Торговля людьми уже давно перестала быть легальной в цивилизованном мире, но иногда использование чужого тела становится единственным способом выжить или, как в случае суррогатного материнства, родить ребенка. Существует не только спрос, но и предложение: для многих людей продажа своего тела – шанс вылезти из нищеты. С развитием новых технологий появляется все больше возможностей продавать себя, и каждую из них приходится отдельно рассматривать с точки зрения этики.
Андрей: Мы уже обсуждали суррогатное материнство, когда говорили о роли родителей и биологического родства в современном мире. Но в этот раз меня интересует другой аспект суррогатного материнства – использование чужого тела.
Катя: Нас учат тому, что люди имеют право делать с собой все, что хотят. «Мое тело – мое дело». Если взрослые люди добровольно соглашаются носить чужого ребенка, а потом его отдавать – мы не должны в это вмешиваться.
А: Да, но тут появляется несвойственное мне левое слово «эксплуатация». Вроде бы суррогатное материнство – добровольно подписанный контракт, но при этом стороны этого контракта не находятся в равных позициях. При всей моей любви к свободе я считаю, что человек не может пойти и продать себя в рабство. Как суррогатное материнство выглядит с социальной точки зрения? Какие-то люди в одной части света, скорее всего, богатой, посылают 100 000 долларов в Индию, дальше индийская клиника берет из этих 100 000, например, 3000 и дает индийской девушке, и она работает суррогатной матерью.
К: Этот разговор ведется давно. Некоторые компании обвиняют в том, что они шьют свою одежду руками бедных сироток в Бангладеш. За три копейки в нечеловеческих условиях, а мы ее покупаем и радуемся. Нам говорят: «Это так ужасно – давайте не будем покупать одежду, которую делают люди на фабриках в Бангладеш». И всегда возникает вопрос: хорошо, не будем, но чего мы добьемся? Мы просто лишим этих детей заработка. Не компанию накажем, а этих несчастных нищих людей, которые в нечеловеческих условиях работают на фабрике за три копейки.
А: Я с тобой согласен, нельзя лишать людей заработка, даже если то, что они делают, нам, в нашей роскоши, кажется странным и не самым приятным. Кто мы такие чтобы судить? Мы не готовы предложить им другую работу. Но я бы хотел вернуться к обсуждению контракта. Очевидно, что суррогатная мать может в принципе отказаться отдавать ребенка, и по суду, скорее всего, у нее его не отберут, а выпишут большую неустойку за нарушение контракта. И соответственно выбор, который она совершает, уже родив ребенка, это продать его или нет.
К: Знаешь, судя по тому, что таких случаев практически нет, женщины, согласившись стать суррогатной матерью, способны выполнить свою часть контракта, и они вполне сознательно это делают. Ты пытаешься показать, что человек не понимает, что его эксплуатируют, а я считаю, что в таких вопросах мы можем только рассчитывать на сознательность человека. Невозможно установить критерии, не перегибая палку. Потому что иначе мы будем устраивать интервенции и говорить: «Нет, вы не осознаете, что делаете, вы себя отдаете в эксплуатацию». Мне не понравится твой бледный цвет лица и усталый вид, и я буду добиваться того, чтобы тебя уволили с работы, или разведу всех своих друзей, потому что их решение вступить в брак мне покажется недостаточно сознательным.
А: Хорошо, значит, мы считаем, что суррогатное материнство – это осознанный выбор. Но есть другая тема – торговля органами, которая запрещена в большинстве стран.
К: Считается, что если мы разрешим людям торговать органами, то они либо продадут все, что у них есть, и не заметят, либо рынок будет настолько плохо регулироваться, что за донорскими органами будут охотиться буквально на улицах. Поэтому вокруг этой темы возникло так много городских легенд и страшилок. Но, в принципе, удивительно, что в России, например, до сих пор запрещена пересадка почки от неродственного донора.
А: Важно понимать, что из-за отказа почек без пересадки погибает много людей. Рынка органов нет и в других странах, и экономисты придумывают невероятные системы, которые позволяют людям добровольно меняться почками. То есть ты болеешь, но твой брат с тобой несовместим, он не может отдать тебе почку, но может отдать Васе, а Васин брат – тебе. Вот помнишь, как в Советском Союзе люди решали проблемы с жильем? Когда нельзя было продать или купить квартиру, но можно было поменяться – найти альтернативу. И люди придумывали: Вася отдает Пете трешку, Петя отдает Леше и Ане двушку и однушку, а Леша и Аня отдают Васе свои двушку и однушку, но в другом районе. Вот за такие схемы обмена почками даже дали Нобелевскую премию – Элвин Рот придумал алгоритмы, которые позволяют складывать цепочку, и, кажется, рекорд был, когда 12 человек одновременно легли на хирургический стол, чтобы передать почки по кругу.
