Наверное, камердинер снова забыл открыть окно в королевской опочивальне. Ничем другим Филипп не мог объяснить невыносимую головную боль, завладевшую им, стоило прийти в себя. Сознание мутилось подобно старому пруду, у которого король некогда выстроил охотничий домик. Пруд был маленьким, его воды легко теряли прозрачность, щедро удобренные опадавшей листвой. И вот сейчас его мысли запорошили необъяснимые вспышки в висках, в груди. Кажется, во всем теле.
Боже.
Филипп попытался открыть глаза. Попытка провалилась, не устояв на шатком плато – он был обессилен. Слабыми вспышками перед глазами снова пронеслись воспоминания: падение с лошади, длительная болезнь, разговор на смертном одре. Мгновение за мгновением он восстанавливал память, чувствуя, как вместе с собранными фрагментами самого важного из существующих витража он терял ощущение реальности происходящего. Кто-то играл с ним, как мудрец со змеей, как ребенок с собакой. Король отчетливо помнил величественные своды Сен-Дени. Его положили меж отцом и матерью.
С ним простились.
Его похоронили.
Эта мысль заставила подскочить. Филипп открыл глаза и огляделся.
Он находился в небольшом помещении, напоминавшем скорее келью, чем гроб. Может, это был сон, вызванный лихорадкой, и сейчас все хорошо? Он упал на жалкое подобие подстилки. Сил не было. Было больно даже дышать.
Филипп с трудом поднял руку и прикоснулся к лицу. Он давно не брился – борода отросла. А волосы нет. Сколько прошло времени? Неделя? Правой рукой король ощупал пространство вокруг себя. Он лежал на каменном полу, на грубо сплетенном холсте, который при всем желании невозможно было перепутать с королевской периной. На нем самом – обрывки некогда идеально сшитой рубашки, узкие порванные штаны. Одежда, судя по всему, тоже не менялась несколько дней. Филипп не чувствовал запахов. Он вообще ничего, кроме боли и слабо стучавшегося в сознание холода, почувствовать не мог.
Де Шарон исполнил угрозу? Оставил его умирать заживо в келье монастыря? Вот обрадуются монахи такому гостю. Или это все – лихорадка? Но нет. Филипп коснулся лба. Ледяной. Сухой. В голове предательски прояснилось. Боль подобно горнилу выплавила мысль – это не сон, не лихорадка и не мираж.
Он вернулся к понедельнику, 4-го декабря, когда Франция простилась со своим королем. Когда так удачно проснувшийся слух о проклятии Магистра тамплиеров обрел новую жизнь. Когда наследник, его сын, лишь на миг, но задумался о черной череде случайностей. Глупец. Король не должен позволять себе сомневаться, он не имеет права на страх. Дрогнул король – рухнуло государство. И не закрепить былых побед. Не отвоевать Фландрию. Не обогатить казну.
Филипп, не открывая глаз, попытался сесть. Он с трудом смог приподняться и прислониться спиной к холодному камню стены. Голова закружилась, к горлу подкатил вязкий комок. Странно, но он совершенно не хотел есть. Весь его мир замкнулся на застоявшемся, затхлом воздухе, мгле и тиши древнего собора. А когда-то он искренне восхищался красотой сооружения. И радовался принятому его предком решению перенести сюда все королевские усыпальницы. Он легко воспринимал тот факт, что и сам рано или поздно окажется здесь, среди родственников, среди прошлого, в ожидании чужого будущего. Но не мог предположить, что при этом сохранит способность мыслить. И сохранит жизнь. Хотя жизнь ли это? Он пошел против церкви. Может, это наказание?
Филипп усмехнулся. Эта усмешка, столь неуместная сейчас, разогнала боль. Он смог открыть глаза. Слабый луч света проникал в темницу. И теперь стало ясно, что он действительно в келье. Что чутье не подвело, и это действительно Сен-Дени – Филипп узнавал подобие барельефов на стенах.
И как объяснить тот факт, что…
- А ты силен.
Знакомый голос стер усмешку с лица короля. Он повернул голову в бессмысленной попытке увидеть говорившего. Келья оставалась такой же темной и пустой. Только в углу напротив, казалось, сама тьма сгущалась, не принимая ничьих очертаний, но становясь непроглядной, как сама смерть.
- Пара дней на то, чтобы очнуться. Несколько минут на то, чтобы все вспомнить. Право, королевская воля действительно сильнее любой другой.
Филипп молчал.
- Тебе не обязательно держать лицо. В памяти людей ты навсегда останешься Филиппом IV Красивым. Но не волнуйся, скоро я дам тебе другое имя.
Филипп молчал.
Он смежил веки – тьма в углу постепенно краснела, а королю не хотелось превращаться в ребенка и начинать верить в чудищ. Голос – игра воображения. Или человек за стеной. Каких чудес только ни бывает в древних соборах. Может, и келья на самом деле не просто келья.
- О, нет, Филипп. Я настолько же реален, насколько и нет. Посмотри на меня.
Король повиновался. Что-то в этом изменившемся голосе заставило его открыть глаза и снова посмотреть в угол, который больше не пустовал.
- Де Шарон.
- Какой величавый тон. Я думал, ты потеряешь способность говорить так четко и спокойно. Я почти расстроен. Ты, верно, голоден?
- Оставь меня, - ответил Филипп, в это мгновение почувствовав зверский голод.
