И вот, представьте себе, очереди нет! Враг молчит. В чем дело? Что произошло? Упивается моей беспомощностью и подходит на близкую дистанцию, чтобы сразить наверняка? А вдруг и у него кончился боезапас? Меня словно обожгло от этой догадки. На таран, я знал, фашист не пойдет: хлипки они на это, да и высота мала — рискованно. Так что же произошло?
…Я и сейчас, пожалуй, не смогу объяснить толком, как мне удалось посадить самолет. Удар о землю был настолько сильным, что я потерял сознание. Первое, что увидел, очнувшись, было низко склоненное надо мною лицо Короткова. Жив оказался стрелок! Я радостно стиснул сержанта, стал расспрашивать…
К нам уже бежали солдаты, офицеры. Мы осмотрели самолет. Искареженный винт, повреждено правое крыло. В общем — текущий ремонт. Самолет через три дня уже был в строю.
— Ну, а в чем же заключалась находчивость Короткова? — нетерпеливо и строго перебил Терский.
Смолкин улыбнулся.
— Об этом я узнал только на следующий день. Уж больно неразговорчив был Коротков. Оказывается, когда на него обрушился второй истребитель и у него кончился боезапас, он не растерялся, схватил ракетницу и стал палить сигнальными ракетами. Фашист опешил и отвернул в сторону. В это время я и посадил самолет.
Вот какие случаи бывают на фронте…
Так совершается подвиг
ноябре 1952 года после длительного перерыва довелось мне побывать в городе Ленина. Привела меня сюда моя новая беспокойная и непоседливая должность военного журналиста. С Ленинградом у меня был связан целый период жизни. И какой период! С начала блокады и до лета 1943 года я служил там в стрелковом полку помощником начальника штаба, был ранен, выздоровел и снова попал в полк, получил там свой первый боевой орден… Подъезжая к Ленинграду, я с волнением вспоминал боевых товарищей, ожесточенные бои, многочисленные поиски и дерзкие вылазки разведчиков.
Уже в день приезда я побывал там, где много лет назад действовал наш полк. Это был район Урицка, раскинувшегося у берега Финского залива, на южной окраине Ленинграда. Здесь немецко-фашистским войскам удалось почти вплотную подойти к городу. Кто не помнит тех тревожных осенних дней первого года войны, когда гитлеровцы подвергали город ожесточенным бомбежкам и артиллерийским обстрелам, то и дело бросали свои войска в наступление! Но многочисленные попытки взять Ленинград штурмом неизменно заканчивались провалом.
…Я стоял на пригорке и жадно всматривался в открывающуюся отсюда панораму, с трудом распознавая места, где когда-то змеились траншеи, дыбились высокие колья, обтянутые колючей проволокой, бугрились дзоты и землянки, уродливо, как больные зубы, торчали обгорелые стены разрушенных построек. Ничего теперь этого, конечно, не было. Несмотря на позднюю осень, кругом зеленели поля, виднелись густые раскидистые кроны великанов деревьев, еще не полностью сбросивших с себя пестрый наряд из увядающих листьев, сквозь который проглядывали строгие очертания новых, красивых домов.
Погруженный в раздумье, я не заметил, как кто-то подошел и остановился рядом. Только услышав осторожное покашливание, я обернулся. Передо мной стоял худощавый высокий майор, в ремне с портупеей, надетом поверх наглухо застегнутой шинели. Мы отдали друг другу честь и некоторое время молча, выжидающе поглядывали друг на друга. Потом майор снова приложил руку к козырьку и вежливо осведомился:
— Простите, товарищ подполковник! Не приходилось ли вам бывать здесь во время войны? Я вижу…
Услышав утвердительный ответ, он обрадовался, на его скуластом, обветренном лице отразился живой интерес, серые, чуть навыкате глаза заблестели. Когда же выяснилось, что мы служили в соседних полках, он радостно потер руки и предложил пройтись на «передовую». Продолжая вдруг завязавшийся разговор о «делах давно минувших дней», мы спустились с пригорка и очутились на берегу ручья. Мелкий, но довольно широкий, он неторопливо катил свои воды в сторону залива. Мы перешли через ручей по узкому деревянному мостику и, миновав заросли кустарника, очутились на обширной поляне. Майор остановился.
— Вот здесь, если помните, — сказал он, — в декабре тысяча девятьсот сорок второго года был захвачен «язык». Он сообщил командованию очень важные сведения о подготовке наступления, которое в значительной степени благодаря этому и было сорвано. Тогда много говорили о сержанте Мирошниченко…
Мирошниченко… Да, кажется, я тоже что-то слышал о нем. Но так как подробности мне были неизвестны, я попросил моего знакомого рассказать о Мирошниченко.
— Что ж, пожалуйста, — согласился майор и посмотрел на часы. — Время еще есть. Я, видите ли, поджидаю здесь свою роту, сегодня у нас экскурсия по местам боев, — пояснил он.
Ночь выдалась темная, безлунная и тихая. Только от выпавшего снега, искрясь, поднимался легкий, призрачный отблеск да изредка ярко вспыхивали осветительные ракеты, озаряя на короткое время изломы траншей, путаницу проволочных заграждений, подбитые танки и орудия, изуродованные огнем, присыпанные сверху снегом строения, — унылый и однообразный пейзаж войны.
