Андрей: Не считается. Все-таки движение реконструкторов не выпустило официальный пресс-релиз. Очевидно, что жизнь Олега Соколова закончена. Он совершил чудовищное преступление. Мы можем его осуждать?
К: Проблема тут не в нем самом, он отвратителен. Проблема в том, что тревожные сигналы о Соколове поступали в полицию и раньше. Например, говорят, что он пытал женщину утюгом. И ничего тогда не произошло. Если в предыдущих кейсах у нас есть основание хотя бы для базовой эмпатии, то здесь нет ничего человеческого, за что можно зацепиться. Разве что за состояние аффекта, ведь у любого человека может случиться сбой в мозгу. Например, когда близкий человек, который знает, где у тебя слабое место, давит туда и давит, в какой-то момент происходит замыкание. Это может стать триггерной точкой обострения какой-то душевной болезни или даже ее появления. Видимо, как в случае Соколова, при определенном уровне агрессии и мрака последствия могут оказаться страшными. Может ли этот сбой в мозгу оказаться сильнее, чем все остальное сознание, духовность, нравственность?
А: Есть состояние невменяемости, когда человек уже не различает добра и зла, не осознает последствий своих действий. И есть состояние аффекта, когда человек понимает, что поступает плохо, но не может волевым усилием себя контролировать – эмоции поднимаются такой волной, что сносят разум.
К: В некотором смысле это похоже на наш первый кейс.
А: Между прочим, Олег Соколов тоже хотел совершить расширенное самоубийство. Он собирался поехать в Петропавловскую крепость и там покончить с собой.
К: В это я не верю – расширенное самоубийство нельзя растянуть на целый день.
А: Судя по тому, что мы знаем, у него бывали припадки ревности. Он, безусловно, считал, что его женщина – его собственность, его продолжение. А это вполне соответствует определению расширенного самоубийства. Как бы то ни было, я считаю, что состояние аффекта не может быть смягчающим обстоятельством.
К: Но тогда общество должно как-то контролировать этот импульс, отслеживать людей, которые потенциально более агрессивны, чем другие. Не будем же мы сажать людей просто потому, что они могут совершить преступление?
А: Все, что придумало человечество, это либо социальный остракизм, либо тюремный срок. Либо и то и другое.
К: Действительно, давайте сразу загоним человека в угол. Я верю, что люди, которые впервые понимают, что по своей природе не соответствуют социальным нормам – например, испытывают влечение к детям или к мертвым телам, склонны к сверхагрессии и так далее, – в этот момент, в этой точке осознавания не хотят идти по этому пути. Моя любимая история – про американца, который в 16 лет понял, что испытывает влечение к детям. Он смог рассказать про это своему психотерапевту и своей маме и всю жизнь, уже многие годы пытается с этим справляться[38]. Ты представляешь, как много людей неспособны рассказать про себя такое? А значит, не могут попросить помощи. Если бы в первый момент, когда человек это понимает, на него не накатывал ужас, он не представлял бы себе свое будущее в тюрьме или в социальной изоляции, если бы вокруг него было хотя бы какое-то пространство, если бы он знал, что его не осудят просто за то, что он таким родился, еще до того, как он совершит преступление, возможно, тогда у такого человека был бы шанс на нормальную жизнь, на то, что он не совершит преступления. Важно, чтобы он мог позвать на помощь до того, как его забьют камнями.
А: А Олег Соколов не мог?
К: Нет, Олег Соколов – просто чудовище.
А: Вот именно. Я считаю, что есть много ситуаций, в которых мы действительно должны спасать, поддерживать и предупреждать. И сюда входит практически весь спектр человеческих действий, кроме пыток и убийства.
К: Понимаешь, Олег Соколов для меня чудовище, как и любой человек, который за гаражами что-то ужасное делает с детьми. Этот тип преступлений чудовищен. Но я тебе говорю, что сам импульс, сама агрессия, сама психопатия не чудовищны.
А: Для меня это не имеет значения, потому что этот импульс, этот аффект совпадает с убийством. Ты мне пытаешься сказать, что убийство – это естественное продолжение пути, начатого состоянием аффекта, поэтому мы не можем судить человека без учета того, с чего все начиналось. А для меня это уже не важно – с чего бы все ни начиналось, есть точка на этом пути, на которой мы все (такова уж наша биологическая природа) чувствуем одно и то же. И мне кажется, что у человека в этой точке всегда есть выбор, он может не идти дальше, не убивать.
К: Для меня важно, как мы характеризуем преступника, потому что от этого зависит его наказание. Я считаю Соколова человеком невменяемым. Этого человека надо лечить. Наказывать его бессмысленно.
А: Я все еще настаиваю на том, что фокусироваться надо всегда не на преступнике, а на жертве. И заставлять себя думать о жертве.
К: В 1970-е годы в ФБР поняли, что раскрыть некоторые чудовищные убийства можно, только если фокусироваться на преступниках. Так появился специальный отдел ФБР, который стал заниматься серийными убийцами. Эта история прекрасно описана в сериале «Охотник за разумом».