- О нет. Несчастный магистр тоже молил о быстрой смерти. А что ты сделал? Я обещал тебе, Филипп. Не только королевская воля должна быть твердой. Но и обещание дворянина. Особенно обещание темного существа.
- Чье?
- Вопросы потом.
Полностью воплотившись из тьмы, де Шарон встал на ноги. Он был облачен в черную мантию, не похожую ни на одну из тех, что Филиппу приходилось видеть. И само лицо не походило ни на одно из знакомых, хотя и сохранило черты Гильома де Шарона. Это лицо было прекрасно и ужасно, как грех. Совершенные, высеченные будто в мраморе черты, прямой, жесткий и колючий взгляд черно-красных глаз. Кто-то добавил красок. Кто-то добавил изящества. Это был де Шарон, но другой, преобразившийся.
- Ты поешь, - продолжил гость. – А потом, так уж и быть, я покажу тебе место последнего приюта короля Филиппа. И ты простишься с ним. Впереди тебя ждут века сожалений и мук.
Филипп молчал.
***
Его действительно положили меж матерью Изабеллой и отцом Филиппом. Его действительно похоронили в огромном каменном гробу, обитом свинцом изнутри. Вместе с ним - стержень с позолоченными листьями и разукрашенными птицами. Корона. Золотой перстень. Пока еще нет надгробия. Возможно, кто-то из потомков прикажет высечь его, увековечив образ короля в истории. Де Шарон стоял рядом, небрежно облокотившись о последнее пристанище короля. Филипп молчал, восхищенный и испуганный открывшимся видом. Он не мог понять. Не мог понять этого раздвоения – он видел себя, лежащего в каменном мешке, выложенном изнутри свинцом. Гильом открыл гробницу легко, продемонстрировав силу, о природе которой король думать был не в состоянии. То, что испытал Филипп, увидев самого себя в саване, с погребальными украшениями, нельзя описать словами. Он стоял, прикасаясь кончиками пальцев к белому камню, смотрел в мертвое, холодное лицо и не верил. Де Шарон закрыл гробницу с помощью железных прутьев – неясно, зачем их использовали при захоронении. Раньше такого не было.
- Кто знает, сир, может, кого-то пугает ваше возможное возращение, - прокомментировал мучитель свои действия, одновременно отвечая на мысли Филиппа. – Обычного камня и свинца недостаточно. Закрыть гробницу металлом… Как древнее чудовище, как древнее проклятие. Или это жест особого уважения?
- Не знаю. - Филипп положил руку на камень. – Я не понимаю.
- О, - каркнул де Шарон. – Ты обязательно поймешь. И намного быстрее, чем думаешь. Обещаю.
***
Местоположение неизвестно
Филипп замер, смотря в узкое окошко, расположенное под потолком его пристанища. Его мучал зверский голод, он почти забыл о том, кем когда-то был, потерял счет дням, хотя точно знал – со дня его «смерти» не прошло и трех недель. Иногда де Шарон приносил ему еду. Король не ощущал ее вкуса. Он ел, потому что внутреннее желание жить оставалось сильнее объективного стремления к настоящей смерти. Он по-прежнему не понимал, как Гильому удалось воплотить в жизнь свою сумасшедшую задумку. Он не понимал, что есть такое этот приспешник проклятого де Моле, но каждый раз в присутствии мучителя ловил сбивающие с ног потоки силы. Видимо, раньше ее скрывали. А теперь… маски сорваны.
Филипп с удивлением ощущал, что силы полностью вернулись к нему. Боли остались – и он был убежден, что в их присутствии виновен де Шарон. Король примирился с болями. Примирился и с теснотой. Если он и покидал очередное место заточения, то только для того, чтобы попасть в новое. Или посмотреть на то, на что, по мнению мучителя, ему действительно стоит посмотреть. Посмотреть на заточенных невесток, без достоинства несущих наказание за дело Нельской башни[1]. Посмотреть на Людовика, сына, короля, пока что не коронованного, но уже свыкшегося с мыслью о новом положении. На Людовика, который, даже став королем, не смог разорвать брака с Маргаритой[2], пусть и осужденной и заточенной, и вынужден ждать. Посмотреть на Париж, изменившийся в годы правления Филиппа. Посмотреть на то, что трещит по швам.
- Я накажу тебя памятью, - как-то задумчиво говорил Шарон, стоя на самой вершине башни-донжона в Венсене. Филипп не хотел вспоминать о том, как они там оказались, но совершенно не страшился высоты. Он перестал бояться смерти. И почти ждал, когда за ним придут, чтобы показать что-то еще, способное разбить ему сердце. Если бы оно было.
- Я накажу тебя памятью, - повторил тогда тамплиер, глядя ему в глаза своим темным, нечеловеческим взглядом. – Гляди. Эту башню выстроили по твоему приказу. Она простоит в веках. Останется мрачным напоминанием.
- Здесь умерла моя жена.
Глаза де Шарона сверкнули.
- О да. Именно здесь.
Луна выглянула из-за туч. Король не чувствовал холода в своей темнице. И сейчас, вспоминая эти минуты, проведенные в Венсене, почти скучал по промозглости ночного декабрьского воздуха. Де Шарон не зря привел его в Венсен. В то место, где была убита Жанна. Его Жанна, в первые годы брака, любимая и нежная, по-своему дорогая ему женщина.