В ответ Гэри строит приятелю рожу, долженствующую изображать крайнюю степень возмущения. Чарли залпом допивает остатки пива из кружки Йоханнеса, ловко уворачивается от подзатыльника и, подхватив щегольскую шляпу-цилиндр, в которой в последнее время повадился выступать, удаляется в сторону сцены: Ник дал уже третью отмашку, ну сколько можно, мол, хватит уже болтать.
– По-моему, наш Чарли слегка зазвездился, – добродушно зубоскалит Йоханнес. – Раньше он себе опозданий не позволял.
– Да ладно, все всегда опаздывают хотя бы на полчаса, это традиция, – отвечает Марина и доверчиво устраивает подбородок на плече у Гэри, приготовившись слушать.
Сап Са ДэГалдан идет в Девачен
Иногда он молчит, подолгу молчит, несколько дней, две, три недели, месяц. Иногда рассказывает истории своих длинных-длинных жизней, и тогда меня не оставляет ощущение, что я катаюсь на бешеной монгольской конной карусели из Цевенов, Церенов, Цеденов и Цеценов. Иногда сидит, зажмурившись и слегка скосив свои и без того раскосые глаза, и ловит маленьких светлячков, мельтешащих под веком.
– Это дхарма, – говорит он. – Надо ощущать ее присутствие всегда, но да, можно и не всегда именно ощущать, просто всегда знать, что можешь ощутить.
Его зовут Галдан Чорос, даже лучше так: он привык, что его зовут Галдан Чорос.
– У тебя водка есть? Настоящий святой может ведро водки выпить. Дандарон мог ведро водки выпить. Как-то, прослышав о такой его способности, разбойники украли у него всю одежду, когда он спал, а взамен оставили ведро водки. Дандарон выпил ведро водки, вышел, а мороз был лютый, градусов пятьдесят. И он прошел почти десять километров до дома, где была его одежда, совсем голый шел, голый, пьяный и святой, песни орал, хороший человек.
Он снова жмурится, ловя мелкие искорки дхармы.
– И Наропа тоже мог ведро водки выпить. А потом идти сто километров по Тибету, а там и трезвому дышать нечем, а он пьяный. Идет, дышать нечем, а он песни орет, руками машет, а вокруг последний мешок с воздухом из рук в руки передают, выпустить боятся. А он идет, орет и руками машет. А умер от трезвости, был трезвым уже два года, а потом идет по горе – а там весна пришла, первый тоненький росток зеленый пробился, и так он обрадовался первому ростку, что прямо им себе голову и отрезал. Но Наропа старый был, думали, что уже и не умрет никогда. Все даже вздохнули с облегчением, очень радовались на его похоронах, думали, переродится он вряд ли, уж больно святой был, так что не обидится.
Галдан сглатывает, я протягиваю ему стакан воды, он в изумлении поднимает бровь и пьет воду.
– А курить у тебя есть? Цаньян Джамцо считал, что если он хоть минуту не курит, то и вообще зря на земле переродился. Еще он стихи сочинял. Стихи сочинял, пил вино и курил. Тогда многие говорили, что он если бы не был потомок Пемы Лингпа, несущего свет учения Падмесамбхавы, то никто бы не нашел в нем Ченрезигового воплощения, да и не истинное, болтали, он воплощение, а, видишь, болтали зря, как повели его в долину, не давали ни пить ни курить ни стихи сочинять, так он вмиг сделался как пьяный, веселый, святой и пьяный, встал в танец Лам, вызвал песчаную бурю, сел в ее оке и перестал дышать, святой был человек, хотя и шебутной.
Галдан трясет старинный кисет, что-то там еще есть, и это его ненадолго успокаивает.
– Но Миларепа поэт был еще больше, даром, что не Далай-лама, как Циньян Джамцо. Волшебник он был плохонький, хотел дядю убить, вызвал бурю, много людей убил, но не дядю, поэтому и раскаялся, ушел на много лет в пещеру и вернулся волшебником уже и вовсе никудышным, но таким светлым святым, что лихие Сэнге-одноглазый и Рабдан-потрошитель, убившие сыновей друг друга и таким зверством породнившиеся, увидев Миларепу, в одну жизнь достигли просветления, а его имя написали на флагах своего воинства.
Но волшебного эффекта табака хватает не то чтобы надолго.
– Ладно водка, а что вина даже нет? Вот гуру Ринпоче, которого звали Падмесамбхава, потому что он родился из лотоса, как это было обещано великим учителем Шакьямуни в утешение Ананде, перед тем, как отчим Мандаравы повел его на костер, он сказал, что его последнее желание – выпить столько вина, сколько сможет, раз уж все равно похмелье ему не светит. Его последнее желание было исполнено, влито в него было даже не ведро, а три – вина, на костер он всходил веселый, пьяный и святой, пританцовывал, песни пел, никто сразу не понял, чего он танцует, пьяный, что возьмешь, а когда костер разгорелся, он давай в него мочиться, сдерживался же пока пил, и залил костер, а потом вызвал бурю и улетел.
Тут начинается уже самое сложное. Шакьямуни уже упомянут, теперь самое важное, чтобы не было сказано ни слова о Гаруде, пока Галдан трезвый. Потому что в прошлый раз, когда я Галдану не дал выпить, а позволил довести рассказ до Гаруды, местности, где он когда-либо жил, на три дня накрыл такой густой и депрессивный туман, что все с кислыми рожами ходили, и даже, говорят, резко подпрыгнул процент самоубийств.