От окопов боевого охранения осторожно отделились две фигуры в белых маскировочных костюмах и бесшумно, словно тени, двинулись в сторону противника. Впереди — сержант Мирошниченко, плотный широкоплечий украинец лет сорока, с добродушным лицом, черными, как «тихая украинская ночь», глазами и густыми, по-запорожски свисающими усами.
За ним вразвалку — красноармеец Поляков, высокий, сухощавый, но широкой кости, орловец.
Шли молча. Только временами, когда с треском вылетала откуда-то спереди вражеская ракета, Мирошниченко приглушенным, точно осипшим голосом, однотонно произносил: «Лягай!» — и оба они падали навзничь, плотно вжимаясь в мягкий, податливый снег. В такие моменты отчетливо слышно было, как, встрепенувшись, колотится собственное сердце.
Трижды за последнюю неделю Мирошниченко и Поляков ходили за «языком» и трижды возвращались ни с чем: немцы, очевидно, что-то замышляли и поэтому были осторожны. «Языка» требовала дивизия, о ходе поисков часто справлялись из штаба армии — все заметно нервничали, и командир полка, в четвертый раз отправляя Мирошниченко на трудное и опасное дело, сказал:
— Пленного обязательно нужно взять! О-бя-за-тель-но! Ясно?
Мирошниченко молчал. Ему все было ясно, хотя он и знал, что успех будет зависеть от многих обстоятельств, которые трудно предвидеть заранее.
Из-за стола встал, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок, комиссар. Окинув внимательным, теплым взглядом немолодого разведчика, он медленно подошел к нему почти вплотную и, положив руки на плечи, посмотрел прямо в глаза.
— Вы коммунист, Мирошниченко! Так вот. Это не только приказ командира — это и задание партии. Фашисты готовят наступление. Мы должны знать — где, когда, какими силами? Вспомните о жителях города! Какие испытания выпали на их долю: голод и холод, артиллерийские обстрелы и бомбежки…
Голос комиссара прозвучал совсем тихо, но, услышав его, сержант вздрогнул.
— Ну, а теперь…
Знал Мирошниченко, что нужно делать теперь. Много раз ходил он в разведку, много раз бывал на волоске от гибели. Привык к опасностям, научился сковывать свою волю разумом, подчинять ему каждый нерв и каждый мускул, трезво оценивать обстановку и быстро принимать правильное решение, находить выход из любого, казалось бы, безнадежного положения. Но никак не мог привыкнуть сержант к этому тихому голосу комиссара, каждый раз перед выходом в разведку напоминавшему о том, что считал он самым тяжелым и неприятным…
Вот и сейчас руки Мирошниченко медленно, очень медленно тянутся к ватнику, расстегивают пуговицы. Достав тщательно обернутый в целлофан партийный билет, он с минуту рассматривает его и, глубоко вздохнув, подает комиссару.
— Ну вот, Иван Степанович, — говорит комиссар, — помни, хоть и нет у тебя с собой партийного билета, но остаешься ты коммунистом! Действуй так, чтобы оправдать доверие партии, командования… Идешь опять с Поляковым?
— С ним, — односложно отвечает Мирошниченко.
Комиссар одобрительно кивает головой, зная о давней дружбе и сработанности разведчиков. Затем командир и комиссар жмут Мирошниченко руку и желают удачи.
…Накануне выхода на задание целый день пролежали они с Поляковым на «ничейной» земле и только к вечеру выследили наконец автоматчика, выдвигавшегося на ночь вперед за свои траншеи. И вот сейчас, распластавшись на снегу и бережно прикрывая ладонью дуло автомата, чтобы не набился снег, Мирошниченко внимательно смотрел: не вспыхнет ли ракета со знакомого места? Вышел ли сегодня гитлеровец на свой пост? Но ничего не было видно. Тогда он подавал команду, и они, осторожно ступая, продвигались дальше, по берегу широкого, замерзшего ручья.
Шли долго. Нейтральная полоса — еще недавно труднопроходимое болото, скованное теперь морозом, — протянулась на восемьсот с лишним метров. Но вот справа по ходу ручья показался мелкий кустарник, а за ним и должен быть автоматчик, всего в сотне метров от своих основных траншей.
Мирошниченко с минуту стоял неподвижно, потом свернул вправо, и они, низко пригибаясь, пошли через кустарник. На опушке снова долго лежали прислушиваясь. Невидимый в густом ночном мраке окоп безмолвствовал. Пальцы на руках и ногах начинало пощипывать. Тогда Мирошниченко сказал:
— Там вин чи ни, а ты, Поляков, обходь справа, а я навпрямки. И як пидийдешь, хватай и гукай до мене.
Разведчики разделились и поползли вперед. Мирошниченко наблюдал некоторое время за Поляковым, проверяя направление, в котором тот двигался. Но вскоре ночная темень поглотила Полякова. Сержант полз, затаив дыхание, не отрывая глаз от окопа, уже смутно, еле заметным бугорком вырисовывавшегося впереди. В голове его стучало, нервы, не выдерживавшие тишины, напряглись до предела.
Вдруг где-то справа едва слышно треснула надломившаяся ветка. Из окопа, который был теперь совсем близко, бухнул выстрел. Высоко вверх взвилась ракета и, оставляя за собой быстро гаснущий след, разорвалась, ярко, до боли в глазах, осветив все вокруг. Сержант ткнулся головой прямо перед собой и, не замечая, как мокнет и стынет от тающего снега лицо, замер. Потухающая ракета, бессильно брызгая мелкими искорками, упала рядом и, зашипев, погасла.