К: Поразительно, что мы как общество и выше как государство говорим: «Человек – идиот, он в принципе неспособен адекватно распорядиться своими внутренними органами. Ему никто не запрещает самому вырезать у себя почку, разве что заподозрят в сумасшествии, но он не может пойти в больницу и сказать: „У меня этих почек две, не поверите, я готов одну отдать тому, кто умирает“». Получается, что общество исходит из предпосылки, что люди в любой нерегламентированной ситуации действуют во вред либо себе, либо кому-то другому.
А: То есть они настолько несерьезно относятся к себе, что продадут почку, чтобы съездить в Турцию или погасить микрокредит. С одной стороны, мне кажется, это абсолютно ложное представление о том, как устроены люди. А с другой, это справедливо, потому что пересадка почки – сложная операция, которая требует реабилитации, и кто-то должен за это отвечать.
К: Я думаю, огромное количество людей с удовольствием решили бы свои проблемы с микрокредитом почкой. Потому что сейчас у встречи с коллектором нет альтернативы, разве что пойти и повеситься.
А: Нет, слава богу, у нас есть теперь закон о личном банкротстве. Но я-то как раз думаю, что люди не будут решать продажей почки проблему с микрокредитом. Может быть, найдется кто-то один, и про него напишут в газетах, но массово не будут.
К: Ты хочешь сказать, что, если бы у тебя была возможность обменять одну почку на загородный дом, ты бы не обменял? А на виллу под Римом? А с бассейном?
А: Невыгодно продавать почки за виллы с бассейном.
К: Вот ты уже и торгуешься! Почка – парный орган, говорят, можно с одной жить, а того, что второй нет, – не видно. А вдруг продажа почки может решить какую-то твою проблему? Ребенок поедет в Гарвард или в Московский государственный университет, кому как повезло.
А: Если у кого-нибудь из твоих близких беда и тебе нужно много денег, то продажа почки решит проблему. Но в России, какой закон ни прими, люди придумают, как его использовать для самоубийства.
К: Ты тоже исходишь из того, что люди действуют себе во вред.
А: Я исхожу из того, что большинство людей не действуют себе во вред и большинство людей относительно разумны. Если какой-то закон принять сложно, давайте его примем сначала в какой-нибудь приличной стране – в Голландии или США. Пусть они за этим последят, поживут с этим.
К: Можно же сделать продажу почки сложным делом – прописать процедуру, дополнить ее проверками. Разрешить, но с обязательным условием пройти комиссию, которая будет тебя мучить, пока не подтвердит, что это твое осознанное решение.
А: Можно, и это спасет много жизней. И, конечно, это спасет не только жизни богатых людей, но и бедных – на операции можно будет собирать деньги точно так же, как сейчас собирают на лечение рака. Удивительно, конечно, что мы живем в мире, в котором можно стать суррогатной матерью и фактически продать ребенка, но почку продать нельзя.
К: Детей, между прочим, можно не только продавать. Их тоже можно эксплуатировать. И я сейчас говорю не о фабрике в Бангладеш. Есть такой жанр – детские видеоблоги. Миленькие малыши разводят водой шарики, распаковывают киндер-сюрпризы сотнями, и у таких блогов миллионы просмотров. Реклама там стоит огромных денег, заработанное идет в семью, ребенку покупают еще киндер-сюрпризы, игрушки и так далее. И тут даже мне, человеку, который не против, чтобы на бангладешских фабриках работали все дети, которые хотят там работать, становится дурно. Нет никакого формального признака, за который я бы могла зацепиться и сказать, что видеоблог ребенка – это плохо. Я сама могу сфотографировать своих детей, выложить их в инстаграм. Но я не зарабатываю на этом, возможно, это моя беда.
А: Когда у тебя есть дети, у тебя есть соблазн решать за их счет какие-то свои проблемы. Необязательно финансовые – проблемы амбиций, нереализованного детства и так далее. Это тонкая грань – нужно спросить себя, когда ты отправляешь ребенка каждый день в четыре утра заниматься фигурным катанием или распаковывать киндер-сюрпризы: ты даешь ребенку саморазвиваться и поддерживаешь его в том, что он делает, или ты решаешь свои проблемы?
К: Но только между фигурным катанием и распаковкой киндер-сюрпризов все же есть разница – вряд ли ты считаешь, что у твоего ребенка талант к распаковке и его необходимо развивать.
А: Почему? Ребенок распаковывает, ты получаешь деньги, кладешь на счет, он вырастет и будет учиться в престижном университете или просто станет богатым человеком. Грань эта тонка и у меня. Например, я обычно выкладываю фотографии детей прямо онлайн – мы куда-нибудь идем, я фотографирую и выкладываю, но сразу показываю. У моих детей есть право вето, и я его уважаю.
К: Это работает, только когда дети уже достаточно взрослые, а пока они были маленькие, ты и не думал их спрашивать. Когда моему сыну было примерно шесть, он захотел, чтобы у него был свой инстаграм. И мы ему завели, но сказали, что есть такое правило – если ты снимаешь кого-то, ты всегда должен спрашивать разрешение на публикацию. Естественно, через два дня он задал вопрос: «А почему вы никогда меня не спрашиваете?» Мне теперь приходится спрашивать каждый раз, и он, надо сказать, часто говорит «нет».