В холодильнике лежит припрятанная бутылочка белого. Стакан мне, остальное – Галдану. Он смотрит с подозрением, молча пьет.
– Это для того, кто ничего не понимает, Гаруда – это светлая мечта. А для святого – это обязанность. Перед нами всеми обязанность. Стать святым для нашего же блага.
И снова закатывает глаза. Теперь уже на пару недель, не меньше.
Он прикрывает глаза и видит меня своим незрячим зрением: безграничный свет красного лотоса на закате. Собственно, так я в бесконечной милости своей и выгляжу.
Сап Са ДэРыбалка на Плутоне
Савелий Федорович страдал одышкой, не любил чай с мятой, боялся высоких этажей, а еще у него была тайная страсть: он мог часами смотреть на аквариумных рыбок.
И вот этот самый Савелий Федорович попал в плен.
В плен он попал давно, очень давно. Стояли такие же теплые осенние деньки, деревья еще даже не пожелтели, а первоклассники только пошли в школу.
Савелий Федорович растерянно смотрел по сторонам, не узнавая окружающего пейзажа, телефон у него моментально перестал видеть сеть, а через пару часов и вовсе разрядился.
Не мог Савелий Федорович и как-то еще дать знать, где он и что с ним. Во-первых, он и сам не знал, где он, а во-вторых, даже если бы и знал, у него не было ничего, что можно было бы использовать, чтобы отправить весточку о себе. У него даже карандаша не было. Только телефон, писать бесполезные эсэмэски.
А в плену было неплохо.
Светило теплое солнце, ветер шелестел листвой. Среди деревьев петляла довольно широкая тропинка. Не было слышно ни звука кроме шелеста листвы.
Тогда Савелий Федорович пошел по этой тропинке. Потом он долго пытался вспомнить, почему он пошел в эту, а не в другую сторону. Но так и не вспомнил. Не вспомнил даже была ли та, другая, сторона.
Солнце здесь, в плену, всегда висит в одном и том же положении. Поэтому как долго шел Савелий Федорович, сказать трудно. Может, несколько минут, а может, три дня и три ночи.
Тогда Савелий Федорович еще не умел менять окружающий его пейзаж. Тропинка петляла, одно дерево сменяло другое, мало чем, на взгляд городского жителя, от предыдущего отличающееся.
Мимо прошуршала какая-то живность. Савелий Федорович нагнулся и поймал живность за хвост. Хвост остался у Савелия Федоровича в руке вместе с пушистой шкуркой, а в траву вывалилось студенистое тело. Шкурка и хвост в руках Савелия Федоровича быстро почернели и осыпались черноватой трухой. А вот студень все так же лежал и распространял одурманивающе-аппетитные запахи. В конце концов любопытство взяло верх, и Савелий Федорович обмакнул палец в эти мягкие останки и попробовал. Запахи не обманули, студень был прекрасен как пюре с котлетами в детском саду, а вкуснее ничего Савелий Федорович с тех пор и не пробовал.
Генералы Плутона-шлошмэот вытянулись в струнку. Самый главный верховный не сводил озабоченного взгляда с пространственной картины. Большая машина угроз и поражений отработала не зря. Большая машина нашла главную угрозу для Плутона-шлошмэот. Плутон-шлошмэот не планировал захват Земли ни сегодня, ни завтра, ни еще в какое ближайшее время. Но предсказания большой машины угроз и поражений игнорировать нельзя, Плутон-шлошмэот должен был провести рутинную разведывательную операцию. Пока только рутинную разведывательную операцию.
Анна Ивановна звала Савелия Федоровича, не дозвонившись на телефон, заявила в милицию, объехала морги, ну, то есть все сделала как положено, а потом увидела его мирно дремлющим на скамейке. Врачи приехали быстро, все, что надо, посмотрели, но не нашли ничего интересного и, диагностировав существенную амнезию неясной природы, уехали. С амнезией Савелий Федорович справился быстро. Ну, то есть вспомнить он ничего так и не вспомнил, но к окружающей его жизни приспособился. В какой-то момент Анна Ивановна начала ловить себя на мысли, что такой Савелий Федорович ей нравится даже больше. Он не помнил старых обид, он не ругал ее давно умерших родственников. Да и сам стал каким-то более упругим, что ли, легким. Как будто груз прожитых лет прежнего Савелия Федоровича слегка поддавливал, прижимал к земле. А тут, разом от него освободившись, он буквально взлетел, таким бодрым и живым стал Савелий Федорович. Интересно, как отреагировала бы Анна Ивановна, если бы ей кто-то сказал, что рядом с ней чемпион Плутона-шлошмэот 6008 года по вакуумному тишйимборью? Наверно, просто покрутила бы пальцем у виска и отвернулась, как обычно люди и реагируют на неприятную для них правду.
С местом для сна Савелий Федорович разобрался довольно быстро. Здесь, в плену, было всегда тепло и безветренно и всегда светило солнце. Савелий Федорович как-то незаметно для себя вошел в ту часть леса, где траву вокруг тропинки сменил мягкий как облако зеленый мох. Савелий Федорович попробовал мох рукой, он оказался сухим и податливым. Так что дело оставалось за малым: найти подходящее дерево, на которое можно повесить старенький серый костюм.