мальчик лет шести, а за ним такой же смуглый мужчина, он говорит: «Всем привет, у тебя лицо в муке». «Правда?», – удивляется женщина и добавляет: «А у нас гости», тянет всех к столу и говорит: «Давайте пить чай, это Рубик, он принес нам посылку, кстати, где она, лорд? О нет, лорд», и снова убегает, а Рубик сидит за столом, тихо пьет остывший чай, шевелит пальцами наконец согревшихся ног и думает: «Какие к чертовой матери мафиози, господи», а через три дня он останавливается у газетного киоска, пытаясь выкорчевать из жирной цепи складку брюк, видит заголовок: «Молодой бизнесмен найден мертвым на берегу городского канала» и фотографию на первой полосе. Лицо Рубика пылает, он с силой рвет ткань, выкидывает из корзины конверты, коробки, пакеты, и бесконечно долго крутит педали, думая: «Там должна была быть ошибка, пожалуйста, большая, большая ошибка».
Вера КузмицкаяНаш усталый Валентин
От крыжовника на коже оставались частые мягкие занозы. Валентин задумчиво трогал их щетину – короткую, тонкую, словно игрушечную, и щекотно проводил пальцами по губам, воображая, будто те стали кактусами или крохотными ежами, в общем, чем-то нестерпимо нежным и чужим. Еще четверть ведра, и можно будет лечь в гамак, натянутый между двумя соснами, листать сырые страницы старой энциклопедии, а потом вздремнуть или даже пойти на речку, да что угодно можно будет, степенно рассудил Валентин. Через час от жары загудел воздух, по дороге вдоль участка понуро проплелся грузовик, гремя газовыми баллонами; «А нам вчера как раз поменяли», – зачем-то вслух сказал Валентин, с кряхтением поднял полное ведро слабыми руками и медленно, чтоб не развернуть, пошел к дому. Вечером нужно ехать в город: на вторник назначена комиссия в кардиологии, в очереди стояли с осени, как тут пропустить, а там уж посмотрим.
На крыльце сидел Лев – седой, худой, величавый, – и властно крутил ручки приемника, зажав зажженную сигарету в желтых пальцах. Приемник шумно свистел и завывал, как пушкинская вьюга – от этих звуков и запаха дыма Валентину сделалось сладко и уютно.
– Садись, – приветливо сказал Лев, подумал и строго добавил: – Закурить не предлагаю.
Валентин понимающе улыбнулся и примостился на ступеньках рядом. Лев наконец поймал волну – из динамика монотонно забубнил диктор.
– Сашка в семь за тобой приедет? – спросил Лев. – Ты уже собрался? Во вторник комиссия?
На все вопросы Валентин рассеянно кивал головой. На ступеньку перед его ногами уселся павлиний глаз и гипнотически заморгал крыльями.
– Ты боишься? – тихо спросил Лев.
Валентин пожал плечами. Павлиний глаз нехотя поднялся и улетел, через два метра неуклюже рухнув в клубничную грядку.
– Не бойся. Пойдем обедать, – сказал Лев.
И они пошли в дом.
На обед была окрошка, которую Лев делал по личному тайному рецепту и только на сыворотке (квас и кефир он отчего-то презирал). Валентин лихо расправился со своей миской и даже взял добавки, чего с ним не случалось давно (было видно: Льву приятно). Помыл тарелку, достал с полки увесистый том и понес его во двор, к гамаку, прочно ушедшему в тень.
Гамак скупо скрипел петлями, мягко укачивая Валентина на бурых анкерных крюках. Глаза слипались, читать не хотелось, и он просто листал знакомые страницы: анурия, аорта, апоплексия. Аппетит. Брыжейка. Выслушивание. Гипертоническая болезнь. Грануляции. Диатермия. На евнухоидизме Валентин заснул.
Проснулся он от холода и с ватным привкусом во рту. Солнце ушло вниз, на вечер – за частокол сосен. Валентин бестолково замотал тяжелой головой, чтобы согнать остатки липкого дневного сна.
– Валя. Валя.
Валентин вылез из гамака и осторожно пошел к дому: кто-то звал его голосом Льва, но каким-то слабым, странным, незнакомым.
– Валентин.
Валентин снял обувь (Лев ругался за обувь) и зашел на веранду. На диване сидел Лев и густо, нехорошо дышал.