А: Мы поговорим об этом, когда заведем психологический подкаст. А пока я просто буду призывать людей поменьше убивать друг друга.
Глава 12Нужны ли нам тюрьмы? А смертная казнь?[39]
В ноябре 2019 года в Лондоне, на встрече выпускников программы по реабилитации заключенных, которую проводит Институт криминологии Кембриджского университета, один из участников, 28-летний бывший заключенный Усман Хан, устроил теракт. Угрожая взрывом (позже выяснилось, что жилет смертника на нем был фальшивый), он напал на людей с ножом. Два человека были убиты, еще несколько ранены. Остановили его другие бывшие заключенные (с помощью рога нарвала и огнетушителя), а затем, уже на улице, застрелили полицейские.
Андрей: История, конечно, совершенно поразительная. Но, если ее кому-нибудь рассказать, получишь ответ – «А чего они хотели? Где их инстинкт самосохранения? Полный зал преступников, и вот результат». Кстати, одного убийцу нейтрализовал другой – с пожизненным сроком. И мне в этом кейсе интересно думать не про конкретную беду, случившуюся на этой конференции, а про то, что на самом деле нужно делать с убийцами. Мы часто говорим, что в России плохая правоохранительная система, но представим себе, что где-то есть идеальная правоохранительная система. Как она должна поступать с убийцами? Как их наказывать – или не наказывать и чего мы в результате хотим добиться.
Катя: И бывают ли они бывшими. Получается же, что если люди отсидели, то они исправились. То есть, по нашим представлениям, мы человеку на выходе из тюрьмы говорим: «Ну все, ты был убийцей, стал обычный человек».
А: На самом деле не все убийцы на этой конференции полностью отсидели свои сроки, там очень сложные градации – кто-то на УДО, у кого-то открытая тюрьма, кого-то просто отпустили на эту конференцию с браслетом или чем-то еще.
К: Подожди, а почему ты говоришь, что УДО – это не отсидел? Конечно, отсидел. Мы говорим: «Мы тебя условно досрочно освобождаем, потому что ты хорошим поведением или каким-то специальным усилием сократил срок, за который ты искупаешь свою вину за преступление». Если мы говорим человеку «Ты свободен», он же не может сказать: «Нет-нет, не отпускайте меня по УДО, я хочу посидеть еще три года, чтобы очистить свою совесть полностью».
А: Я в принципе не очень понимаю, как в тюрьме можно очистить совесть.
К: Да. Но это единственный способ, который мы как общество предлагаем человеку.
А: Что такое УДО я тоже не понимаю. Если идея тюрьмы, что это как штраф, сделал – заплати, то тогда не может быть никакого УДО, ты либо заплатил штраф, либо не заплатил.
К: Как это? Вот ты сейчас получаешь штраф за парковку или за превышение скорости и если быстро оплатишь, то только 50 %.
А: Идея УДО связана с исправлением. Если человек совершил убийство, значит, у него внутри было что-то поломано. Его посадили, чтобы он в тюрьме починился, ведь это, как известно, такое чудесное место, где все заживает, каждая рана. И вот он приходит, улыбается и говорит «Я исправился». И мы его выпускаем по УДО. Но это же совсем другая идея тюрьмы. Непонятно, как обе эти идеи существуют в обществе одновременно.
К: Получается, что идея наказания устроена так. Если я кого-то убил, то есть некий черный ящик, через который я пройду. И больше такого никогда не сделаю. Я вот убила 10 человек, этот черный ящик разбух, мне реально долго надо вариться в этом черном ящике, но если я это сделаю, то выйду уже снова абсолютно нормальным членом общества. Есть какие-то маленькие черные ящики, я быстренько из них выскакиваю и дальше живу своей жизнью. И мы все еще исследуем, думаем, как должен быть устроен этот черный ящик. Есть более прогрессивные варианты – как открытая тюрьма, условно говоря, полупрозрачный черный ящик. Как бы то ни было, мы пропускаем людей через этот ящик и изначально предполагаем, что они вернутся оттуда полноправными членами общества, потому что, если мы имеем в виду, что они никогда не перестают быть убийцами, тогда зачем мы вообще их держим на нашей земле?
А: Да, собственно, почему сразу всех не казнить и не сэкономить бюджетные средства?
К: Не казнить. На остров отправить.
А: Я много про это думал. Вот у тебя есть убийца. Для простоты разговора давай считать, что мы точно знаем, что он убийца – есть свидетели. И дальше у тебя есть выбор – либо ты говоришь, что у этого убийцы вообще нет никаких прав, он лишил себя всех прав этим убийством, и мы, просто чтобы не тратить деньги на его содержание – это очень популярная, кстати, в России идея, казним его сразу или пустим на органы, как в Китае. Пусть принесет пользу своими органами, потому что никакой другой пользы, никаких других прав у него уже нет. Либо ты говоришь: «Он совершил убийство, это плохо, но он не перестал быть человеком, и поэтому мы ему дадим большой срок, как штраф, и дальше он станет обычным членом общества, потому что заплатил по таксе».